Текст книги "Политические сочинения. Том II. Социальная статика"

§ 6. Теперь мы дошли до важной истины, касающейся этого предмета, именно – той истины, что определение границы между поступками, которые приносят посредственную пользу, хотя они в известных отношениях и временно причиняют страдание нам самим или другим людям, и теми, которые неизбежны и всегда вредны, возможно будет только впоследствии, и то только тогда, когда каждый будет пользоваться полной свободой, ограниченной исключительно такой же свободой всех. Понятно, что неприспособление способностей к их назначениям, от которого происходят все роды зла, должно состоять или в излишествах, или в недостатках. Ясно также, что в длинном ряду занимающих нас теперь случаев нет ни одного пути, кроме опыта, которым можно было бы различить действие способностей, производящее страдание, потому что они перешли за пределы нормальности своей силы, от действия, заставляющего страдать, потому что они недостаточны для нормальных условий. Для надлежащего же применения опытного метода в этом случае необходимо, чтобы каждый человек обладал наибольшей свободой, согласной с такой же свободой всех других людей. Если мы ходу нашей мысли дадим обратное движение, то можем сказать, что хотя второстепенные условия наибольшего счастья и могут быть действительно определены, но для их практического применения требуется подробное знакомство с окончательными условиями телесного и душевного устройства человека; такое подробное знакомство для нас недоступно, поэтому мы должны признавать закон о равной свободе единственным законом, который постановляет ясные для нас пределы для деятельности и способностей, и знать, что другие ограничения сами дадут себя почувствовать, и, на основании закона о приспособлении, впоследствии дело дойдет до полного с ними согласования.

Когда будут следовать этому направлению, то число действий, причиняющих вредные страдания, будет постоянно уменьшаться, а те, которые производят страдания благодетельные, будут продолжаться до тех пор, пока они перестанут возбуждать страдания. Все это может быть объяснено несколькими примерами. Склонность дикого к увлечениям, которая заставляет его действовать под влиянием первого впечатления, постепенно уступает природе цивилизованного человека, способного жертвовать настоящим благом в ожидании большего в будущем. Такое преобразование сопровождается многими страданиями. Но так как это изменение требуется необходимыми условиями социальной жизни, то недостаток способности самообладания постоянно влечет за собой строгие наказания; таким образом обеспечивается постоянное стремление всех к приобретению этой способности, хотя стремление это для них неприятно. Такое стремление приводит хотя медленным, но верным путем к успеху. У людей иногда преобладают чрезмерные инстинктивные стремления к пище; стремления эти постоянно причиняют много телесных, а порой и душевных страданий, но поэтому они неизбежно сопровождаются таким стремлением к воздержанию, которое должно постоянно сдерживать инстинкт и, наконец, привести его к нормальным размерам[23]23
  С первого раза кажется трудно понять, почему аппетит и стремление к пище имеют в настоящее время бóльшие размеры, чем следует. Но мы найдем объяснение этой кажущейся аномалии, если припомним условия, в которых жил первобытный человек. Он не имел возможности правильно снабжать себя пищей, а потому должен был развивать в себе способность много есть, когда пища была для него доступна в изобилии; такая потребность породила и соответствующее инстинктивное стремление. В настоящее время человек может правильно снабжать себя пищей, и ему нет надобности наедаться в запас на случай продолжительного поста; поэтому способность эта теперь излишняя и потому должна быть ослабляема.


[Закрыть]. То, что ясно обнаруживается в этих простых случаях, точно так же неизбежно имеет место в случаях сложных, для которых выше приведены примеры и где хорошие и дурные результаты труднее соразмерить и взвесить. В этих последних случаях для рассудка невозможно определять относительные степени удовольствий и страданий, которые произойдут вследствие известных направлений деятельности; но такое определение делается по опыту и бессознательно самими инстинктивными свойствами человека.

Человек инстинктивно начнет избегать того направления, которое вообще производит более страданий или, говоря другими словами, грешить в больших размерах против неизбежных условий существования, и будет искать того, которое грешит менее. Обращаясь к действиям, при которых мы приходим в непосредственные отношения к другим людям, мы найдем, что и тут должно случиться то же самое; действия, которые никому не причиняют неудовольствия, будут постоянно возобновляться, и соответствующие им способности будут развиваться. Напротив, действия, которые должны неизбежно произвести дурное впечатление на наших соседей, обыкновенно должны будут отразиться на нас самих неприятной реакцией; эта реакция, в среднем уровне, породит все-таки известную степень ограничения – ограничение это в окончательном результате все-таки должно произвести свое действие на инстинктивное желание, которым оно порождается. Здесь следует обратить внимание на то, что имелось в виду разъяснить в настоящем случае, а именно: во время всего вышеизложенного процесса влияния на человеческую деятельность, которые производят только временные и преходящие страдания, должны привести к совершенно другим результатам, чем влияния, которые производят страдания неизбежные, потому что они действуют на нормальные способности и не могут быть устранены приспособлением. Поведение, которое оскорбляет неизбежные, т. е. нормальные чувства других, должно неизбежно подвергнуться ограничению и уменьшению своих размеров, как это и было объяснено выше; но нет необходимости, чтобы то же самое случилось с поведением, которое оскорбляет только случайные и преходящие чувства, например, предрассудки, чувства каст; напротив, если такой образ действий вытекает из неизбежных чувств, то он будет постоянно продолжаться в ущерб чувствам случайным до окончательного их уничтожения. Если люди обращаются друг с другом таким образом, что в природе каждого оскорбляется какой-нибудь существенный элемент и если им всем по очереди приходится переносить происходящее от этого страдание, то должна родиться между ними наклонность сократить инстинктивное желание, которое заставляет их действовать таким образом. Если вместо этого они будут постоянно оскорблять друг в друге несущественные их элементы, свойственные только преходящему порядку вещей, и будут побуждаться к такому образу действий стимулами, необходимыми постоянно, то несущественные элементы должны дойти до окончательного уничтожения. Таким образом со временем сама собой разъяснится путаница между неизбежными и условными чувствами, между неизбежными и условными положениями и между такими чувствами и положениями, которые отчасти неизбежны и отчасти условны. Условные чувства должны будут уступить неизбежным положениям, а условные положения – неизбежным чувствам. Когда путем такого процесса произойдет полное приспособление устройства человека к условиям его жизни, тогда последует и полное разделение поступков на существенно вредные и существенно полезные.

Итак, мы находим, что единственное условие, необходимое для произведения окончательного подчинения этим второстепенным ограничениям правильного поведения, заключается в возможности свободно сталкиваться с этими границами; необходимо, чтобы мы могли беспрепятственно давать волю стремлениям нашей природы во всех направлениях до тех пор, пока не будет сделано нами все необходимое для нашего благополучия и истинные пределы полезной деятельности не дадут себя почувствовать. Только после этого возможно будет обозначить эти границы и создать для них применимый на деле свод постановлений об обязанностях. Этим еще более объясняется высшее значение нашего первоначального закона о свободе каждого, ограниченной только равной свободой всех, потому что свобода действий способностей, которая им требуется, должна предшествовать развитию вышеупомянутой дополнительной нравственности и неизбежна для того, чтобы ее законы определились. Если будем рассматривать первоначальный закон с этой точки зрения, то мы можем почти утверждать, что первоначальный закон есть единственный закон, потому что мы находим, что в числе разнородных условий наибольшего счастья это есть единственное, которое способно в настоящее время получить систематическое развитие. Далее мы находим, что если будут сообразовываться с этим законом, то этим в окончательном результате будет обеспечено следование и другим законам.

§ 7. Нужно, однако же, согласиться, что полное развитие требования этого закона равной свободы ставит нас, по-видимому, в затруднительное положение в тех случаях, когда эти второстепенные границы деятельности наших способностей нарушены без всякого сомнения. Пьянством, грубостью манер нарушается и наше собственное счастье, и счастье других. Такое нарушение не только временное, но неизбежное. Если мы будем утверждать, что человек имеет право делать все, что он хочет, до тех пор, пока он будет уважать такую же свободу всякого другого, то мы под этим подразумеваем, что он должен иметь свободу напиваться пьяным и вести себя грубо; таким образом, мы впадаем в непоследовательность и должны утверждать, что человеку следует иметь свободу делать вещи, существенно разрушающие счастье.

Относительно этого затруднения можно сказать только то, что оно, по-видимому, происходит отчасти от невозможности признания несовершенного состояния со стороны совершенного закона и отчасти от недостаточности нашего умения выражаться. Недостаток этой способности уже был объяснен выше примерами. Нам остается только воспользоваться таким положением вещей как можно лучше. Ясно, что для нас остается один исход: мы должны объявить человека свободным упражнять свои способности, потому что без этой свободы невозможно исполнение Божией воли. Понятно также, что мы должны признать разнородные границы этой свободы необходимыми для осуществления наибольшего счастья – мы не имеем другого выбора. Мы должны также первое и главнейшее из этих ограничений развить идеально: мы не можем поступить иначе, потому что уже видели выше, что развитие других ограничений для нас в настоящее время невозможно. Против последствий, происходящих от пренебрежения этими второстепенными ограничениями, мы должны ограждать себя, как сумеем лучше. Недостаток научных выводов в этом случае мы должны заменять заключениями, взятыми из опыта и наблюдений.

§ 8. Наконец, мы имеем на своей стороне еще то обстоятельство, что ни одно из этих несовершенств не может повредить правильности заключений, которыми мы теперь займемся. Свобода действий составляет первое и самое существенное условие для упражнения способностей; поэтому она составляет первое и самое существенное условие счастья. Если это самое существенное из условий применяется не к одному, а ко многим людям, то оно требует свободы каждого, ограниченной равной свободой (§ 3). Отсюда следует, что свобода каждого, ограниченная равной свободой всех, есть правило, на основании которого общество должно быть устроено. Свобода есть предварительное условие для нормальной жизни отдельного человека; равная свобода делается предварительным условием нормальной жизни в обществе. Если этот закон равной свободы есть основной закон для правильных отношений между людьми, то мы не можем нарушать его, оправдываясь желанием исполнить какой-либо закон второстепенный.

Далее мы найдем, что если мы из этого первоначального ограничения для деятельности способностей разовьем ряд практических правил, то для нас невозможно будет признать какие-либо второстепенные границы, не нарушая ограничений первоначальных. В чем должно заключаться признание второстепенных ограничений? Оно должно заключаться в установлении в нашем общественном устройстве известных дальнейших ограничений деятельности способностей независимо от тех, которые устанавливаются законом равной свободы. Каким же образом эти дальнейшие ограничения могут быть приведены в исполнение? Ясно, что исполнителями будут люди. Люди, которые будут вынуждать такое исполнение, поступая таким образом, должны неизбежно требовать для себя бо́льших размеров свободы, чем предоставляется тем, которые принуждаются. Одним словом, они должны преступить первоначальный закон для того, чтобы заставить других исполнять второстепенные.

Итак, выводя отсюда заключения о правильном устройстве общества, мы можем смело признавать полную свободу для каждого, ограничивая ее только равной свободой всех. Мало этого – мы должны этого требовать. Оставляя в стороне другие ограничения, мы никоим образом не повредим точности наших заключений до тех пор, пока ограничимся выводами из основного закона для определения справедливых отношений между людьми. Между тем мы не можем включить эти ограничения в число оснований для наших выводов, не искажая наших заключений. Нам в настоящее время не остается ничего более, как игнорировать эти ограничения и оставить до другого раза изложение тех неполных разъяснений, которые возможны для нас в настоящее время.

V
Второстепенный источник основного начала

§ 1. Мы исследовали, каким образом должна быть осуществлена божественная идея наибольшего счастья; мы нашли, что она должна быть осуществлена путем упражнения способностей; мы узнали, что для достижения своей цели это упражнение способностей должно получить известные ограничения. Теперь пойдем далее в нашем исследовании и посмотрим, нет ли в самом человеке основания, чтобы требовать подобное упражнение, и нет ли в нем стимула, который заставляет его уважать подобные ограничения. Ясно, что-нибудь подобное необходимо должно существовать для выполнения цели творения. Было бы вполне несогласно с общим законом нашего устройства, если бы в нас не существовало никакой силы, которая бы удерживала нас от надлежащего употребления наших способностей, кроме отвлеченных соображений, вроде изложенных в предыдущей главе. Выше было объяснено, что человек управляется совершенно другими двигателями, а не интеллектуальными. Направление его деятельности не представлено случайности философского исследования. Следовательно, мы можем надеяться, что найдем известного деятеля, специально предназначенного для различения правильного и ненормального отправления способностей и для их направления.

§ 2. Читатель уже понял, что этот деятель – нравственное чувство, существование которого доказано выше достаточными основаниями. Возможно также, что им уже сделано заключение, что та основная истина, которую должно внушить нам нравственное чувство и из которой разум должен развить научную нравственность, заключается именно в первоначальном и существенно-основном законе, которым признается свобода каждого, ограниченная равной свободой всех.

Правильность этого заключения подтверждается различными доказательствами, которые и будут нами теперь рассмотрены. На первом месте тут стоит факт, что в душу человеческую из того или другого источника постоянно прокрадываются понятия, которые с большей или меньшей полнотой выражают эту истину. Совершенно независимо от анализа и исследований, подобных сделанному выше, люди постоянно обнаруживают наклонность утверждать равенство человеческих прав. Эта наклонность обнаруживалась во все времена, но в особенности очевидной она делается по мере приближения к настоящему. В нашей истории мы можем открыть признаки ее существования уже при Эдуарде I, у которого в призывных листах говорилось: «То, что касается всех, должно быть одобрено всеми – это весьма справедливое правило». До какой степени наши учреждения находились под влиянием этого правила, видно из принципа, признанного судом, что «все равны перед законом». «Все люди по природе вещей равны» (разумеется, только по отношению к их правам): такое учение утверждалось не только филантропами вроде Гранвиля-Шарпа, но и такими людьми, как сэр Роберт Филмер; известный когда-то защитник неограниченной монархии, он говорит: «Гейворт, Блэквуд, Барклей и другие храбро отстаивали права королей и единогласно допускали естественную свободу и равенство людей». Далее мы находим в акте об объявлении американской независимости, что «все люди имеют одинаковое право на жизнь, свободу и преследование своего счастья». «Каждый человек имеет равные права со всяким другим человеком на голос при составлении законов, которым должны повиноваться все» – таково было руководящее правило движения «всеобщей подачи голосов». Локк в своем «Трактате о правлении» также выражает такого рода мнение: «Нет ничего более очевидного, чем то, что существа одной и той же породы и вида, при своем рождении без различия получая одинаковые природные преимущества и используя одни и те же способности, должны также быть равными между собой без какого-либо подчинения или подавления»[24]24
  См.: Локк Дж. Два трактата о правлении. Книга II. § 4. М.; Челябинск: Социум, 2014.


[Закрыть]. Те, которые желают знать еще другие авторитеты, выразившие то же самое убеждение, могут прибавить сюда имена судьи Блэкстона и «добросовестного Гукера».

То, что говорится и делается в ежедневной жизни, постоянно выражает инстинктивное убеждение подобного же рода. Мы считаем подобное убеждение всеобще признанным, когда мы обращаемся к чувству справедливости людей. В минуту гнева убеждение это проглядывает в выражениях вроде следующих: «как бы это вам понравилось?», «вам-то что от этого?», «я имею такое же право, как и вы!» и т. д. Похвалы, которые мы расточаем свободе, преисполнены этого убеждения; оно придает горечь нашим нападкам на притеснителей человечества. Вера в равенство человеческих прав так в нас непосредственна, что она выражается смыслом слов нашего языка. Слово equity (справедливость) и слово equal (равный, равенство) происходят от одного и того же корня; слово equity буквально значит равенство.

Кроме того, ясно, что сила подобного убеждения постоянно увеличивается. Правильный взгляд на вещи показывает нам, что развитие человека от степени дикости до состояния цивилизации есть развитие господства этого убеждения. Законы, чувства и обычаи цивилизованного общества всегда более отличаются от варварских тем, что они находятся в большей гармонии с идеей равенства. В другом месте было объяснено, до какой степени это убеждение было полезно посредством своего влияния на происшествия былых времен. Если мы вспомним политические движения, которые имели успех в течение последних лет, если мы обратим внимание на те, которые происходят вокруг нас в настоящее время, мы найдем, что они почти все находятся под сильным влиянием подобных убеждений. Вникая в обстоятельства, при которых происходили последние европейские революции, читая введения к созданным ими новым институциям, нельзя не заметить, что убеждение в равенстве людей в настоящее время сильнее и более распространено, чем когда-либо.

Постоянная жизнь и возрастание этого убеждения менее всего лишены смысла. Это был бы странный путь для объяснения социальных явлений, если бы кто-нибудь не придавал никакого значения не только постоянному появлению вновь этого убеждения, но и тому обстоятельству, что оно появляется все более и более часто в законах, в книгах, в народных движениях и в революциях. Если мы будем анализировать убеждения и верования, то найдем, что они все в известной степени зависят от нашего душевного устройства: временные убеждения и верования зависят от временных свойств нашей природы, постоянные – от постоянных. Если мы найдем, что вера, подобная убеждению в равной свободе всех людей, не только проявляется постоянно, но с каждым днем распространяется все более, то мы имеем полное основание заключить, что она соответствует известному существенному свойству нашего нравственного устройства. Мы в этом взгляде утверждаемся еще более, когда находим, что такое убеждение вполне соответствует основному условию для осуществления наибольшего счастья, рассмотренному выше, и что постоянное развитие такой веры находится в полной гармонии с законом о приспособляемости, который должен привести к наибольшему счастью.

На основании всего вышеизложенного мы создаем здесь для себя следующую гипотезу. Собранные здесь данные приводят нас к заключению, что в человеке существует свойство, которое мы можем назвать инстинктом личных прав; это чувство заставляет его требовать для себя столько же естественных преимуществ, сколько требуют и другие, это чувство заставляет его защищаться против всякого покушения ворваться в ту сферу, которую он признает сферой своей естественной свободы. В силу такого стимула отдельные личности стремятся, в качестве единиц всей социальной массы, стать в подобные же отношения, как и атомы материи, из которых каждый имеет окружающую его отталкивающую и притягивающую атмосферу. В окончательном своем результате социальное равновесие, по всей вероятности, будет зависеть от надлежащего равновесия этих сил.

§ 3. Существует, однако же, господствующий класс так называемых философов-политиков, которые относятся с презрением к убеждению, что люди имеют естественные права, предшествующие тем, которые признаны правительствами. Последовательность заставляет поступать таким образом учеников Бентама. Вследствие этого они насилуют скрытые и инстинктивные свои убеждения и смело вовсе отвергают существование естественных прав. Несмотря на это, они постоянно невольно обнаруживают веру в учения, которые ими открыто отвергаются. Они постоянно дозволяют себе неосторожность толковать о справедливости, в особенности когда дело касается их самих, и они рассуждают об этом точно так же, как и их противники. Они делают различие между законом и естественной справедливостью точно так же, как это делается другими. Они восхваляют честность и прямодушие, как будто бы они полагают, что это нечто более, чем пустые слова. Когда их ограбят, или нападут на них, или когда их несправедливо арестуют, они обнаруживают то же самое негодование, ту же самую решимость сопротивляться нападающим, произносить те же самые обвинения в насилии, те же самые громкие требования возмездия, как и самые строгие защитники естественных прав людей. Для объяснения такой непоследовательности они утверждают, что чувства, обнаруживаемые таким образом, не более как результат постепенно приобретенного убеждения, что известный род действий имеет последствия благодетельные, а от другого рода происходит зло. Симпатии и антипатии, которые порождаются таким образом, обнаруживаются, по их мнению, в виде любви к справедливости и ненависти к несправедливости. Против этого предположения выше сделано было возражение, что столь же благоразумно было бы заключить, что голод происходит от убеждения в пользе еды или что любовь к детям происходит от желания поддержать род человеческий!

Все это приводит к забавному результату: оказывается, что позиция, на которой расположились эти философы и с которой они с таким самодовольством осыпали противников сарказмами, есть не что иное, как мина, предназначенная теми же противниками для уничтожения обширного сооруженного на ней здания ложных заключений. Принцип «наибольшего счастья для наибольшего числа людей» – этот принцип, имеющий такой солидный вид, ждет только того, чтобы к нему поднесли свечу, и вот происходит взрыв, и он разражается поразительным заключением, что все люди имеют равное право на счастье – заключением несравненно более революционного и нивелирующего свойства, чем все те, на которые они нападали с таким презрением[25]25
  Мы не будем здесь оспаривать требования, постановленные этим принципом. Для настоящей нашей цели достаточно здесь заметить, что если бы он был справедлив, то все-таки был бы совершенно негоден для основного принципа: сначала потому, что невозможно подробно определить, в чем заключается счастье, а затем потому, что нет меры, которой можно было бы намерить его поровну, если бы мы даже могли его определить.


[Закрыть].

Итак, мы видим, что инстинкт личных прав постоянно обнаруживается во мнениях и учреждениях; далее мы находим, что попытка объяснить его указания приобретенным опытом приводит к нелепости; наконец, оказывается, что основные правила тех, которые резче всех отвергают его существование, не что иное, как другого рода проявления того же инстинкта. Мы имеем самые сильные доказательства его существования, какие только можно иметь – они основаны на свидетельствах всех партий. Во всем этом мы находим достаточное оправдание для того, чтобы считать его существование удовлетворительно доказанным.

§ 4. Можно задать такой вопрос: для чего нужно чувство, которое бы побуждало людей требовать свободу действий, необходимую для надлежащего упражнения способностей, и которое бы заставляло их противодействовать нарушениям этой свободы? Разве для этого недостаточно побуждений со стороны отдельных способностей, которые требуют деятельности и не могут быть иначе удовлетворены? Нет потребности в особенном побуждении, когда все остальные возбудители вместе должны заставлять человека делать то же самое.

Это возражение вовсе не так значительно, как оно кажется. Если бы при отсутствии предположенного здесь чувства каждая отдельная способность в свою очередь побуждала своего обладателя противиться ограничению ее сферы действий, то не оказалось бы все-таки никакого стимула для воспрепятствования ограничения свободы такой способности, которая находится в инертном состоянии и требует, чтобы оставлено было незанятое поле для ее будущей деятельности. Можно возразить, что для того, чтобы защитить подобную способность, достаточно сознания, что будут иметь место случаи, когда такая свобода сделается для нее необходимой. Такое возражение очень благовидно, но оно несогласно с фактами. После исследования мы увидим, что не каждая отдельная способность одарена необходимой для нее предусмотрительностью и заботится о будущем своем удовлетворении; напротив, мы находим, что забота об удовлетворении в будущем всех способностей вообще составляет дело свойств, исключительно для этого предназначенных. Чтобы разъяснить себе этот предмет, мы еще раз обратимся к сравнению с инстинктом приобретения. Мы видим, что инстинктивное стремление к пище, к одежде, к жилищу и многие другие инстинкты, для удовлетворения которых служит собственность, не в состоянии побудить к накоплению имущества, необходимого для постоянного их удовлетворения, в случае отсутствия инстинкта приобретения. Каждый из этих инстинктов, когда он возбужден, заставляет принимать меры к его удовлетворению в настоящем, но не побуждает накоплять средства для его обеспечения в будущем. Чтобы побуждать к этому человека, необходима известная доля инстинкта приобретения, который требует собственного своего удовлетворения и только по этому случаю обеспечивает средства к удовлетворению других инстинктов. То же самое имеет место и по отношению к свободе действий. Мы показали, что каждая отдельная способность не заботится об обеспечении себе необходимого для ее удовлетворения запаса; точно так же она не стремится к обеспечению для себя свойственной ей сферы деятельности. Для накопления общего запаса, необходимого для человека, существует особая способность; точно так же существует особая способность для обеспечения необходимой человеку сферы деятельности. Отношение, в котором эти две способности находятся ко всем прочим, может быть, всего яснее выразится, если мы скажем, что назначение одной из этих способностей состоит в том, чтобы скопить материал, над которым все прочие способности могут упражнять свою деятельность, а назначение другой способности заключается в охранении свободы движения, посредством которой материал собирается и потребляется.

§ 5. Инстинкт личных прав – это инстинкт чисто своекорыстный, который побуждает каждого человека требовать и защищать лишь свою собственную свободу деятельности. После этого остается еще разрешить вопрос: откуда берется у нас понятие о правах других людей?

Путь к разрешению этого сомнения открыт Адамом Смитом в его «Теории нравственных чувств»; цель этого сочинения заключается в том, чтобы показать, что надлежащее направление в нашем поведении по отношению друг к другу обеспечивается способностью, которой отправление заключается в том, что она возбуждает в каждом существе те же самые ощущения, какие обнаруживаются окружающими; эта способность порождает в человеке настроение чувств, однородное со страстями, одушевляющими других, или, как выражается Смит, «производит сочувственные ощущения»; короче сказать, это – способность, которую обыкновенно называют симпатией. Для объяснения, каким образом проявляется этот деятель, он приводит случаи вроде следующих: «Люди слабого сложения, с чувствительными нервами жалуются, что при виде ран и нарывов, которые показываются нищими публично на улицах, они испытывают неприятное ощущение и что-то вроде зуда в соответствующих частях их собственного тела». «При виде больных глаз люди самого крепкого сложения часто ощущают весьма чувствительную боль в собственных глазах». «Наша радость при освобождении от страданий интересующих нас героев трагедий и романов такая же искренняя, как и наша печаль при виде их страданий; наше сочувствие к их бедствиям настолько же действительно, как и наше участие в их счастье». «Мы чувствуем стыд при виде грубых и наглых поступков другого человека, хотя он сам, по-видимому, вовсе не понимает неловкости своего поведения».

К этим фактам, приведенным Адамом Смитом, можно присовокупить много других, столь же убедительных: люди – в особенности женщины – вздрагивают и вскрикивают при виде случившегося с другими; люди, не привыкшие к хирургическим операциям, падают часто в обморок, если они при них присутствуют. Между солдатами, которые строем присутствуют при телесном наказании, обыкновенно некоторые падают в рядах. Один мальчик умер при виде казни. Мы все испытали неприятное ощущение стыда, производимое в нас ошибками и замешательством раздражительного оратора. Вероятно, каждый когда-нибудь в своей жизни испытал чувство ужаса при виде другого на краю пропасти. Мы замечаем также и взаимное действие этой способности. Мы не можем удержаться, чтобы не присоединиться к радости наших друзей даже тогда, когда мы не знаем причины. Дети, к крайнему их неудовольствию, часто вынуждены смеяться среди горя и слез только потому, что они видят смех вокруг себя. Все это и многие тому подобные факты подтверждают слова Бёрка, что «симпатия должна быть рассматриваема как род превращения, которое ставит нас на место другого человека и заставляет нас во многих отношениях чувствовать то же, что он чувствует».

Адам Смит приписывает влиянию такой способности наши благотворительные действия; он утверждает, что желание освободиться от страданий, доставляемых нам видом бедствия, заставляет нас помогать чужой нужде; мы стараемся делать других счастливыми, потому что сами при этом разделяем их счастье. Такое учение, по-видимому, весьма удовлетворительно. Оказывается, однако же, что им упущено одно из самых существенных применений этой способности. Смит не знал о существовании стимула, который побуждает людей отстаивать свои справедливые требования, и не мог видеть, что уважение к подобным же требованиям других людей может быть объяснено тем же путем. Он не заметил, что чувство справедливости есть не что иное, как возбуждение симпатического ощущения в инстинкте личного права, род рефлективного действия этого инстинкта. Если этот инстинкт существует и если гипотеза Адама Смита верна, то все это должно происходить именно таким образом. Вот источник того, что мы называем мучениями совести – этого чувства, которое тревожит людей, совершивших бесчестные поступки. Это – орудие, посредством которого мы получаем ощущение удовольствия, когда мы воздаем другому то, что ему следует. Из этих двух способностей проистекает негодование, которое мы ощущаем при рассказах о политических притеснениях, и скрежет зубов, с которым мы читаем о варварствах торговцев рабами.