Текст книги "Война в воздухе"

4

С помощью складного стула, который все еще лежал на своем месте за дверью, они добрались до иллюминатора и стали по очереди рассматривать в него равнину с редколесьем, лишенную железных и шоссейных дорог и почти не имевшую признаков жилья. Раздался звук горна, который Курт истолковал как сигнал к принятию пищи. Они пролезли в дверь и с трудом вскарабкались по почти вертикальному коридору, отчаянно упираясь носками ног и хватаясь пальцами за вентиляционные отверстия в полу. Кухонный персонал обнаружил, что запас самонагревающихся консервов уцелел, поэтому офицерам выдали горячий какао, а рядовому составу – горячий суп.

Ощущение непривычности обстоятельств было настолько сильным, что Берт позабыл о своих страхах. Боязнь уступила место любопытству. Прошлой ночью он так перепугался и почувствовал себя настолько одиноким, что, казалось, до конца исчерпал способность бояться. Он свыкся с мыслью, что вскоре его, вероятно, убьют и что странное воздушное путешествие закончится для него встречей со смертью. Ни один человек не в состоянии бояться постоянно. Через некоторое время разум оттесняет страх на второй план, принимает его как должное, кладет на полку и забывает о нем. Берт сидел на корточках, хлебая суп куском хлеба вместо ложки, и разглядывал соратников по несчастью. Все они пожелтели и покрылись грязью, отрастили четырехдневную щетину и сидели беспорядочными кучками, как усталые жертвы кораблекрушения. Разговаривали мало. Положение настолько огорошило их, что в голову не приходило ничего путного. Трое получили травмы во время качки, один сидел перевязанный после пулевого ранения. Трудно было вообразить, что эта же небольшая группа людей совсем недавно совершала беспрецедентные по своему размаху убийства. Ни один из солдат, сидевших на корточках на переборке с мисками супа в руках, не напоминал злодея, склонного к такого рода зверствам. Казалось, никто из них не обидел бы и собаку. Эти люди явно были созданы для уютных домиков, стоящих на твердой земле, тщательно вспаханных полей, светловолосых жен и простодушного веселья. Краснолицый кряжистый рядовой с белесыми ресницами, который первым принес в столовую известие о начавшемся воздушном бое, доел суп и с отеческой заботой поправлял повязку на вывихнутой руке совсем еще юного парня.

Берт покрошил остатки хлеба в остатки супа, чтобы растянуть удовольствие подольше, как вдруг заметил, что все смотрят на пару ног, свесившуюся в открытый дверной проем. Из-за двери появился Курт и присел на корточках на дверную раму с петлями. Каким-то неведомым образом лейтенант умудрился побриться и причесать свои золотистые волосы, что делало его похожим на херувима.

– Принц, – объявил он.

Появилась вторая пара сапог, пытавшаяся широкими, вальяжными движениями нащупать дверную раму. Курт помог им найти опору, и принц – тоже тщательно выбритый, причесанный, нафабренный, умытый и как всегда грозный – соскользнул на дверной косяк. Все, включая Берта, вскочили и вытянулись во фрунт.

Карл Альберт обвел воинство взглядом и вскинул руку повелительным жестом, словно осаживал коня. Рядом с ним появилась голова капитана корабля.

Берт не на шутку струхнул. Голубые глаза принца остановились на нем, светлейший палец указал на него, прозвучал какой-то вопрос. Курт принялся объяснять.

– So, – сказал принц и потерял интерес к Берту.

Затем предводитель похода обратился к его участникам с отрывистыми, героически звучащими словами. Одной рукой принц держался за притолоку, второй всячески жестикулировал. Смысла слов Берт не понял, однако заметил, как подтянулись и выгнули спины солдаты. Они начали перемежать речь принца одобрительными восклицаниями. Под конец их предводитель затянул «Ein feste Burg ist unser Gott»[26]26
  Твердыня наша – вечный Бог (нем.).


[Закрыть], солдаты хором подхватили. Они пели низкими, сильными голосами, ощущая невероятный моральный подъем. Церковный гимн был совершенно неуместен на борту поврежденного, перевернутого набок, теряющего высоту воздушного корабля, сбитого и выведенного из боя после того, как сам произвел жесточайшую в истории человечества бомбардировку, но все равно трогал за душу. Берт чуть не прослезился. Он не понимал ни единого слова знаменитого лютеранского гимна, но все равно раскрывал рот и издавал громкие, гортанные, почти гармоничные звуки.

Далеко внизу песнь достигла ушей крещеных индейцев-полукровок в лагере лесорубов. Оторвавшись от завтрака, они немедленно все побросали и выбежали с радостными воплями встречать второе пришествие. Вид изломанного, покореженного «Фатерланда», подгоняемого вперед мощными порывами ветра, несказанно их озадачил. Картина во многом совпадала с их представлениями о Втором пришествии, но также во многом им противоречила. Совершенно обалдев и потеряв дар речи, лесорубы в благоговейном трепете проводили явление взглядом. Пение оборвалось. Через некоторое время с небес послышался голос:

– Как этот мест сепя назыфайт? Как?

Никто не ответил. Индейцы ничего не поняли, хотя вопрос повторился дважды.

Чудовище наконец скрылось из виду за макушками соснового леса на севере. В лагере лесорубов вспыхнул продолжительный жаркий спор.

Солдаты закончили петь гимн. Ноги принца опять свесились в проход. Личный состав был готов к новым подвигам и героическим свершениям.

– Смоллуэйс! – позвал Курт. – Идите сюда!

5

Под руководством Курта Берт получил первый урок воздушной кройки и шитья.

Перед капитаном «Фатерланда» стояла простая задача – удерживать корабль в воздухе любой ценой. Ветер, хотя и потерял прежнюю ураганную силу, все еще был достаточно силен, чтобы превратить приземление неуклюжей колымаги в чрезвычайно опасную затею, даже если бы принц предпочел посадку в безлюдной местности и риск оказаться в плену. Дирижабль требовалось удерживать в воздухе, пока не уляжется ветер и не появится возможность спуститься в каком-нибудь отдаленном уголке северных территорий, где можно будет произвести ремонт и дождаться прибытия поисковой партии. Чтобы это сделать, требовалось сбрасывать балласт, поэтому Курту с его отрядом поручили лазить по остаткам сдувшихся газовых камер и срезать кусок за куском все ненужное, как только корабль начнет терять высоту. Вскоре Берт, вооруженный острым тесаком, уже карабкался по сети в четырех тысячах футов над землей, пытаясь понять Курта, когда тот говорил по-английски, или хотя бы угадать смысл сказанного, когда он переходил на немецкий.

Работа кружила голову, но не так сильно, как может показаться плотно отобедавшему обывателю, сидящему в теплой гостиной. Берт находил время, чтобы смотреть вниз на полностью лишенный признаков людей дикий субарктический ландшафт, скалистые утесы, водопады, широкие бурные реки, деревья и кустарники, которые на глазах становились все более чахлыми и кривыми. На вершинах холмов попадались островки снега. Он плыл над этой панорамой, рубя плотный, скользкий, промасленный шелк и крепко держась за сетку. Вскоре от корпуса отпилили и сбросили вниз целый моток гнутых металлических стержней и проводов вместе с приличным куском шелковой обшивки. Это было нелегко сделать. Избавившись от лишнего веса, воздушный корабль мигом взмыл вверх, словно за борт выбросили кусок размером с Канаду. Срезанная ткань развернулась в воздухе, спланировала и повисла на краю обрыва. Берт вцепился в канаты, как озябшая мартышка, и пять минут не мог шевельнуть ни одним мускулом.

Но в этой опасной работе было и нечто пьянящее, а главное, он ощутил дух коллективизма. Берт перестал быть одиноким чужаком, которому никто не доверяет, теперь его объединяло с другими общее дело, и он дружески с ними соревновался, чтобы выполнить свое задание быстрее остальных. Он также ощутил большое уважение и привязанность к Курту, до сих пор дремавшие под спудом. Курт в роли начальника бал просто неподражаем: находчив, отзывчив, участлив и скор. Лейтенант успевал повсюду. Его розовощекость и легкомысленность манер быстро забывались. Стоило кому-нибудь столкнуться с трудностями, он был тут как тут с дельным, взвешенным советом наготове. Для своих подчиненных он играл роль старшего брата.

Отряд расчистил три разбитые секции, после чего Берт с радостью вернулся в теплую каюту, уступив место новой смене. Берту и его спутникам выдали горячий кофе – несмотря на рукавицы, работать было действительно холодно. Члены отряда потягивали кофе и с довольным видом поглядывали друг на друга. Один из них дружески обратился к Берту по-немецки, Берт с улыбкой кивнул в ответ. С помощью Курта Берт, чуть не отморозивший щиколотки, выпросил у одного из раненых пару теплых сапог.

После обеда ветер улегся и мимо начали пролетать редкие мелкие снежинки. Снег теперь покрывал почти всю поверхность земли, деревья практически исчезли, за исключением маленьких групп кривых сосен и елок в низинах. Курт и еще три человека забрались в уцелевшие газовые камеры, стравили определенное количество газа и подготовили несколько разрывных полотнищ на случай срочного снижения. Остаток бомб и взрывчатых материалов тоже был выброшен за борт и огласил дикие просторы громкими взрывами. И вот примерно в четыре часа после полудня «Фатерланд» сорвал разрывные полотнища и приземлился на широкой каменистой равнине с видом на покрытые снегом горные утесы.

Посадка неизбежно вышла трудной и жесткой, так как «Фатерланд» не был оснащен атрибутами воздушного шара. Капитан вырвал одно полотнище слишком рано, остальные – слишком поздно. Дирижабль тяжело рухнул на землю, неуклюже подскочил, волоком тащился еще несколько секунд и наконец бесформенной грудой осел на месте. Висячая галерея на носу была раздавлена в лепешку, а фон Винтерфельд получил опасную для жизни травму. Носовой щит со скорострельной пушкой уткнулся в землю. Оторванные штанги и растяжки перебили одному солдату ногу, другому нанесли повреждения внутренних органов. Берта на время прижало бортом. Выкарабкавшись из-под обломков и осмотревшись, он увидел, что большой черный орел, с такой помпой поднявшийся в воздух шесть дней назад во Франконии, лежал, распластавшись, поверх кают дирижабля и мерзлых скал на унылой равнине, как будто кто-то поймал несчастную птицу, свернул ей шею и отбросил в сторону. Несколько членов экипажа стояли, молча созерцая обломки и безлюдную дикую местность, в которой они очутились, другие сноровисто сооружали из остатков газовых камер импровизированный шатер. Принц в полевой бинокль рассматривал далекую возвышенность – она напоминала полуразрушенные морские утесы. Местами выглядывали кустики хвойной растительности, в двух местах падали с обрывов высокие водопады. Почва, способная давать пищу только пучкам малюсеньких цветов без стебля, была сплошь усеяна принесенными ледниками валунами. В воздухе стоял шум и плеск недалекого потока, хотя самой реки не было видно. Дул мерзкий, промозглый ветер. Время от времени с неба срывалась одинокая снежинка. После зыбкого пола дирижабля твердая, мерзлая земля под ногами казалась мертвенной и тяжелой.

6

Таким образом великий и могучий кронпринц Карл Альберт временно оказался отброшенным на обочину колоссального конфликта, который сам же во многом спровоцировал. Боевая удача и погода словно сговорились и высадили его на Лабрадоре, где он бесился от бессилия целых шесть дней, в то время как война и потрясения волной катились по планете. Страна восставала на страну, один воздушный флот схватывался с другим, пылали города, гибло несметное количество людей, но на Лабрадоре можно было подумать, что за исключением стука молотков на всей земле царят мир и благодать.

Разбили лагерь. Каюты, накрытые шелковой оболочкой газового баллона, выглядели, если смотреть издали, как гигантские цыганские кибитки. Все, кто был свободен от других занятий, мастерили стальную мачту, на которой электрики с «Фатерланда» хотели подвесить антенну беспроволочного телеграфа, чтобы принц мог связаться с окружающим миром. С самого начала отряд преследовали лишения. Провизии осталось мало, всех перевели на сокращенные пайки, а теплая одежда все равно не спасала от пронизывающего до костей ветра и жестоких условий этого дикого края. Первую ночь пришлось провести в темноте, не зажигая огня. Двигатели, поставлявшие электроэнергию, были разбиты и остались где-то далеко на юге, а спичек никто при себе не держал: за спички в кармане полагалась смерть. Всю взрывчатку выбросили, и только под утро офицер с птичьей физиономией, в чьей каюте сначала поселили Берта, признался, что прихватил с собой пару дуэльных пистолетов с патронами, при помощи которых удалось развести костер. Немного позже в орудийных коробках обнаружили нерастраченные боеприпасы.

Первая ночь далась тяжело. Казалось, ей не будет конца. Почти никто не мог сомкнуть глаз. На борту находилось семеро раненых. Фон Винтерфельд получил травму головы; он дрожал в ознобе и бредил, вырываясь из рук санитара и что-то выкрикивая о пожаре в Нью-Йорке. Солдаты жались друг к дружке в темной столовой, кутались во все, что могли найти, согревались какао из банок с химическим подогревом и прислушивались к воплям графа. Утром принц закатил речь о судьбе, Боге, праотцах, радости и славе самопожертвования ради защиты кайзеровской династии и тому подобных вещах, о которых личный состав мог легко позабыть в диких условиях. Солдаты вяло прокричали «ура!», в ответ издалека послышался волчий вой.

Потом закипела работа. Через неделю изготовили стальную мачту и подвесили к ней сетку из медного провода. Лейтмотивом этих дней был труд – труд непрерывный, изнурительный, кропотливый. В остатке – суровые неудобства и невзгоды, за исключением разве что неистового величия закатов, отражения рассветов в речных водах, перемен погоды и совершенной глуши вокруг. Лагерь обнесли кольцом непрерывно горящих костров – отряды, ходившие за валежником, натыкались на волков; раненых вместе с кроватями перенесли из кают под навесы поближе к огню. Старый граф фон Винтерфельд сначала метался в бреду, потом затих и наконец умер. Трое раненых хирели на глазах без нормальной пищи, остальные пошли на поправку. Все это происходило как бы за кадром. На первом плане в сознании Берта всегда находилась работа, он то и дело что-то держал, поднимал, перетаскивал тяжелые, неудобные предметы, пилил и скручивал проволоку. Второй план занимал принц: стоило кому-то опустить руки, он налетал, как гроза. Стоя над душой, принц тыкал пальцем в пустое небо и приговаривал по-немецки:

– Мир ждет нас! Настал последний этап истории, длившейся пятьдесят столетий!

Берт не понимал, о чем говорил принц, но жест был красноречив сам по себе. Несколько раз Карл Альберт приходил в бешенство: однажды потому, что кто-то медленно работал, другой раз из-за того, что солдат украл у товарища дневной рацион. Первого принц отчитал и перевел на самую тяжелую работу, второму съездил по физиономии и обругал его последними словами. Сам он никогда не работал. Вокруг костра была расчищена площадка, по которой он расхаживал туда-сюда иногда по два часа кряду, сложив руки на груди и что-то бормоча себе под нос о долготерпении и проклятой судьбе. Временами бормотание переходило в пламенные речи, выкрики и жестикуляцию, заставлявшие работников в страхе останавливаться. В такие минуты они таращились на принца, но быстро понимали, что начальство сверкало глазами и тыкало пальцем не в их адрес, а куда-то в сторону холмов на юге. В воскресенье работу прекратили на полчаса, принц произнес проповедь о вере и дружбе Бога с Давидом, после чего они опять спели «Ein feste Burg ist unser Gott».

Фон Винтерфельда положили в наскоро сколоченную хибару, и однажды утром принц разразился речью о величии Германии.

– Blut und Eisen! – вопил он и, словно в издевку, выкрикивал: – Weltpolitik! Ха-ха-ха!

После чего, понизив голос, лукавым тоном долго разъяснял воображаемым слушателям тонкости государственного устройства. Больные и раненые слушали не перебивая. Если Берт отвлекался, Курт окрикивал его:

– Смоллуэйс, крепче держите свой край!

Медленно и нудно высокую мачту наконец оснастили и водрузили на место. Электрики устроили на ближайшей реке небольшую заводь с водяным колесом. Маленькая динамо-машина марки «Мюльхаузен» со спиральной турбиной, какими пользуются телеграфисты, вполне могла работать от водяного колеса, поэтому к вечеру шестого дня аппарат ожил и принц начал бросать в пустоту мирового пространства призывы к своему флоту, правда едва слышные. Некоторое время на них никто не отвечал.

Берт надолго сохранил память об этом вечере. Алый костер, потрескивая, пылал рядом с местом работы электриков, багровые отблески взбегали вверх по стальной мачте и медным проводам к самой макушке. Принц сидел на валуне, подпирая руками подбородок, и ждал. К северу от лагеря громоздилась пирамида из камней на могиле фон Винтерфельда с воткнутым в нее стальным крестом, вдалеке между разбросанных валунов светились красноватые волчьи глаза. С другой стороны лагеря лежали обломки некогда могучего воздушного корабля и горел еще один костер, у которого грелись солдаты. Все притихли в ожидании новостей. Далеко-далеко, в сотнях миль на другом конце безлюдных просторов, в эту минуту, может быть, щелкали, потрескивали и отзывались ответной вибрацией чьи-нибудь телеграфные мачты. А может быть, не потрескивали и не отзывались, может быть, никто во всем мире не слышал их писка в эфире. Разговаривали мало и только вполголоса. Время от времени издали доносился крик какой-то птицы, а однажды послышался волчий вой. Кулисами для этих звуков служило бескрайнее, холодное дикое пространство.

7

Берт узнал новости последним. Среди его новых товарищей нашелся один любитель иностранных языков. Он-то и сообщил их Берту на ломаном английском. Усталый телеграфист получил ответ на вызов лишь поздно ночью, зато сигнал был четким и сильным. А уж о новостях и говорить нечего!

– Ну что там? – спросил Берт за завтраком посреди всеобщего шума и гама. – Расскажи хоть немного.

– Фесь мир воевайт! – воскликнул любитель языков, взмахнув банкой с какао. – Фесь мир!

Берт внимательно посмотрел на утреннее небо на юге. В это трудно было поверить.

– Фесь мир воевайт! Берлин сгорель. Лондон сгорель. Гамбург и Париж сгорель. Японец сшигаль Сан-Франсиско. Мы делать лагерь в Ниагара. Так они говориль. У Китай много-много фосдушный змей и корабль. Фесь мир воевайт!

– Вот это да!

– Та, – сказал знаток языков, отхлебывая какао.

– Лондон сожгли, говоришь? Как мы Нью-Йорк?

– Мы только бросать бомбы.

– А в новостях не упоминали названия «Клапем» или «Бан-Хилл»?

– Я не слышаль.

Других подробностей Берт не сумел выведать, однако всеобщее возбуждение передалось и ему. Через некоторое время он заметил стоящего поодаль Курта. Лейтенант заложил руки за спину и неотрывно смотрел на далекие водопады. Берт подошел и по-солдатски отдал честь.

– Прошу прощения, господин лейтенант.

Курт обернулся. В это утро на его лице лежала печать необычайной серьезности.

– Я тут раздумываю, не посмотреть ли на этот водопад поближе. Он напоминает мне… Что вам надо?

– Никак не могу взять в толк, что они там говорят, сэр. Вы не могли бы рассказать мне последние новости?

– К черту новости! До вечера далеко – еще успеете их услышать. Наступил конец света. За нами посылают «Графа Цеппелина». Дирижабль будет здесь завтра утром, нам положено прибыть в Ниагару – или прямиком в мясорубку – черед сорок восемь часов. Я хочу посмотреть на водопад. Пойдемте вместе. Вы получили паек?

– Так точно.

– Отлично. За мной.

И погруженный в глубокие мысли Курт первым зашагал по равнине с валунами в сторону далекого водопада.

Первое время Берт плелся за ним с покорным видом подчиненного. Когда они оставили атмосферу военного лагеря позади, Курт замедлил шаг, чтобы идти рядом с Бертом.

– Не пройдет и двух суток, как все мы вернемся на войну, – сказал лейтенант. – А война идет просто адская! Это и есть главная новость. Мир сошел с ума. Наш флот нанес поражение американцам в ту ночь, когда нас подбили, – тут все ясно. Мы, конечно, потеряли одиннадцать кораблей – одиннадцать! – зато все их аэропланы сбиты. Одному богу известно, сколько их было и как много людей погибло. И это только начало. Мы как будто пороховой склад подожгли. Каждая держава прятала у себя какие-нибудь летающие машины. Воздушные бои идут над всей территорией Европы, по всему миру. В войну вступили японцы и китайцы. Это огромный, сверхважный фактор. Азия влезла в нашу домашнюю свару. В конце концов, нас не напрасно пугали желтой угрозой. У них тысячи воздушных кораблей, и они заполонили весь мир. Мы разбомбили Лондон и Париж, французы и англичане сровняли с землей Берлин. А теперь на всех нас напали и подмяли под себя азиаты. Безумие, да и только! И главный в Азии – Китай. Вот кто не ведает ни удержу, ни пощады. Война без границ. Полная неразбериха. Бомбят столицы, разносят вдребезги верфи и заводы, рудники и флотилии.

– Лондон сильно пострадал, сэр?

– Бог его знает…

Лейтенант на время замолчал.

– На Лабрадоре спокойно, – наконец заговорил он. – Я бы не прочь здесь остаться. Но нельзя. Нет! Я должен довести дело до конца. И вы тоже. Каждый из нас должен. Почему? Я скажу почему. Наш мир разлетелся на куски. У нас нет пути назад, нет выхода. Мы попали в западню! Как мыши в горящем амбаре, как домашняя скотина, отрезанная паводком. Мы, естественно, опять будим крушить и убивать. На этот раз наш противник – китайско-японский флот, и шансы на успех складываются не в нашу пользу. Скоро наступит и наш черед. Что будет с вами, я не могу предсказать, хотя насчет себя я точно знаю: меня убьют.

– С вами все будет хорошо, – сказал Берт после неловкой паузы.

– Нет! Меня убьют. Раньше я этого не знал, но сегодня утром, на заре, я вдруг понял, как будто кто-то сказал это вслух.

– Как это?

– Говорю же вам, я просто знаю.

– Как вы можете знать?

– Знаю, и все.

– Как если бы услышали чей-то голос?

– Свой внутренний голос. Я знаю, – повторил Курт еще раз и некоторое время шагал к водопаду молча. – Прежде я всегда ощущал себя молодым, Смоллуэйс, но сегодня утром я почувствовал себя старым, очень старым. Невероятно старым! Я ощущаю близость смерти больше стариков. А ведь я всегда думал, что жизнь – сплошное удовольствие. Я был не прав. Такие вещи: войны, землетрясения – случались всегда и в один миг уничтожали радости жизни. Я словно в первый раз очнулся и прозрел. После Нью-Йорка мне каждую ночь снятся кошмары. Так было всегда – так устроена жизнь. Людей отрывают от близких, разрушают их дома. Существ, полных жизни, воспоминаний, задатков, давят, рвут на куски, морят голодом, калечат. Лондон! Берлин! Сан-Франциско! А сколько жизней мы оборвали в Нью-Йорке!.. При этом живые продолжают делать то же самое как ни в чем не бывало. Продолжал и я! Как дикие звери! Просто как дикие звери!

Курт долгое время ничего не говорил, потом вдруг выпалил:

– Принц – сумасшедший!

Они подошли к месту, где приходилось идти в гору, и остановились у длинного торфяника на берегу ручья. Внимание Берта привлек крохотный розовый цветок.

– Ничего себе! – воскликнул он, опускаясь на колено, чтобы его сорвать. – В таком месте – и цветы!

Курт остановился и, морщась, полуобернулся.

– Первый раз вижу такой цветок, – сказал Берт. – Очень нежный…

– Можете нарвать себе букет, если хотите, – предложил Курт.

Берт так и сделал. Лейтенант ждал, посматривая на него со стороны.

– Странно, почему людям всегда хочется рвать цветы? – пробурчал Берт.

На это Курт ничего не ответил. Они двинулись дальше и долго шли молча. Наконец с седловины холма открылся вид на водопад. Курт присел на камень.

– На него-то я и хотел взглянуть, – произнес он. – Хотя не совсем похож, но все же…

– Похож? На что?

– На другой водопад, который я хорошо помню. У вас есть девушка, Смоллуэйс? – неожиданно спросил он.

– Странно, что вы спросили. Небось все из-за цветов. Я как раз о ней думал.

– Я тоже.

– Как! Об Эдне?

– Нет. Я думал о своей Эдне. У нас у каждого есть своя Эдна, чей образ рисует нам воображение. У меня тоже была девушка. Теперь все это в прошлом. Трудно смириться с тем, что я ее больше не увижу – хотя бы на минуту – и не смогу передать, что думаю о ней.

– Вполне вероятно, что вы с ней еще увидитесь.

– Нет. Я знаю. Я встретил ее в похожем месте, в Альпах, в Энгстлене. Там есть водопад, похожий на этот, широкий такой, над Иннерткирхеном. Вот почему я пришел сюда сегодня утром. Мы с ней удрали от всех и провели полдня у водопада. И собирали цветы – такие же, как сейчас рвали вы. Если не ошибаюсь, их называют горечавки.

– Да-да, мы с Эдной тоже этим занимались. Цветы там и все такое. Кажется, что прошло несколько лет.

– Mein Gott! Какая она была красивая, смелая и в то же время застенчивая! Меня распирает желание еще раз увидеть ее, услышать перед смертью ее голос. Где она теперь? Знаете что, Смоллуэйс? Я напишу ей письмо, маленькую записку. У меня есть ее портрет, – он притронулся к нагрудному карману.

– Вы ее еще увидите, даже не сомневайтесь.

– Нет! Я ее никогда больше не увижу. Не понимаю, зачем людей отрывают друг от друга. Но я точно знаю, что мы больше не встретимся. Я уверен в этом, как в восходе солнца, как в том, что этот водопад по-прежнему будет сверкать, разбиваясь о камни, когда меня давно уже не будет на свете. Ох! Кругом одна нелепость, понукание, насилие, жестокая блажь, тупость, оголтелая ненависть, эгоистичные амбиции! Все это люди испокон веков совершали и всегда будут совершать. Gott! Какую кашу и неразбериху представляет собой жизнь, Смоллуэйс! – побоища, резня, катастрофы, акты ненависти и жестокости, убийства, потогонный труд, самосуд и обман. Сегодня утром я как будто впервые понял, как мне все это надоело. Я понял. Когда человек устает от жизни, наступает время умирать. Я пал духом, и смерть теперь стоит у меня за спиной. Смерть очень близко, и я сознаю, что мне приходит конец. Вспомнить только, сколько надежд я совсем недавно вынашивал, как остро ощущал начало чего-то нового!.. Сплошной обман. Ничего нового так и не началось. Мы муравьи в городах-муравейниках в мире, не имеющем смысла, – он пошумит и исчезнет. Нью-Йорк был таким же муравейником, и его пинком развалил проходивший мимо идиот. Вы только вообразите, Смоллуэйс: война сейчас идет повсюду! Мы крушим человеческую цивилизацию, не успев толком ее построить. То, что англичане сделали в Александрии, японцы в Порт-Артуре, французы в Касабланке, теперь творится по всему миру – в любой его точке! Даже в Южной Америке все передрались между собой! Не осталось ни одного безопасного места, мир и покой везде стали изгоями. Женщинам и их дочерям негде укрыться. Война налетает с воздуха, по ночам сыплются бомбы. Мирные люди выходят по утрам из дома, а над головой – воздушные флотилии, повсюду сеющие смерть.