Текст книги "Война в воздухе"

Потом битва начала стихать, и грохот орудий звучал уже не так громко. «Фатерланд» бесшумно и размеренно поднимался выше и выше, пока орудийный гром не перестал бить в самое сердце, а стал лишь глухо доноситься издали. Четыре замолчавших корабля превратились в небольшие скорлупки на востоке. Четыре ли? Берт насчитал, глядя против солнца, только три почерневших, дымящихся остова. «Бремен» спустил на воду две шлюпки. «Теодор Рузвельт» тоже спускал шлюпки в том месте, где, поднимаясь и опускаясь на широких атлантических волнах, барахтались крохотные человечки. «Фатерланд» прекратил преследование. Отчаянная сумятица, смещаясь на юго-восток, все больше уменьшалась в размерах и производила все меньше шума. Один из дирижаблей горел, лежа на поверхности воды; пламя полыхало чудовищной стеной. Далеко на юго-западе появился сначала один, потом еще три немецких броненосца, спешащие на подмогу товарищам.

5

«Фатерланд» постепенно набирал высоту, а с флагманом – и весь немецкий воздушный флот, взявший курс на Нью-Йорк. Битва отошла на задний план, превратилась в короткий эпизод перед завтраком. О ней напоминала лишь вереница темных силуэтов да желтое зарево и дым, постепенно превратившиеся в неотчетливое пятно на горизонте и окончательно растаявшие в ярком свете дня.

Так получилось, что Берт Смоллуэйс стал свидетелем первого в истории боевого применения дирижаблей и последнего в истории боевого применения броненосных линкоров, применение которых началось при Наполеоне III во время Крымской войны в роли плавучих артиллерийских батарей и длилось семьдесят лет, поглощая неимоверные количества денег и человеческой энергии. За этот период по всему миру было построено двенадцать тысяч пятьсот диковинных чудищ разных классов, типов и серий, каждое тяжелее и смертоноснее предыдущего. Всех их поочередно объявляли высшим достижением века, чтобы в итоге отправить на металлолом. Всего пять процентов броненосцев когда-либо участвовали в бою. Одни утонули, другие сели на мель и разломились, несколько штук по ошибке протаранили друг друга и пошли на дно. Службе на броненосцах посвятила свою жизнь масса народа. На их строительство были растрачены блестящие таланты, терпение тысяч инженеров и изобретателей, а также неисчислимое количество материалов и прочего добра. Следует напомнить, что в угоду производству линкоров бедствовали и голодали крестьяне, преждевременно шли на тяжелую работу миллионы детей, было упущено и потеряно бесконечное количество возможностей для улучшения уровня жизни. Средства на их постройку изыскивались любой ценой – таков был закон выживания наций в это странное время. В истории механических изобретений вряд ли можно найти более чудовищных, пагубных и разорительных мегатериев.

И вот дешевые поделки, состоящие из надутой газом оболочки да плетеной корзины, покончили с броненосцами одним махом, обрушившись на них с неба!

Берт Смоллуэйс прежде никогда не наблюдал столь беззастенчивой жажды разрушений, не осознавал, насколько пагубна и расточительна война. Потрясенный разум пришел к выводу: и это тоже часть жизни. Из потока острых ощущений на первый план выступила и заслонила все остальное картина: моряки «Теодора Рузвельта», барахтающиеся в воде после взрыва первой бомбы. «Черт! – мысленно отреагировал Берт. – На их месте могли оказаться я и Грабб. Тоже барахтались бы и глотали морскую воду. Вряд ли мы долго бы продержались».

Ему вдруг захотелось узнать, как события повлияли на Курта, к тому же проснулось чувство голода. Помедлив у порога каюты, Берт выглянул в коридор. Впереди, рядом с трапом, ведущим в солдатскую столовую, стояла небольшая группа рядовых и что-то рассматривала в углублении, скрытом от Берта поверхностью стены. Один из собравшихся был одет в легкий водолазный костюм, взятый из башенки у газовой камеры. Берт решил подойти поближе и посмотреть на этого человека и шлем, который он держал под мышкой, однако тут же позабыл о шлеме: в нише на полу лежало тело юноши, убитого выпущенной с «Теодора Рузвельта» пулей.

Берт не видел, чтобы пули попадали в «Фатерланд», и даже не подозревал, что по ним стреляли. Он не сразу понял причину гибели молодого солдата, и никто не торопился ее объяснить.

Юноша лежал, сраженный пулей наповал, раздробленная кость лопатки была вырвана с мясом и валялась рядом с телом, в левом боку зияла страшная рваная дыра. Натекло очень много крови. Солдаты слушали человека со шлемом, тот объяснял случившееся, указывая на круглое пулевое отверстие в полу и вмятину на панели коридора, в которую на излете ударила пуля. Все слушали с серьезными, мрачными лицами. Эти лица принадлежали трезвомыслящим светловолосым, голубоглазым парням, привыкшим к дисциплине и размеренному распорядку дня, на кого бесполезные, окровавленные, жалкие остатки, совсем недавно бывшие их товарищем, произвели такое же ошеломляющее впечатление, как на Берта.

Со стороны маленькой галереи по коридору прокатился взрыв хохота и кто-то заговорил – почти закричал – по-немецки с нотками восторга в голосе. Ему вторили другие, более почтительные голоса.

– Принц, – произнес один из солдат.

Все мгновенно подтянулись, приняв неестественно напряженные позы. В конце коридора появилась группа людей. Впереди всех с пакетом документов шел лейтенант Курт. Увидев мертвое тело в нише, он остановился как вкопанный. Его раскрасневшееся лицо мгновенно побледнело.

– So! – в изумлении воскликнул он.

За Куртом шел принц, обращаясь через плечо к фон Винтерфельду и капитану корабля.

– Что? – спросил он Курта, замолчав на полуслове, и посмотрел в сторону, куда указывал лейтенант. С минуту принц рассматривал труп с задумчивым видом, потом небрежно махнул рукой на мертвого солдата и повернулся к капитану.

– Уберите! – приказал он по-немецки и, продолжая разговор с фон Винтерфельдом, закончил начатую прежде фразу все тем же веселым тоном.

6

Потрясающий образ беспомощно тонущих моряков, застрявший в сознании Берта во время наблюдения за морским боем, непонятно как смешался с воспоминанием о небрежном жесте в сторону погибшего члена экипажа «Фатерланда» и величественной фигуре принца Карла Альберта. Прежде война представлялась Берту шумной, увлекательной, волнительной затеей, чем-то вроде пикника в понедельник после Троицы, только большего размаха, достойным, головокружительным делом – теперь он познакомился с войной поближе.

На следующий день растущее отрезвление получило новый импульс. Происшествие было банальным и не заслуживающим пространных описаний, не более чем обыденным событием на войне, но на городской ум Берта оно произвело тягостное впечатление. Слова «городской ум» призваны подчеркнуть мягкость нравов этой эпохи. В обычной жизни в прошлые века обитателям густонаселенных городов почти никогда не приходилось наблюдать чью-либо гибель, они встречались со смертоносным насилием, лежащим в основе всей жизни, лишь в книгах или на картинках. За всю свою жизнь Берт видел мертвеца всего три раза и никогда не присутствовал при лишении жизни существ крупнее новорожденных котят.

Событием, вызвавшим у него третье потрясение, стала казнь солдата на «Орле», у которого нашли спички. Дело вызвало много шума. Солдат попросту забыл выложить спички, поднимаясь на борт. Всех не раз предупреждали о серьезности такого нарушения, соответствующие инструкции были вывешены на всех дирижаблях. Солдат оправдывался тем, что настолько свыкся с предостережениями и был так занят мыслями о службе, что перестал относить предупреждения к себе самому. Он ссылался в свое оправдание на недосмотр, что фактически являлось еще одним тяжким воинским преступлением. Суд вершил капитан корабля, принц утвердил приговор по телеграфу, и казнь было решено произвести публично в назидание всему личному составу флота.

– Немцы, – заявил принц, – пересекли Атлантический океан не для того, чтобы считать ворон.

А чтобы урок дисциплины и послушания увидели остальные, было решено произвести казнь не с помощью электротока или утопления, а через повешение.

По приказу весь воздушный флот сгрудился вокруг «Фатерланда», как карпы в пруду перед кормежкой. «Орел» завис в центре круга рядом с флагманом. Команда «Фатерланда» собралась на висячей галерее. Экипажи других дирижаблей взобрались на газовые отсеки, или, точнее говоря, вскарабкались по наружным сетям на их бока. Офицеры выстроились на пулеметных платформах. Берт еще раз оказался в месте, где мог наблюдать ошеломляющее зрелище с участием всего флота. Далеко внизу, подчеркивая масштаб происходящего, бороздили голубые воды два парохода – один английский, другой под американским флагом. Они были ужасно далеко. Берт стоял на галерее, любопытство подстегивало его посмотреть на казнь, но в то же время ему было не по себе: страшный белокурый принц, сложив руки на груди и по-военному соединив каблуки, стоял всего в дюжине футов от него.

Солдата с «Орла» повесили. Веревку отмотали на длину порядка шестидесяти футов, чтобы он болтался на виду у всех злоумышленников, прячущих спички или задумавших нарушить порядок каким-либо другим образом. Только что он стоял – живой, не желающий умирать человек, вне сомнений напуганный и про себя молящийся Богу, но внешне спокойный и покорный судьбе, – всего в сотне ярдов на нижней галерее «Орла». И вот его сбросили вниз.

Несчастный падал, растопырив руки и ноги, пока веревка рывком не натянулась. Ему полагалось умереть и назидательно раскачиваться туда-сюда, однако произошло ужасное: голова оторвалась, и туловище – хилое, несуразное, неправдоподобное, – кувыркаясь, полетело в морскую пучину.

– Ох! – вырвалось у Берта.

Он схватился за поручни перед собой. Несколько человек рядом сочувственно хмыкнули.

– So! – сказал принц с еще более надменной и суровой миной, обвел собравшихся свирепым взглядом и повернулся к трапу, ведущему внутрь корабля.

Берт долго стоял, вцепившись в поручни. Его чуть не стошнило от страшной обыденности происшествия. Она показалась ему намного отвратительнее недавней битвы. Берт воистину был избалованным, мягкотелым горожанином.

Под вечер Курт застал его скорчившимся на скамье, совершенно бледным и несчастным. Лейтенант тоже слегка утратил свой изначальный румянец.

– Морская болезнь? – поинтересовался он.

– Нет!

– Сегодня вечером мы выйдем к Нью-Йорку. Дует хороший попутный ветер. Вот где будет интересно!

Берт не ответил.

Курт разложил столик и стул и некоторое время шуршал картами, потом о чем-то мрачно думал. Наконец он очнулся от мыслей и посмотрел на соседа по каюте:

– В чем дело?

– Ни в чем!

– В чем дело? – угрожающе повторил Курт.

– Я видел, как убили этого парня. Видел, как один из пилотов врезался в трубу броненосца. Видел труп в коридоре. Слишком много смерти и крови за один день – вот в чем дело. Я не знал, что бывает на войне. Я штатский человек. И мне это не нравится.

– Так и мне тоже! Бог свидетель!

– Я, конечно, читал о войне и все такое, но когда видишь ее своими глазами… У меня голова идет кругом. Поначалу, в корзине воздушного шара, я не боялся высоты, но это висение в воздухе, жестокие убийства действуют мне на нервы. Понимаете?

Курт немного подумал.

– Вы не одиноки. У нас все на взводе. Летать-то не страшно. Конечно, сначала голова немного кружится. А что касается смерти, то мы должны пройти боевое крещение. Мы домашние, цивилизованные люди. Вряд ли на борту наберется десяток человек, видевших раньше, как проливается кровь. Все они до сих пор были вежливыми, тихими, законопослушными немецкими гражданами, а теперь началась другая жизнь. Им не по себе, но дайте им время, и они привыкнут.

– Да, все немного на взводе, – еще немного подумав, добавил Курт.

Он снова склонился над картами. Берт съежился в углу, будто забыв о присутствии хозяина каюты. Некоторое время оба молчали.

– Зачем принцу понадобилось вешать этого солдата? – неожиданно произнес Берт.

– Он поступил правильно, даже очень правильно. Приказ был ясен, как дважды два, а этот дурак взял с собой спички.

– Черт! Я не скоро забуду эту сцену!

Курт не ответил. Он измерял расстояние до Нью-Йорка и строил предположения:

– Интересно, какие у американцев аэропланы? Похожи на наших «воздушных змеев»? Завтра мы все узнаем. Интересно, что нас ждет? Небось все-таки дадут нам бой. Неизвестно еще, чем они ответят!

Тихо насвистывая, лейтенант погрузился в мысли. Вскоре он вышел из каюты, и Берт заметил его в сумерках на висячей платформе. Лейтенант смотрел вперед и размышлял о том, что могло произойти завтра. Море снова закрыли облака, вытянутая клином вереница воздушных кораблей то поднималась, то опускалась, напоминая стаю птиц новой, неведомой породы, летящую через первозданный хаос, где нет ни суши, ни моря, а есть только туман и небеса.

Глава VI. Война приходит в Нью-Йорк

1

В год нападения Германии Нью-Йорк был самым крупным, самым богатым и во многих отношениях наиболее блестящим, а в других – наиболее порочным городом из когда-либо существовавших на Земле. Это был высший тип города эпохи науки и коммерции. Он без стеснения и не зная меры выставлял напоказ свое величие, могущество, безудержную сумбурную предприимчивость и социальное разложение. Давным-давно отняв у Лондона гордое звание современного Вавилона, Нью-Йорк превратился в мировой центр финансов, торговли и развлечений. Люди сравнивали его с городами, которым предсказывали гибель древние пророки. Нью-Йорк высасывал богатство из американского континента, как некогда Рим из Средиземноморья или Вавилон из Азии. На его улицах можно было найти любые крайности: великолепие и нищету, цивилизованность и анархию. В одном районе – мраморные дворцы неописуемой красоты в диадемах из огней, яркого света и цветов, уходящие ввысь в волшебные сумерки, в другом – черный от грязи, угрюмый разноязыкий плебс, изнемогающий в страшной тесноте жилых муравейников и нор, куда не доставали рука и око закона. Жестокая, неистовая энергия города питала как пороки и преступления, так и законотворчество; подобно великим городам средневековой Италии Нью-Йорк жил тайной, азартной жизнью, полной личных междоусобиц.

Стремление нью-йоркских архитекторов к сооружению все более высоких зданий было обусловлено особенным расположением Манхэттена, сдавленного с двух сторон объятиями моря, и отсутствием у острова возможности расти вширь, кроме как вдоль узкого языка суши на севере. Творцов города щедро снабжали всем необходимым: деньгами, материалами, рабочей силой. В дефиците было только пространство. Поэтому с самого начала пришлось строить здания повыше. По ходу дела было открыто новое царство архитектурной красоты, полное изящных вертикальных линий; рост ввысь, а не вширь еще долго продолжался после того, как со скученностью покончили туннели под морским дном, четыре массивных моста, перекинутых через Ист-Ривер, и дюжина монорельсовых линий, соединивших остров с материком на востоке и на западе. Во многом Нью-Йорк, его роскошь и плутократия напоминали пышной архитектурой, картинами, коваными витыми решетками и скульптурами Венецию, мрачную неистовость ее политических интриг, ее морское и торговое превосходство. Однако этот город резко отличался от всех прежде существовавших городов-государств расхлябанностью и беспорядком своей администрации, превращавшими целые кварталы в очаги неслыханного беззакония – многие городские районы были непроходимы для чужаков, улица вела с улицей гражданскую войну, и даже в самом центре существовали области вроде Эльзаса, куда боялись сунуть нос полицейские. В Нью-Йорке перемешались все народности. В гавани развевались флаги всех стран; во время пиков заокеанской миграции ежегодный наплыв и отток превышал два миллиона человек. Для Европы Нью-Йорк олицетворял Америку, а для Америки – ворота мира. История Нью-Йорка была равнозначна истории всего человечества: святые и мученики, мечтатели и негодяи, тысячи народных традиций и религий вливались в него, клокотали в нем и теснили друг друга на улицах. И над всей бурлящей сумятицей реял причудливый звездно-полосатый флаг, одновременно символизировавший наиболее благородную и наиболее подлую вещь на свете – свободу с одной стороны и злобное недоверие стяжателя-индивидуалиста к общественному назначению государства – с другой.

Много поколений Нью-Йорк не знал войны и слышал о ней как об очень далеком явлении, влияющем на цены и поставляющем тревожные заголовки и фотографии для прессы. Жители Нью-Йорка еще меньше англичан могли вообразить появление войны на своей земле. Это заблуждение разделяла вся Северная Америка. Ее обитатели ощущали себя в полной безопасности, как зрители на корриде. В худшем случае они могли потерять деньги, поставленные на победителя, – не более того. К тому же представления среднего американца о войне были навеяны ограниченными, колоритными, увлекательными картинами прошлых войн. Город взирал на войну, как и на историю в целом, сквозь радужный туман, стерильный, даже приятно пахнущий и заботливо очищенный от каких-либо зверств. Война представлялась ему неким облагораживающим актом, с которым, к сожалению, ему уже не доведется столкнуться в личной жизни. Американцы с интересом, если не с жадностью, читали о своих новых пушках, огромных броненосцах, на смену которым приходили еще более огромные, о взрывчатке невероятной силы, которую сменяла взрывчатка еще мощнее, однако совершенно не брали в голову, чем эти чудовищные средства разрушения могли обернуться для них лично. Насколько можно судить по современной американской литературе, они никак не связывали войну с личной жизнью. Американцы полагали, что горы взрывчатки делают Америку безопасным местом. Они по привычке салютовали флагу, презирали другие народы и при возникновении международных трений впадали в патриотическую горячку, то есть пылко выступали против любого местного политика, который воздерживался от угроз и не вел себя жестко и бескомпромиссно по отношению к населению противника.

Соединенные Штаты настолько достали Азию, Германию и Великобританию мелочными придирками, что отношения метрополии со своей дочкой в международных делах изображались в карикатурах того времени как злосчастный брак затурканного мужа и норовистой молодой жены. А что касалось остального, американцы занимались своими делами и развлечениями, как если бы война вымерла вместе с мегатериями.

Но тут на земле, мирно занятой накоплением оружия и усовершенствованием взрывчатых веществ, невесть откуда разразилась война, а с войной пришло потрясение – повсюду начали стрелять орудия и гореть легковоспламеняющиеся материалы.

2

Внезапное начало войны поначалу вызвало в Нью-Йорке лишь новый всплеск ажиотажа.

Газеты и журналы, поставлявшие корм для американских мозгов (ибо книги на этом нетерпеливом континенте стали уделом коллекционеров), немедленно устроили фейерверк военных фотографий и заголовков, ракетами взлетавших в воздух и взрывавшихся подобно фугасам. К обычной нервозности нью-йоркских улиц добавилась военная истерия. На Мэдисон-сквер у памятника адмиралу Фаррагуту собирались огромные, особенно в обеденный перерыв, толпы, чтобы послушать и поддержать криками патриотических ораторов. Потоки молодых людей, затоплявшие Нью-Йорк по утрам, прибывая машинами, монорельсом, подземкой или поездом на работу, и с пяти до семи вечера снова растекавшиеся по домам, охватила настоящая лихорадка флажков и значков. Не носить военный значок стало опасным для здоровья. Сверкающие мюзик-холлы щедро поливали каждый сюжет соусом патриотизма, вызывая бешеное ликование зрительного зала. Суровые мужчины плакали навзрыд при виде национального флага, который держала в руках вся балетная труппа; лучи прожекторов и специальная подсветка приводили в восхищение даже ангелов на небесах. Церкви аккомпанировали воодушевлению нации в более умеренном и благообразном ключе. Подготовку кораблей и летательных аппаратов на Ист-Ривер сильно осложняло обилие экскурсионных пароходиков с толпами зевак на борту, орущими слова поддержки. Невероятно подскочила торговля ручным стрелковым оружием, и многие граждане находили облегчение от переполнявших их чувств, устраивая на улицах праздничную пальбу героического, угрожающего или патриотического характера. Прохожим в Центральном парке приходилось уворачиваться от детских воздушных шариков на палочках – копий аэростатов последних моделей. Наконец, в момент невероятного накала эмоций законодательное собрание штата, махнув рукой на правила и прецеденты, в ходе марафонской сессии в Олбани провело через обе палаты давно вызывавший споры законопроект о введении в штате Нью-Йорк всеобщей воинской повинности.

Критики американского национального характера склонны замечать, что перед началом реальной атаки немцев на Нью-Йорк горожане относились к войне как к политической демонстрации. Немецкие и японские силы, напоминают они, мало пострадали от ношения значков, махания флажками, стрельбы в воздух и пения песен. Критики, однако, забывают, что век науки породил большую прослойку гражданского населения, которая в условиях войны не могла нанести противнику никакого серьезного ущерба, и потому в ее действиях не было ничего странного. Градус боевой эффективности смещался от толпы к единицам, от навала к специализации.

Времена, когда пехотинец в порыве героизма мог решить исход боя, канули в прошлое. Война востребовала людей, обладающих специальной подготовкой и самыми изощренными навыками. Война перестала быть вотчиной демоса. Народный подъем – важное дело, однако нельзя отрицать, что небольшая часть государственного аппарата Соединенных Штатов, столкнувшись с совершенно непредвиденным вторжением из Европы, не растерялась и пустила в ход науку и находчивость. Правительство было застигнуто врасплох лишь в сфере дипломатии. Мощности США по производству аэростатов и дирижаблей не шли ни в какое сравнение с гигантскими немецкими воздушными парками, и все-таки американцы немедленно засучили рукава, чтобы доказать всему миру: дух создателей мониторов и подводных лодок конфедератов 1864 года вполне себе жив. Воздухоплавательную базу близ Вест-Пойнта возглавил Кэбот Синклер. Он позволил себе покрасоваться на публике, что было популярным занятием в эту демократическую эпоху, всего один раз, заявив журналистам:

– Мы уже решили, что напишут на наших могилах: «Они сделали все, что могли». А теперь брысь отсюда!

Любопытно, но эти люди действительно сделали все, что могли, – придраться не к чему. Им не хватало лишь умения заявить о себе. Одним из поразительных исторических фактов этой военной эпохи, выявивших полный отрыв методов ведения войны от необходимости демократической поддержки, стала секретность, которой Вашингтон окружил создание новых технологий. Руководство не утруждало себя публикацией каких-либо подробностей о военных приготовлениях и даже не снизошло до их обсуждения в конгрессе. Все запросы удушались и подавлялись в зачатке. Президент и госсекретари вели войну в совершенно авторитарной манере. Если они и обращались к публике, то лишь для того, чтобы предвосхитить и не допустить нежелательные волнения по определенному поводу. Быстро был сделан вывод, что главная угроза в условиях войны в воздухе исходит от легковозбудимой образованной публики, которая немедленно потребует направить воздушные суда и аэропланы на защиту местных интересов. Ввиду скудности наличных ресурсов это могло привести к фатальному раздроблению и распылению национальных вооруженных сил. Больше всего правительство опасалось, что его вынудят к скоропалительным, непродуманным действиям по защите Нью-Йорка. С пророческим предвидением руководство страны спрогнозировало, что немцы будут стремиться именно к этому – выгодному для них – варианту развития событий. Поэтому с величайшей осторожностью общественное мнение перенацелили с воздушных сражений на важность наземных артиллерийских заслонов. Реальную подготовку маскировали показухой.

В Вашингтоне имелся большой арсенал морских орудий. Его в срочном порядке, демонстративно и с подробным освещением в прессе распределили по городам Восточного побережья. Орудия установили на холмах и значительных возвышенностях вокруг крупных городов, которым угрожала опасность. Пушки монтировали на шарнирах Доуна, в то время позволявших наводить ствол тяжелого орудия на максимальную высоту. Однако когда германский воздушный флот достиг Нью-Йорка, защитники города еще не успели установить на лафеты и прикрыть от бомбардировок большинство артиллерийских орудий. Когда пробил час, читатели нью-йоркских газет на переполненных улицах погрузились в лакомые подробности с обилием чудесных фотографий под заголовками вроде «Тайна молнии», «Пожилой ученый усовершенствовал электропушку, сжигающую экипажи дирижаблей молнией с земли», «Вашингтон заказал 500 единиц», «Военный министр Лодж в восторге: мы спустим немцев на грешную землю», «Президент рукоплещет удачному каламбуру».