Текст книги "Война в воздухе"

3

Появление немецкого воздушного флота над Нью-Йорком опередило новость о разгроме американской эскадры. Воздушные суда достигли Нью-Йорка ранним вечером; первыми их заметили наблюдатели в Оушен-Гроуве и Лонг-Бранче. Дирижабли быстро приближались над морем с юга и держали курс на северо-восток. Они прошли над станцией наблюдения в Сэнди-Хуке, быстро набрали высоту, и через несколько минут весь город затрясло от стрельбы из орудий на Статен-Айленде.

Некоторые из них, особенно в Гиффордсе и на холме Бикон-Хилл под Матаваном, имели опытную прислугу. Орудие в Гиффордсе выпустило снаряд с расстояния пять миль на высоту шесть тысяч футов, который разорвался так близко от «Фатерланда», что осколком выбило стекло в носовом окне каюты кронпринца. Неожиданный взрыв заставил Берта втянуть голову в плечи с проворством испуганной черепахи. Весь флот немедленно поднялся до отметки двенадцать тысяч футов и прошел целым и невредимым над бессильными, неспособными достать его батареями. Корабли перестроились в плоский клин, острием нацеленный на город. Флагман шел во главе клина и выше всех остальных. Два хвоста проплыли над Пламфилдом и лагуной Джамейка. Принц немного скорректировал курс в восточном направлении, в сторону пролива Нэрроуз, величественно проследовал над Нью-Йоркской бухтой и остановил корабль над Джерси-Сити, угрожая всей нижней части Нью-Йорка. Воздушные чудовища – громадные, поражающие воображение в вечерних сумерках – еще долго висели там, не обращая внимания на редкие взрывы ракет и снарядов на меньшей высоте.

Наступил перерыв для взаимного прощупывания позиций. Наивное человеческое любопытство целиком взяло верх над правилами ведения войны. Миллионы людей внизу и тысячи людей в воздухе затаив дыхание следили за происходившим. Вечер выдался невероятно спокойным, ветер улегся, и лишь несколько тонких полосок облаков на высоте семи-восьми тысяч футов нарушали прозрачную голубизну неба. Более тихого и мирного вечера невозможно было придумать. Мощная канонада далеких орудий и безобидные вспышки фейерверка на уровне облаков, казалось, имели так же мало общего со смертью, насилием, ужасом и капитуляцией, как салют на военно-морском празднике. Внизу каждая точка обзора пестрела зеваками. Толпы оккупировали крыши высотных зданий, площади, паромные переправы и все крупные перекрестки. Речные пристани были забиты народом. Бэттери-парк почернел от голов обитателей юго-восточных районов. Любое удобное место в Центральном парке и вдоль Риверсайд-драйв было запружено жителями соседних улиц. Повсюду лавочники покидали лавки, мужчины – место работы, женщины и дети – дома, чтобы выйти на улицу и подивиться на чудеса.

– Куда там до этого газетам! – рассудил народ.

А сверху с не меньшим любопытством смотрели экипажи воздушных кораблей. Ни один город мира не имел такого удачного расположения, как Нью-Йорк, не был так красиво изрезан морскими проливами, утесами и реками, не являл в столь броской манере красоту небоскребов, величественное хитросплетение мостов, монорельсовых дорог и прочих достижений инженерного ума. По сравнению с Нью-Йорком Лондон, Париж и Берлин выглядели бесформенными нагромождениями малоэтажных построек. Порт, как в Венеции, проникал в самое сердце города и, как в Венеции, представлял собой самую заметную, захватывающую дух, горделивую панораму. Наблюдавшему с воздуха открывался бесконечный поток поездов и машин, в тысячах точек уже мигали вечерние огни. В тот вечер Нью-Йорк был как никогда прекрасен в своем блеске.

– Вот это да! Какое потрясное место! – воскликнул Берт.

Город был настолько велик и в целом настолько миролюбив и великолепен, что объявление ему войны казалось такой же неуместной выходкой, как, скажем, осада Национальной галереи или нападение в кольчуге с алебардами наперевес на публику, мирно ужинающую в ресторане отеля. Город был настолько огромен, сложен и филигранно выверен, что ввергнуть его в войну было все равно что хряснуть ломом по часовому механизму. Рыбья стая большущих дирижаблей, легко занявшая в лучах заходящего солнца все небо, вовсе не наводила на мысль о мерзкой разрушительности войны. Курт, Смоллуэйс и многие другие на борту воздушного флота явственно чувствовали это несоответствие. Однако ум принца Карла Альберта окутывал туман романтики, он мнил себя завоевателем, а Нью-Йорк – вражеским городом. Чем крупнее добыча, тем больше почестей. Принц, несомненно, пережил в тот вечер момент величайшего упоения и ощутил свою власть с невиданной прежде остротой.

Пауза закончилась. Переговоры по беспроволочному телеграфу не принесли удовлетворительного результата, флот и город вспомнили, что они противники.

– Смотрите! – заорала толпа. – Смотрите! Что они делают? Что это?

Вниз в вечерних сумерках ринулись в атаку пять дирижаблей. Один нацелился на военный кораблестроительный завод на берегу Ист-Ривер, второй – на ратушу, два других – на высокие деловые здания Уолл-стрит в нижней части Бродвея, еще один – на Бруклинский мост. Махины быстро, слаженно прошли через зону поражения артиллерийского огня и опустились под защиту городских кварталов. Все автомобили на улицах остановились как по команде, а огни, начавшие было зажигаться на улицах и в домах, разом погасли. Это проснулась и, связавшись по телефону с командованием федеральных сил, приняла оборонительные меры городская администрация. Она умоляла прислать воздушные корабли и вопреки распоряжению из Вашингтона отказывалась сдать город. Ратуша превратилась в очаг лихорадочной деятельности и бьющих через край эмоций. Полиция повсюду начала торопливо разгонять толпы. «Ступайте по домам», – просили полицейские. Из уст в уста передавалось предупреждение: «Скоро не поздоровится». По городу пробежал холодок недоброго предчувствия. Людям, бежавшим в непривычной темноте через Сити-Холл-парк и Юнион-сквер, попадались навстречу неясные фигуры солдат с оружием. Бегущих останавливали и заворачивали обратно. За полчаса в Нью-Йорке безмятежный закат и бестолковое удивление сменились грозными сумерками и ощущением всеобщей тревоги.

Первые потери пришлись на погибших в давке у съезда с Бруклинского моста. Давка началась, когда к мосту приблизился немецкий дирижабль. Стоило прекратиться уличному движению, как на город опустилась необычная тишина и тревожная канонада бесполезных орудий на холмах по окраинам стала слышна еще лучше. Потом и она смолкла. Наступил еще один перерыв для переговоров. Люди сидели в потемках и пытались дозвониться по неработающим телефонам. Затем тишину разорвал страшный грохот – рухнул Бруклинский мост. Со стороны судоверфей на Ист-Ривер послышалась винтовочная пальба, бомбы начали рваться на Уолл-стрит и вокруг ратуши. Нью-Йорк ничего не мог поделать и ничего не мог понять. Объятый темнотой город смотрел и прислушивался к отдаленным звукам, пока они не прекратились так же внезапно, как начались.

– Что там такое? – тщетно вопрошали горожане.

Наступил длительный период неизвестности. Люди, выглядывая из окон верхних этажей, видели, как совсем рядом медленно, бесшумно скользят темные туши немецких дирижаблей. Потом вдруг спокойно зажглось электрическое освещение, и на улицах раздались крики продавцов вечерней прессы.

Пестрое людское море узнало о случившемся из купленных газет: произошел бой, Нью-Йорк выбросил белый флаг.

4

Прискорбные события, случившиеся после сдачи Нью-Йорка, в ретроспективе выглядят неизбежным следствием столкновения современных технологий и общественного уклада, порожденного веком науки, с одной стороны, и традициями дремучего, романтического патриотизма – с другой. Поначалу люди восприняли факт капитуляции, легкомысленно пожимая плечами, как реагировали бы на заминку в движении поезда, в котором они сидят, или установку властями памятника в городе, в котором они живут.

«Мы сдались? О господи! Неужели?» – примерно такой была реакция горожан на первые сообщения. Они отнеслись к капитуляции точно так же, как к появлению воздушного флота, – словно к театральному зрелищу. Пылкий гнев не сразу примешался к осознанию поражения, и понимание того, что капитуляция означала для них лично, появилось лишь после некоторых раздумий.

«Мы сдались! Мы! – возопили они. – В нашем лице потерпела поражение вся Америка!» И ощутили жжение и зуд.

Газеты, вышедшие в час ночи, не содержали сведений о конкретных условиях капитуляции Нью-Йорка или оценок размаха быстротечного столкновения, ей предшествовавшего. Последующие выпуски восполнили этот пробел – были опубликованы подробности соглашения о снабжении немецких воздушных кораблей провизией, поставке взрывчатых веществ взамен истраченных в ходе боя за город и разгрома североатлантической эскадры, выплате гигантской контрибуции в размере сорока миллионов долларов и передаче немцам флотилии на Ист-Ривер. Начали появляться все более подробные описания разрушений ратуши и судостроительных верфей. Люди постепенно поняли, чем для них обернулись несколько минут несусветного грохота. Они читали о разорванных в клочки несчастных, о солдатах, которые вели безнадежный, неравный бой среди чудовищных разрушений, о рыдающих навзрыд мужчинах, вынужденных спускать флаги. Экстренные ночные выпуски публиковали также краткие телеграфные сообщения из Европы о гибели североатлантической эскадры, к которой жители Нью-Иорка всегда относились с особой гордостью и любовью. Коллективное сознание начало медленно, час за часом пробуждаться, пока ошеломление и оскорбленная гордость патриотов окончательно не затопили все вокруг. Америка столкнулась с катастрофой. Внезапно Нью-Йорк с удивлением, сменившимся неописуемой яростью, обнаружил, что превратился в оккупированный город, чьей судьбой распоряжается победитель.

Стоило этому факту проникнуть в общественное сознание, как тут же вспыхнуло пламя возмущенного протеста. «Нет! – воскликнул Нью-Йорк, проснувшись поутру. – Нет! Не было никакого поражения! Это мне приснилось». Еще до наступления дня по-американски скорый гнев пронизал весь город и подобно эпидемии мгновенно охватил миллионы душ. Команды дирижаблей почувствовали этот гигантский всплеск эмоций еще до того, как те обрели форму и привели к каким-нибудь действиям, – так домашний скот и дикие звери чувствуют приближение землетрясения. Газеты издательской группы Найпа первыми облекли чувства в слова и нашли удачную формулировку. «Мы не согласны, – попросту заявили они. – Нас предали!» Люди повсюду подхватили этот девиз, передавая его из уст в уста. На каждом углу в свете занимавшегося утра появились самозваные ораторы, призывавшие дух Америки восстать и стыдившие всех, кто им внимал. Берту, прислушивавшемуся с высоты пятисот футов, казалось, что город, из которого первое время доносились лишь растерянные звуки, вдруг превратился в гудящий – и притом разъяренный – пчелиный улей.

После разрушения ратуши и почтамта белый флаг вывесили на башне старого здания в Парк-Роу, туда же под нажимом перепуганных владельцев недвижимости, расположенной в центре Нью-Йорка, переехал мэр О'Хаген с наказом договориться об условиях капитуляции с фон Винтерфельдом. «Фатерланд», спустив секретаря по веревочной лестнице, медленно кружил над старыми и новыми историческими постройками вокруг Сити-Холл-парка, а «Гельмгольц», нанесший удар по ратуше, поднялся выше примерно на расстояние двух тысяч футов. Ратуша, здание суда, почтамт и целый квартал западнее Бродвея сильно пострадали; первые три превратились в обугленные руины. В ратуше и суде жертв было мало, а вот в здании почтамта погибло множество работников, в том числе девушек и женщин, и теперь небольшой отряд добровольцев с белыми повязками пришел вслед за пожарными, чтобы вытащить из-под завалов мертвых, а иногда еще живых работников почтамта, как правило страшно обгоревших, и перенести их в соседнее здание. Повсюду пожарные направляли сверкающие струи воды на тлеющие развалины. Поперек площади тянулись шланги. Длинные цепи полицейских сдерживали темную людскую массу, в основном из восточных кварталов, не подпуская зевак к месту спасательных работ.

Причудливый контраст с картиной разрушений создавали корпуса газетных редакций Парк-Роу. Работа кипела всю ночь. Персонал не покинул рабочие места, даже когда начали падать бомбы, и теперь все сотрудники и печатные прессы работали в бешеном темпе, распространяя кошмарные, невероятные подробности прошлой ночи, публикуя комментарии и насаждая под самым носом у немцев идею сопротивления вторжению. Берт долго не мог сообразить, чем заняты эти неугомонные, не щадящие своих работников конторы, пока не расслышал шум печатных машин, а поняв, привычно воскликнул: «Обалдеть!»

Позади зданий редакций газет, частично скрытые эстакадой нью-йоркской железной дороги (давно превращенной в монорельсовую линию), был выставлен еще один полицейский кордон и оборудован пункт скорой медицинской помощи, где медики разбирались с погибшими и раненными во время паники на Бруклинском мосту. Все это Берт видел с высоты птичьего полета; казалось, что события происходят на дне большого колодца неправильной формы, зажатом утесами высотных зданий. На север уходило отвесное ущелье Бродвея, где то тут, то там толпа окружала возбужденных ораторов. Еще дальше виднелись трубы, кабельные опоры и чердаки Нью-Йорка, и повсюду между ними, кроме тех мест, где бушевал огонь и хлестали водяные струи, кучками собирались наблюдатели и спорщики. Все флаги были сняты с флагштоков, и только над зданиями Парк-Роу висело, колыхаясь и снова бессильно повисая, единственное белое полотнище. Поверх мертвенно-бледных огней, густых теней и нездорового брожения занималась холодная, безразличная заря.

На все это Берт Смоллуэйс смотрел в открытый иллюминатор. Он всю ночь простоял, вцепившись в край иллюминатора, подскакивая и вздрагивая от грохота взрывов и наблюдая за суетой призраков внизу. Дирижабль то поднимался, то опускался, иногда уходя так высоко, что ничего не было слышно, а иногда спускаясь так низко, что отчетливо различались треск пламени, крики и мольбы о помощи. Он наблюдал, как воздушные корабли низко пролетали над темными, стонавшими улицами, как красные вспышки выхватывали из темноты силуэты величественных зданий, оседавших под ударами бомб, впервые в жизни видел быстрое, фантасмагорическое расползание ненасытных пожаров. Все это казалось далеким и бесплотным. С «Фатерланда» не сбросили ни одной бомбы – с флагмана лишь наблюдали и руководили. Наконец они зависли над Сити-Холл-парком, и тут Берт с леденящим душу ужасом осознал, что освещенная черная масса внизу – это пылающие деловые здания, что бегающие туда-сюда крохотные серые и белые привидения с фонарями – это спасатели, подбирающие раненых и убитых. По мере того как светлело небо, он все больше понимал, что означают неподвижные скомканные черные свертки.

Берт наблюдал еще много часов, пока Нью-Йорк не вылупился из голубой рассветной дымки. С наступлением дня он ощутил себя невыносимо уставшим. Молодой человек поднял утомленные глаза на розовый бархат неба, отчаянно зевнул и поплелся, бурча под нос, к скамье. Он не столько лег, сколько плюхнулся на нее и немедленно заснул.

Несколькими часами позже Курт обнаружил соседа по каюте раскинувшимся в некрасивой позе и крепко спящим – олицетворение привыкшего к демократии ума, столкнувшегося со слишком сложными для понимания проблемами. Лицо Берта было бледным и безучастным, он широко разинул рот и безобразно храпел.

Курт некоторое время смотрел на соседа по каюте с оттенком легкого отвращения, после чего толкнул его ногой в щиколотку.

– Проснитесь, – сказал он удивленному Берту, – и лягте как следует.

Берт поднялся, протирая глаза.

– Еще один бой? – спросил он.

– Нет, – Курт с утомленным видом присел. – Gott! – вскоре воскликнул он, растирая лицо руками. – Сейчас бы принять холодную ванну! Я всю ночь искал в газовой камере дырки от шальных пуль. – Курт зевнул. – Надо поспать. Вы лучше куда-нибудь уйдите, Смоллуэйс. Не могу на вас смотреть. Вы адски уродливы, и от вас нет никакого толку. Вы получили паек? Нет? Так идите за ним. И не возвращайтесь. Побудьте в галерее.

5

Посвежев после кофе и сна, Берт возобновил свое бесполезное участие в воздушной войне. Выполняя распоряжение лейтенанта, он спустился в маленькую галерею и стоял там, вцепившись в поручни, в самом дальнем ее конце за спиной дозорного, стараясь сохранять как можно более неприметный и безобидный вид.

Налетевший с юго-востока довольно сильный ветер вынудил «Фатерланд» развернуться в этом направлении и сильно раскачивал реющий над Манхэттеном дирижабль. На северо-западном горизонте собирались тучи. Стук двигателей, выгребающих против ветра, слышался намного отчетливее, чем на максимальной скорости, когда «Фатерланд» летел на большой высоте. Ветер теребил нижнюю часть газовой камеры, вызывая на оболочке рябь со звуком, напоминавшим хлюпанье воды под днищем лодки, но не таким громким. Корабль висел над временной ратушей, оборудованной в Парк-Роу, и время от времени снижался для очередного сеанса связи с мэром и Вашингтоном. Непоседливость принца не позволяла ему долго задерживаться на одном месте. Он то приказывал кружить над Гудзоном и Ист-Ривер, то поднимался вверх, словно для того, чтобы полюбоваться на голубые дали, а однажды начал подъем так стремительно и на такую высоту, что и его самого, и экипаж сморила морская болезнь, заставив снова опуститься. Берт страдал от головокружения и тошноты вместе со всеми.

Зыбкий вид внизу менялся в зависимости от степени подъема. Когда они спускались низко, Берт различал искаженные необычной вертикальной перспективой окна, двери, вывески, рекламные щиты, людей и даже самые мелкие подробности, наблюдал загадочное поведение групп горожан на крышах и улицах. Когда корабль взмывал вверх, подробности сливались, улицы становились уже, обзор шире, люди теряли свою индивидуальность. С максимальной высоты ландшафт напоминал выпуклую рельефную карту. Берт повсюду видел темные, густонаселенные районы, рассеченные сверкающими водоемами, серебряное копье Гудзона, щит пролива Лонг-Айленд. Даже непривычному к философии уму Берта контраст между городом внизу и воздушным флотом в небе указывал на противостояние между традиционной дерзкой американской предприимчивостью и склонностью немецкого характера к порядку и дисциплине. Прекрасные здания-колоссы тем не менее напоминали гигантские деревья в джунглях, ведущие борьбу за место под солнцем. Их живописное величие было хаотично, как величие горных кряжей и ущелий. Дым и неразбериха все еще бесконтрольно пылающих пожаров только усиливали это впечатление. А в небе парили немецкие воздушные суда, существа из другого, куда более упорядоченного мира, расположенные под одним и тем же углом к горизонту, одинаковые по своей конструкции и внешнему виду, подчиненные, как волчья стая, единой воле, которая передавалась по слаженной, отлично работающей системе связи.

Берт вдруг заметил, что видит не более трети всего флота. Другие корабли уплыли по заданиям, о которых он не имел понятия, за пределы видимого круга земли и неба. Его разбирало любопытство, но спросить было не у кого. Позже на востоке появилась примерно дюжина немецких дирижаблей, пополнивших запасы с кораблей снабжения и притащивших за собой несколько «воздушных змеев». После обеда погода испортилась, с юго-запада набежали густые тучи. Казалось, что они размножались сами по себе. Поднялся и начал крепчать ветер. К вечеру он превратился в ураган, с которым дирижабли едва справлялись.

Весь день кронпринц вел переговоры с Вашингтоном, в то время как разведчики рыскали над территорией восточных штатов в поисках объектов, напоминающих воздухоплавательный парк. Эскадрилья из двадцати дирижаблей отделилась ночью от главных сил и спустилась из-за облаков над Ниагарой, захватив город и электростанцию.

Тем временем повстанческий порыв огромного города вышел из-под контроля. Несмотря на пять больших очагов пожара, охвативших много акров и все еще растущих, Нью-Йорк не признавал себя побежденным.

Поначалу мятежный дух находил выход в отдельных выкриках, уличном ораторстве и газетных инсинуациях, затем, когда рассвело, он проявился более отчетливо: в одной точке за другой на архитектурных утесах начали появляться американские флаги. Вполне возможно, подобная бодливость уже сдавшегося города во многом была следствием простодушной американской безапелляционности, однако нельзя также исключать, что многие действительно стремились продемонстрировать народный гнев.

Эта выходка жестоко оскорбила немецкую любовь к порядку. Граф фон Винтерфельд немедленно связался с мэром и указал на упущение. Пожарным дозорам было велено разобраться. Нью-йоркская полиция среагировала быстро, и вскоре повсюду начались нелепые стычки между темпераментными гражданами, намеренными защитить флаги, и раздраженными, встревоженными офицерами полиции, которые пытались их снять.

На соседних с Колумбийским университетом улицах события приняли нешуточный оборот. Капитан воздушного судна, наблюдавший за этим кварталом, снизился и попытался подцепить веревочной петлей флаг, вывешенный на корпусе Морган-Холл. В этот момент из окон высотного жилого здания между университетом и Риверсайд-драйв грянул залп винтовочных и револьверных выстрелов. Большинство пуль не причинили вреда, однако две-три продырявили газовые камеры, а еще одна раздробила руку человеку, стоявшему на носовой платформе. Часовой немедленно ответил на выстрелы, в центре орла заработал пулемет, и обстрел из здания быстро захлебнулся. Воздушный корабль поднялся выше и послал предупреждение флагману и мэрии. На место происшествия немедленно прибыли отряды полиции и гражданской милиции, на чем данный конкретный инцидент был исчерпан.

Однако вскоре последовала еще одна отчаянная попытка, предпринятая группой молодых завсегдатаев ночных клубов, распаленных авантюрными, патриотическими фантазиями. Они проникли на десятке автомобилей в Бикон-Хилл и с завидной энергией начали оборудовать импровизированный опорный пункт вокруг орудия на лафете с шарниром Доуна. Там же находился расчет орудия, до отвращения недовольный приказом о прекращении огня, поэтому бунтарям не составило труда заразить артиллеристов мятежным духом. Члены расчета заявили, что у них отняли шанс проявить себя, и горели желанием продемонстрировать, на что способна их «штучка». Под началом неофитов они вырыли окоп, насыпали бруствер и соорудили хлипкий навес из кровельного железа.

Их заметили с «Пруссии», когда орудийная прислуга заряжала первый снаряд. Орудие успело сделать всего один выстрел, прежде чем сброшенные с дирижабля бомбы разнесли всех на кусочки вместе с их жалким укрытием. Однако выпущенный снаряд разорвался прямо над серединой газовой камеры «Бингена», из-за чего дирижабль, потеряв управляемость, сделал вынужденную посадку в Статен-Айленд. Он сильно сдулся и упал между деревьев, опустевшая оболочка центральной части повисла на кронах деревьев, как украшенный фестонами полог. Возгорания не произошло, и команда мгновенно приступила к ремонту. Немцы вели себя с уверенностью, граничащей с наглостью. Пока большинство было занято латанием прорех в оболочке, человек шесть отправились по ближайшей дороге на поиски газовой магистрали и были захвачены в плен враждебно настроенной толпой. Неприязненное любопытство хозяев нескольких соседних домов быстро переросло в агрессивность. К этому времени полиция уже не могла толком контролировать обширное разноязыкое население Статен-Айленда, а винтовка или пистолет с патронами имелись почти в каждой семье. Оружие немедленно извлекли, и после двух-трех промахов один из занятых работой немецких солдат был ранен в ступню. После этого команда дирижабля оставила шитье и штопку, залегла за деревьями и открыла ответный огонь.

Треск выстрелов привлек внимание «Пруссии» и «Киля», некоторое количество ручных гранат превратили в руины все дома в радиусе одной мили. Были убиты несколько американских мужчин, женщин и детей, не участвовавших в бою, а сами нападавшие отступили. Пока ремонтников прикрывали с воздуха два дирижабля, работа шла в спокойной обстановке. Но когда корабли вернулись на свои боевые позиции, осажденную команду «Бингена» вновь начали периодически обстреливать. Перестрелка продолжалась всю вторую половину дня и ближе к ночи переросла в настоящее сражение.

Около восьми вечера вооруженная толпа местных жителей пошла в атаку, и все оборонявшиеся после яростной, беспорядочной схватки были перебиты.

В обоих случаях немцев подвела невозможность высадки хоть какого-нибудь десанта. Дирижабли совершенно не годились для переброски десантных подразделений, а бортовая команда имела в своем составе лишь такое количество людей, какого хватало для успешного маневрирования и ведения воздушных боев. Дирижабли были способны причинить огромный ущерб с воздуха и в кратчайшие сроки принудить правительство любой страны к капитуляции, но не могли обезоружить и вынудить сдаться население на земле. Захватчикам приходилось рассчитывать на то, что под угрозой новых бомбардировок власти сами наведут порядок на своей территории. Другого козыря у нападавших не было. Можно не сомневаться, что при наличии хорошо организованных, непострадавших органов власти, а также однородного, вышколенного населения таких мер вполне бы хватило для поддержания мира. Увы, Америка представляла собой не тот случай. Мало того что администрация Нью-Йорка была слаба и не располагала достаточными силами полиции, разрушение ратуши, почтамта и других нервных центров безнадежно нарушило взаимодействие городских служб. Трамваи и поезда перестали ходить. Телефонная связь работала с большими перебоями. Немцы трахнули Нью-Йорк по голове, и оглушенная голова сдалась на их милость, но в то же время потеряла контроль над туловищем. Нью-Йорк превратился в безголовое чудовище, утратившее способность к коллективному подчинению. Повсюду происходило мятежное шевеление, повсюду в этот вечер предоставленные самим себе власти и чиновники, заражаясь всеобщим возбуждением, присоединялись к вооруженным, размахивавшим флагами толпам.