Текст книги "Война в воздухе"

Мальчик огляделся по сторонам и на время прикусил язык.

– Говорят, один свинопас из Бекенхема заблудился в Лондоне на три дня и три ночи. Пошел в Чипсайд на поиски виски да заплутал среди развалин. Три дня и три ночи бродил, а улицы все время меняются, не пускают его домой. Если бы не вспомнил заветные слова из Библии, так бы там и сгинул. Весь день шел и всю ночь, и весь день все было тихо. Тишина, как на погосте, пока не зашло солнце и не стемнело. Тогда везде зашуршало, зашелестело, словно чьи-то торопливые ноги начали шаркать.

Том сделал паузу.

– Ну и? – произнес мальчик, затаив дыхание. – Что дальше?

– Послышался стук повозок, то ли кэбов, то ли дилижансов, топот копыт и громкий посвист, такой резкий, ажно кровь в жилах стынет. И как оно засвистело, всякая всячина полезла наружу: люди по тротуарам бегут, народ копошится в домах и в магазинах, машины на улицах, а в лампах и всех окнах словно лунный свет мерцает. Я говорю «народ», Тедди, но это не люди были, а призраки тех, кто раньше на этих улицах толкался. Тени пробегали мимо и сквозь него, как туман или водяной пар, не обращая на свинопаса внимания. Некоторые были веселые, а некоторые просто ужас-ужас, словами не описать. Этот парень пришел в место под названием Пикадилли – там свет горел как днем, а по тротуарам гуляли леди и джентльмены в роскошных нарядах. Но стоило ему посмотреть на них, как они вдруг все рассердились, лица превратились в злющие морды, Тедди. И как будто все его разом увидели, дамы уставились на парня и стали говорить всякие ужасные вещи – кошмарные, страшные вещи. Одна подошла, прямо вплотную подошла, Тедди, и заглянула ему в глаза, а у самой лица нет – один накрашенный череп. Тут он видит: у всех вместо голов накрашенные черепа. Они начали его окружать, говорить гадости, хватать его, грозить, куда-то звать. У парня от страха чуть сердце не выскочило из груди.

– Ну и? – выдохнул Тедди, когда дядя Том сделал еще одну невыносимо долгую паузу.

– Тут он вспомнил слова из Писания, тем и спасся. «Господь мой помощник, – прошептал он, – я не убоюсь». Немедленно запел петух, и вся улица вмиг опустела. После этого Господь смилостивился над ним и указал дорогу домой.

Тедди вытаращил глаза, но тут же задал новый вопрос:

– Что за люди жили в этих домах? Кто они такие?

– Господа, дельцы, богатеи с кучей денег. По крайней мере, мы думали, что у них много денег, пока все не рассыпалось, а на поверку оказалось – обычная бумага. Они тут сотнями тысяч жили. Миллионами! Я их много повидал на Хай-стрит, пока магазины были открыты. Столько женщин и всякого народу по мостовой расхаживало – не протолкнуться.

– А где они брали еду и все остальное?

– В магазинах да лавках, как у меня. Когда пойдем назад, Тедди, я покажу, где была моя лавка. Нынешний народ понятия не имеет о магазинах. Витрины из прессованного стекла для них невидаль заморская. Да что там… У меня одно время в лавке полторы тонны одной картошки хранилось. У тебя бы глаза на лоб вылезли, если бы ты увидел мои запасы. Целые корзины груш, дыни, яблоки, крупные орехи, вкуснотища! – в голосе Тома зазвучало умиление. – Бананы, апельсины…

– Какие еще бананы и апельсины? – спросил мальчик.

– Фрукты были такие. Сладкие, сочные, вкусные. Заморские фрукты. Их из Испании, Нью-Йорка и других мест привозили. Пароходами, по-всякому. Со всего мира доставляли, а я продавал их в лавке. Продавал, Тедди! А сейчас вот ходим с тобой, нацепив старые мешки, ищем беглых кур. Люди приходили ко мне в лавку… прекрасные, шикарные дамы, каких нынче и представить себе невозможно, расфуфыренные – спасу нет, и говорили: «Ну, мистер Смоллуэйс, что у вас новенького нонче утром?» Я говорил: «Есть хорошие канадские яблоки, дыни сахарные». Ты представляешь? И они брали. Брали не раздумывая. Скажут только: «Пришлите мне парочку». Господи! Вот житуха была! Столько дел, столько хлопот, каких только вещей не увидишь, авто проезжают, экипажи, пешеходы, шарманщики, немецкие духовые оркестры. Все время рядом что-то происходит, все время! Если бы не эти пустые дома, я бы подумал, что мне все это приснилось.

– Отчего умерли эти люди, дядя? – спросил Тедди.

– Рухнуло все. Жизнь шла нормально, пока не началась война. Все работало как часы. Каждый был при деле и доволен, любой человек мог каждый день поесть досыта.

Том наткнулся на недоверчивый взгляд.

– Любой, – с нажимом повторил он. – Если никуда больше не брали, можно было пойти в работный дом, получить миску горячего супа – баландой его называли – и кусок хлеба. Такой хлеб нынче никто не умеет делать – настоящий белый хлеб, государственный.

На время старик погрузился в приятные воспоминания о гастрономических деликатесах.

– Маринованный лосось, – шевелил он губами, – в уксусе… голландский сыр… пиво! И трубочка с табачком.

– Кто всех этих людей перебил? – наконец спросил Тедди.

– Война была. С войны все началось. Загремело, загрохотало… Но война не так уж много народу погубила, только все перевернула кверху тормашками. Лондон разбомбили и сожгли, все корабли на Темзе потопили – мы несколько недель смотрели, как оттуда валят дым и пар. На Хрустальный дворец тоже бомбу скинули, все разнесли вдребезги, железные дороги и прочее разгромили. Здоровенные штуковины – больше пятидесяти вместе взятых домов, больше Хрустального дворца – летали по воздуху, колошматили друг друга, а с них на землю только мертвецы сыпались. Жуть! Но дело не в убитых, а в том, что все остановилось. Все позакрывалось, Тедди, деньги пропали, а если у кого они и сохранялись, на них ничего нельзя было купить.

– Как все-таки умерли люди? – не отставал Тедди.

– Я же говорю: все остановилось. Вдруг деньги куда-то подевались. Ввели чеки – бумажки такие, а на них что-то написано, их принимали вместо денег. Все было терпимо, пока их давали клиенты, которых ты лично знал, а потом вдруг фальшивые начали появляться. У меня три чека застряли, с двух я даже сдачу дал. Потом и бумажки по пять фунтов перестали принимать, а за ними и серебро. Золота, хоть в лепешку расшибись, невозможно было достать. Оно лежало в лондонских банках, а банки все подчистую разбомбили. Все разорились. Работу потеряли. Все до единого!

Том замолчал, пытливо глядя на своего слушателя. Умное лицо мальчика выражало безнадежное замешательство.

– Вот как это случилось, – продолжил старый Том и задумался в поиске подходящего сравнения. – Все равно что часы остановить. Все вдруг замерло, затихло, только дирижабли стреляют в небе. Потом народ начал волноваться. Помню, мой последний клиент, самый последний, мистер Моисей Глюкштейн, городской джентльмен, очень обходительный, спаржу и артишоки любил, приходит – ко мне уже несколько дней никто не заглядывал – и быстро-быстро начинает меня уговаривать все обменять, картошку и все остальное, на золото по весу. Говорит, одну сделку задумал. Вроде как пари, он его не надеялся выиграть, но решил все равно рискнуть. Всегда был азартным игроком, говорил. Попросил все взвесить, а он, мол, выпишет чек. Ну, мы немного поспорили, хотя и уважительно, насколько еще можно верить чекам, и пока он меня уламывал, приходит толпа безработных с большим транспарантом «Мы хотим есть». Они в то время везде ходили. Трое или четверо из них вдруг заходят в мою лавку, и один говорит: «Еда какая-нибудь найдется?» «Нет, – говорю, – сожалею, но на продажу ничего не осталось. К тому же вы опоздали. Этот господин только что предложил мне…» Мистер Глюкштейн попытался меня остановить, да не успел. «Что он тебе предложил? – спросил здоровенный верзила с топором. – А ну-ка говори что!» Пришлось рассказать. «Ребята, – говорит он, – еще один финансист объявился!» Моего клиента вывели за дверь и прямо на улице повесили на фонарном столбе. Он даже пальцем не шевельнул, чтобы себя защитить. После того как я его выдал, он ни слова больше не вымолвил.

Том на некоторое время задумался.

– Первый раз видел, как человека вешают, – добавил он.

– Сколько тебе было лет, дядя?

– Около тридцати.

– Ну-у, я видел, как свинокрадов вешали, когда мне было шесть лет. Меня отец взял с собой накануне моего дня рождения. Сказал, что мне пора принимать боевое крещение.

– Зато ты не видел, чтобы кого-нибудь насмерть сбил автомобиль, – подавив досаду, сказал старый Том. – И не видел, как в аптеку приносят мертвецов.

Превосходство Тедди быстро улетучилось.

– Нет, не видел, – признался он.

– И не увидишь. Ты никогда не увидишь то, что видел я, никогда, хоть до ста лет доживешь. Короче, начались голод и бунты. Потом пошли забастовки, социализм… Такие вещи мне никогда не нравились, становилось все хуже и хуже. Драки, стрельба, поджоги, грабежи… Все банки в Лондоне взломали, золото утащили, только ведь золотом никого не накормишь. Как мы уцелели? Ну, сидели тихо, как мыши. Мы ни к кому не лезли, и к нам никто не лез. Осталось немного старой картошки, но в основном крыс ловили. В нашем старом доме крысы кишмя кишели, голод им был нипочем. Мы часто ели крыс, часто. Многие по соседству слишком нежными были, брезговали. Привыкли ко всяким вкусностям, а от простой еды нос воротили, пока не стало поздно. Так все и перемерли. Валить людей начал голод. В конце лета, еще до появления багровой смерти, люди уже мерли как мухи. Я так хорошо это помню! Одним из первых заразу подцепил. Вышел на улицу, думал кошку поймать или еще кого, хотел на огород посмотреть, может, ненароком молодая репка осталась, и тут меня как скрутит! Ты не представляешь, Тедди, какая это боль, аж пополам согнулся. Так и лежал там, пока тетя твоя не пошла меня искать и не притащила домой, что твой мешок. Если бы не твоя тетя, я бы ни в жисть не поправился. «Том, – говорит, – ты обязан встать на ноги». Ну я и встал. Потом она заболела. Но твою тетку никакая смерть не берет. «Щас! – говорит. – Так я тебя и оставила одного». Сказала как отрезала. Тетка твоя за словом в карман не лезет. Однако чума забрала ее волосы. Сколько я ни предлагаю, она ни в какую не хочет надевать парик, который я нашел на мертвой старушке у священника в саду. Короче, всех людей багровая смерть выкосила, Тедди. Их больше никто не хоронил. И собак выкосила, и кошек, и крыс, и лошадей. В каждом доме и в каждом саду было полно мертвецов. К Лондону близко нельзя было подойти – такая стояла вонища. Пришлось перебраться с Хай-стрит в этот особняк. И вода вся ушла в стоки и под землю, в туннели. Бог знает, откуда эту багровую смерть принесло. Одни одно говорят, другие другое. Одни говорят, потому что крыс ели, другие, потому что нечего было есть. Или что ее азиаты откуда-то с собой привезли. Из Тибета, что ли, где она никому не могла навредить. Я только знаю, что мор начался после голода. А голод – после паники, а паника – после войны.

– Отчего багровая смерть появилась?

– Я ж тебе только что сказал!

– А паника почему началась?

– Потому.

– Ну а войну зачем начали?

– Не утерпели. Понастроили много дирижаблей, вот и начали.

– А как она закончилась?

– Бог его знает, закончилась ли, малыш. Бог знает. У нас тут бывали проезжие, всего два лета тому назад парень один был, так он говорил, что война еще идет. На севере народ еще воюет, и в Германии, и в Китае, и в Америке – в разных местах. Говорил, что там есть летающие машины, газ и все такое. Но мы здесь ничего в небе не видели уже семь лет и нас никто не трогал. Последний раз пролетел как-то помятый воздушный корабль – во-он там. Кургузый, кособокий такой, сломался, должно быть.

Том показал пальцем и остановился у дыры в заборе – у жалких остатков того самого забора, сидя на котором однажды субботним вечером, наблюдал за подъемом воздушных шаров Южно-Английского аэроклуба вместе с соседом-молочником, мистером Стрингером. В голове Тома шевельнулись смутные воспоминания об этом вечере.

– Вон там, где все покрыто красной ржой, раньше газ делали.

– Какой еще газ?

– Это то же самое, что пустота, только гремучая. Его в шары закачивали, чтобы взлетали. А еще его жгли, пока электричество не провели.

Мальчик тщетно попытался представить себе газ на основании полученных от дяди сведений, затем его мысли вернулись к прежней теме.

– Так почему они не закончили войну?

– Из упрямства. Сами получали по шее и другим давали, все были горячие да патриотичные, вот и не оставили камня на камне. Никак не могли уняться. А под конец и вовсе отчаялись и одичали.

– Войну нужно закончить.

– Ее не нужно было начинать. Да только народ возгордился: задрал нос, зазнался, возомнил о себе. Мяса и выпивки стало завались. Поступиться чем? Не-ет, только не мы! А потом уж никто и не просил уступать. Никто не просил…

Том глубокомысленно пожевал беззубыми деснами. Взгляд старика скользнул по долине и остановился на месте, где сверкали на солнце осколки Хрустального дворца. На сердце навалилось глухое, тяжкое ощущение бессмысленности потерь и безвозвратно упущенных возможностей. Он повторил вслух свой последний вывод – медленно, упрямо и весомо:

– Можешь что хочешь говорить, но войну не стоило начинать.

Том лишь высказал то, о чем долго думал: кому-то где-то следовало что-то остановить, но кому и как, на это его ума не хватало.