Текст книги "Вечные ценности"

Два взгляда – два мира

У моего любимого поэта Арсения Тарковского (1907–1989) есть стихотворение, в котором он возносит человека до неба и им, человеком, соединяет небо с землей:

 
Я человек, я посредине мира,
За мною мириады инфузорий,
Передо мною мириады звезд.
Я между ними лег во весь свой рост –
Два берега связующее море,
Два космоса соединивший мост.
 

Но, если у человека такая колоссальная роль в мироздании, такое высокое предназначение, почему же мы в массе своей живем обычной бытовой жизнью и разве что только в юности замахиваемся на высокое?

Потому что найти, нащупать свою волну, свою высокую вибрацию (а потом, уточняя и сохраняя настройку, жить в таком режиме), очень непросто. Нужно не только особое состояние души и внутренней тишины, что ли, но и такое место, где суетность и круговерть жизни вокруг затихает, в душе воцаряется покой, оседает вся житейская муть и, как сквозь прозрачное стекло, вдруг открывается твое предназначенье. Неправда, что только избранным, любимцам Богов суждено находить себя, попадать в себя и жить в резонанс со своим предназначеньем. Каждый из нас может так жить, только надо хотеть реализоваться, постоянно (или хотя бы время от времени) нащупывать в себе нужный настрой, искать и находить такое место и такое окружение (и людьми и предметами), где этот настрой заработает.

Это как с картиной художника. Висит она, пусть даже и великая, в роскошном зале музея, среди других великих картин, а не потрясает. А однажды взяли ее на выставку в другую страну, повесили одну на пустую стену в небольшой зале, а кроме нее – еще всего две-три картины, и она преобразилась, стала потрясать и удивлять. То есть вышла на свое максимальное звучание, на свою волну. В другом пространстве и другом окружении она молчала, а здесь вдруг заговорила, зазвучала.

Точно так же с человеком, с каждым из нас. Нет смысла говорить о людях, которые ничего не хотят и не напрягают мир, не «искривляют» его (а именно искривление, как тетива лука, создает напряжение и потенциал для реализации) своим желанием. Но и те, кто искривляет и напрягает, не всегда реализуются. И им еще надо найти свой настрой, место и окружение, чтобы зазвучать.

Два взгляда – две вселенные

Важно и окружение, потому что именно те, кто рядом, то есть близкие люди и друзья, зачастую мешают друг другу жить по предназначенью, каждый обычно, даже не сознавая этого, пытается навязать свое: виденье мира, привычки, навыки (они говорят: «Ведь удобнее делать именно так, это же очевидно!»).

Когда такое место и такое окружение находятся и человек начинает звучать, то у него как бы появляется архимедов рычаг, с помощью которого он может, как ему кажется, перевернуть мир. Не факт, что перевернет. Но ощущение такое появляется.

Конечно, это место у каждого свое и может каждый раз быть разным в зависимости от состояния души. А чтобы это совпало, нужно многое, поэтому зачастую так и проживается жизнь только в поисках этого совпадения. И все-таки есть в природе знаковые объекты, как бы заряженные на чудо, на преображение, на волшебство. Прежде всего это береза, березовый лес.

Летом береза – символ русской природы и в то же время женского начала, наши предки славяне ей поклонялись, многие древние обряды связаны именно с березой. А зимой березы как бы нет, она сливается со снегом. И только черненькие пятнышки выдают ее величие, как знаки царского достоинства на королевской мантии. Но и этого достаточно, чтобы березу воспринимали как символ зимы… Так что иностранцы даже говорят иногда о России: «У вас очень красивая зима, березовая!»

Береза вообще уникальна. Милая, простая, а загадочная. Тысячи лет ее изучаем, а все равно узнаем что-то новое. Она как бы говорит: «Зимой я летняя, а летом я не только летняя, но и зимняя, как будто и летом снегом покрытая…» Это самый древний и вечно новый русский идеал красоты…

«Березы ведь практически не видны зимой. – говорит художник Юрий Сергеев. – Потому что они белые и почти сливаются со снегом… В марте художники говорят о чуде мартовских теней. Но эти самые тени в любое время года играют и на березах… Есть светлое, есть темное, светлое-темное, светлое-темное… Березка всегда несет в себе чудо мартовских теней на снегу».

Художники профессионально наблюдательны и подмечают то, что не всякий заметит. Но береза не только красива. Когда человек ищет это самое уникальное место обзора, единственную точку, с которой для него открывается новое видение, береза ему помогает найти эту точку…

Когда мы попадаем в березовый лес, этот лес многое в нас проясняет. Потому что береза – духовное, ясное и светлое дерево. Если солнечный свет – это любовь, то береза собирает в себе солнечный свет, она полна любви. И дарит эту любовь всему живому. Поэтому в фильме «Калина красная» герой Шукшина Егор Прокудин, вор и рецидивист, у которого после тюрьмы в душе осталось мало света (а потребность в нем есть у каждого из нас), увидев в поле березы, подходит к ним, обнимает и говорит: «Ах вы мои хорошие, невестушки мои, заждались…»

Вот и эти две девушки на картине художника Юрия Сергеева «Два взгляда, два мира», две сестры, пришли в свой любимый березовый лес, чтобы обрести себя. Дома их контролируют старшие, да и они сами, как и многие близкие люди, невольно опекают друг друга, стараются все делать так, как им кажется правильным, выполняют свой долг, не замечая, что навязывают друг другу свое видение мира и понимание вещей, пытаются переделать друг друга. Они знают, что любят друг друга, и в то же время чувствуют, что мешают друг другу и раздражают друг друга, и каждая не может понять, что нужно другой. А бесконечное выяснение отношений не только обесточивает и ожесточает, но и просто закрывает для человека взгляд на мир как на чудо. Мы перестаем замечать, как удивительна и интересна жизнь. Как у того же Арсения Тарковского:

 
Пока мы тратим время, споря
На двух враждебных языках,
По стенам катятся впотьмах
Колеса радуг в коридоре.
 

А вот сюда, в березовый лес, сестры любят приходить, потому что здесь кончаются их обязанности, которые их держат в напряжении, в беличьем колесе жизни, когда над тобой постоянное чувство, что должен одно, другое, третье, все и всем должен, и некогда подумать о себе, о том, что хочется… Здесь нет клеток-комнат, где то одна, то другая невольно, но постоянно нарушают границы заповедных зон друг друга, так что нет необходимости защищать свою территорию, отстаивать право на нее. Здесь они становятся собой. И… успокаиваются.

Одна сразу уходит вперед, навстречу солнцу – смотреть за горизонт, любоваться восходами и закатами, снежной равниной, воображаемыми гриновскими далекими парусами, мечтать о своем, о высоком и недостижимом.

А другая, наоборот, мыслит достижимым. Она никуда не идет, ей никуда и не надо идти, потому что ее душевный покой здесь. Она садится под деревом, выбирает себе собеседника – маленькую елочку, потом надевает на ее макушку красную варежку, похожую на ее любимую куклу, и смотрит на эту варежку, фантазируя какую-то свою сказку, радуется присевшей на варежку синичке. Природа в виде синички ее понимает и ей подыгрывает.

Ю. Сергеев. «Два взгляда – два мира»

Здесь обе сестры как бы оказываются в просторном дворце и расходятся по своим комнатам, каждая находит свой настрой, свое пространство. Здесь они друг друга не подавляют. Живая природа – это не город, где люди стиснуты в клетках-квартирах или клетках-офисах, как звери в зоопарке, и деваться друг от друга зачастую некуда. Ведь у любого живого существа для полной жизни (то есть для полной реализации) должно быть определенное пространство. Если оно стиснуто, душа, вместо того чтобы быть открытой миру, тоже как бы сворачивается и разве что время от времени выглядывает, как улитка из раковины. А здесь, на природе, всем достаточно места для творческой ориентации, инициативы, для душевной тишины, для прислушивания к себе, для правильного выбора своего места в жизни и своего пути.

«У меня была родственница, – рассказывает художник, – которая, когда оказывалась в лесу, становилась человеком, который раньше жил в природе. По остроте ощущений: зрению, слуху, обонянию, когда все эмоции раскрепощаются. Она могла и дерево обнять и поговорить с ним. Со стороны это выглядит загадочно-необычно, а для души – как раз то, что надо. Много ли мы себе даем воли отдаться мгновенному желанию души, ощущению мира, много ли даем шансов прислушаться к себе… Да, конечно, она и раньше выезжала на природу, но всегда с компанией, и времени совсем нет побыть наедине с собой. Там готовят ужин на природе. Мужчины разводят костер, женщины режут, варят, пекут… По сути, та же суета, как и в городе. А ей хотелось упасть лицом в траву и почувствовать запахи земли… Или обнять дерево, прижаться к нему как можно крепче… То есть сбросить с себя все наносное, городское, то напряженное долженствование, когда одно за другим надо все время делать какие-то дела… В компании, в постоянном присутствии рядом людей, невидимых связей между тобой и всеми, напряжение не исчезает…»

«Так вот и у меня, – продолжает художник, – когда дел и деланий накопилось с целый снежный ком, когда не знаешь уже и за что хвататься и что делать сначала, а что потом, я как-то вышел за огород, и передо мной открылась дорога, а по бокам – кукуруза с рост человека… И я пошел по ней, и шел, наверное, десять километров, не спеша. И не заметил как… А потом просто лег на землю и глядел на облака… Может быть, минут сорок, может, больше – потерял представление о времени… Как будто нашел себе отдельную комнату…»

Потерял представление о времени… Мы смотрим на рыбачков, скучающих, как нам кажется, или полуспящих с удочкой на берегу реки, пруда, озера. Смотрим и иногда думаем: как им не скучно, целыми часами сидеть вот так, глядя на воду и поплавок… А им не скучно. Они, так же, как художник, теряют представление о времени…

Точно так же, наверное, и другие, те, кто любит рыбалку и охоту, море и горы, грибы и ягоды, шахматы в парке… Дело не в рыбалке и охоте, не в море и горах, не в грибах и ягодах, не в шахматах в парке, а в походе за собой. Все они ходят туда, чтобы вот это беличье колесо жизни, наконец, остановилось, и они могли осмотреться… Часто ведь и не только великий или публичный, но и самый обычный человек, который живет самой обычной жизнью, и он тоже иногда кричит про себя: «Когда ж вы, наконец, все оставите меня в покое?!», чтоб прийти в себя, чтоб хоть подумать о чем-то стоящем, значительном… как вот сейчас, когда у тебя вдруг что-то мелькнуло в голове и ты понимаешь, что это настоящее, а все остальное – это какой-то эрзац, обыденность, пустота…

То есть и в обычном человеке, в каждом из нас, сидит художник, и он время от времени вопиет, требуя себе внимания и свободного пространства как духовной пищи. Его крики остановиться, чтобы осознать, почувствовать и оценить увиденную красоту, мы и слышим время от времени, несясь в колесе жизни. Но зачастую не реагируем. Думаем: надо бы, но потом, не сейчас. Не получая ответа, он еще кричит и возмущается, но все тише, тише. И, наконец, затихает совсем, умирает, оставляя нас без позывов к творчеству, по сути – обывателем.

Художники же к внутреннему голосу, к Творцу в себе (это, кстати, и делает человека художником) чутки и внимательны. Какой-то образ, случайно пришедший извне, они фиксируют, присматриваются к нему, прикасаются и так и эдак, так что он запоминается, западает в память. Ведь это непредсказуемо, потом именно с него может начаться картина.

«Я рисовал вход в картину, – рассказывает художник. – Это момент, когда девочка (на переднем плане) увидела птичку, потом куст с птицами. Но основная мысль – во второй девочке, в той, которая глядит вдаль. Она – главное в картине… Это самые высокие девичьи мечты. Ведь она на солнце смотрит, а не куда-нибудь… Ехала на лыжах, вышла из леса на опушку – и увидела до горизонта снежное море… Мы его не видим, а она видит!

Она смотрит как бы сквозь подзор, то есть кисею, свисающую с кровати. Так маленький ребенок, залезши под кровать с кисеей, смотрит из-под кровати через нее… И мир кажется ему волшебной сказкой. А здесь роль кисеи играет снежное кружево… Свисают нитки узора… Смотреть сквозь них все равно как через хрустальные стеклышки, которые мерцают на закате солнца.

Так наш художник Михаил Врубель (1856–1910) когда-то придумал «стеклянную алмазную живопись». В Оружейной палате он увидел алмазы на черном бархате и потом не раз пытался передать их колючую стеклянность. Так же, как и австрийский художник Густав Климт (1862–1918) увидел тряпочки, лоскутки, ткани у жены-портнихи… К ней домой постоянно приходили женщины из высшего общества и мерили множество платьев. И он видел сотни тряпочек и тканей на полу и создал «тряпочную живопись»…

Так и эта девочка смотрит на варежку как бы через опустившееся ниточное ажурное вологодское или голландское кружево.

И та, и эта девушка – по-своему поэты. И каждая отошла, чтоб не мешать другой, не навязывать свое. Эта свой мир нашла, а та – свой.

Люди вообще любят навязывать друг другу свои интересы и вкусы. Зовут: «Иди водку пить, а то остынет (или выдохнется)». А я пока не хочу. Или вообще не хочу. Или зовут: «Пошли на футбол». А я не хочу. Я, может, поехал бы в лес елку разглядывать. Или мне хочется сесть в траву, смотреть вокруг себя. На траву, например, или на елку: какие у нее лапы, какие иголки…

Жизнь сама постоянно подсказывает нам, что мы – разные! Овны, например, ненавидят ходить по тропинкам. Им нужен только дикий бурелом.

Я родился в апреле. Мне, например, нравится хворост собирать, чтоб трещали все сучки, когда иду. Продираюсь, как лось, сквозь бурелом. Мне в этот момент не нужна компания, собеседники. Ищу причину оторваться и ломлюсь напрямик, через папоротник, маленькие сосенки, елочки… Ветви хлещут меня по лицу, а я вдохновляюсь, у меня прямо кипят все мозги. Кто родился в апреле и в августе, они такие. В глуши им не нужен провожатый, сами ищут дорогу. А вот тем, кто родился в ноябре, например, свое не так важно, им нравится преодоление. Поэтому для них чем больше рутинной работы, тем лучше. Вначале капризничают, а потом у них начинается кураж… И их даже не надо контролировать.

Мы всем навязываем свое, свою волю, свое нереализованное эго, но и сами поэтому вынуждены терпеть навязываемое нам… Так и все друг другу что-то навязывают… И вообще все отношения между людьми – это сплошное навязывание чего-то своего… В отдыхе, в работе, в увлечениях…

Как эти птицы слева: сидят на кусте и трещат. Орут, стараясь перекричать друг друга, навязывая каждая что-то свое… Одна синичка улетела и теперь спокойно сидит на верхушке елочки, там, где ей нравится. Но таких мало. Большинство сгрудились в одно место и гнобят друг друга… как это делают люди в городах…»

То, что приходит в голову художнику, беспокоило и беспокоит многих. Об этом говорил еще 2500 лет назад древнегреческий философ Диоген Синопский (412–323 гг. до нашей эры), который поселился в бочке и жил в ней, чтобы никому не подчиняться и никому не мешать.

Об этом не раз напоминал французский просветитель Жан-Жак Руссо (1712–1778), который подверг критике цивилизацию с ее все убыстряющимся ритмом жизни, жаждой потребления, комфорта и новых удовольствий, противопоставляя ей «естественное состояние», где люди были свободны, не зная власти общества с его системой принудительных законов.

Об этом писал более ста лет назад еще Лев Толстой, начав свой роман «Воскресение» такими словами: «Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, – весна была весною даже и в городе. Солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела везде, где только не соскребли ее, не только на газонах бульваров, но и между плитами камней, и березы, тополи, черемуха распускали свои клейкие и пахучие листья, липы надували лопавшиеся почки; галки, воробьи и голуби по-весеннему радостно готовили уже гнезда, и мухи жужжали у стен, пригретые солнцем. Веселы были и растения, и птицы, и насекомые, и дети. Но люди – большие, взрослые люди – не переставали обманывать и мучить себя и друг друга. Люди считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира божия, данная для блага всех существ, – красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом…»

Видимо, понимание, что нельзя быть свободным за счет свободы другого человека никак не входит в наше сознание, несмотря на самые передовые педагогические системы. Это понимание еще не стало пока частью общественного сознания. Поэтому нам самим, каждому из нас надо постоянно повторять себе, что мы разные, и помогать друг другу понять, что мы разные, чтоб мы не подавляли в другом эту разность, не диктовали, не мучили, не требовали: иди со мной, делай, как я (как я хочу), а, наоборот, помогали другим быть разными.

Быть разными, оставаться разными трудно и семейным парам, когда у мужа и жены разное понимание и разное ощущение единства. Женщине, например, хочется, чтоб мужчина все время был рядом и делал что-то вместе с ней. А если он делает что-то свое, в ее понимании это значит, что он не хочет быть с ней. Раньше-то ведь, когда добивался, все время хотел быть вместе, каждую минуту праздновал как праздник. А сейчас раз не стремится, значит, не хочет…

Но дело не в том, что он не хочет. Просто мужчина всегда стремится к какой-то цели. Когда добивался, была такая цель, добился – возникла другая… А единство… оно не в пребывании все время быть рядом, а в готовности быть рядом, когда другому нужно.

«Это место в березовом лесу, – продолжает художник, – из моего детства. Я по этому леску постоянно, зимой, летом и осенью ходил… И сам так же, как эта девочка впереди, смотрел на то поле, похожее на море. Там, на горизонте село Ильинское (мы его не видим, оно скрыто деревьями). Тут по рельефу местности как бы две горы, и, когда стоишь на одной, а на горизонте видишь другую. И солнышко заходит.

На ближнем плане – это вид из моего окна. В деревне леса нет, но возле окна такой же куст с птицами растет… И мы с мамой каждый день на него смотрели… Куст этот мне очень нравился. И, может быть, уже тогда возникло неосознанное желание его нарисовать… И я его вписал в этот лес, как будто он в этом лесу и был…

Все детство я мысленно ходил по этому лесу и все вот так романтически разглядывал… Не снимая даже лыж с ног. Иначе провалишься в снег… такой он глубокий… Так и эта девочка. Она на лыжах как на мостике стоит… Такое состояние созерцания, невероятное, фантастическое… когда на море сидишь и наблюдаешь, смотришь вдаль, за горизонт…

Да, эти две девчонки ушли в лес от суеты… или тесноты… Понятно – они живут в окружении людей и нет времени, чтобы уединяться… А им нужна тишина и свобода, им нужна сказка…»

Если задуматься, то все наши сказки – это выход в пространство себя. Скажем, сказка «Двенадцать месяцев». Мачеха с дочкой ругали падчерицу и послали за подснежниками зимой. Какие зимой подснежники? А на самом деле эта бедная девочка из своего привычного беличьего колеса жизни вдруг выпала в пустоту. Ни постирать, ни помыть посуду или пол, ни поштопать одежду. И пошли чудеса: она встретила двенадцать братьев-месяцев. Но чудо произошло не только с ней, но и с братьями-месяцами. Они, сами того не желая, пошли на смену порядка. Зимние уступили место летним. Такого у них никогда не было… Даже у них, в их волшебном мире, тоже свой привычный круг бытия, свое беличье колесо жизни, из которого им тоже хочется вырваться.

Когда мы крутимся в привычном круге жизни, мы часто, может, и делаем правильные вещи, но зачастую не для себя, не для своего предназначенья… А чтоб для себя, надо, как легендарный барон Мюнхгаузен, вытянуть себя за волосы из болота. Это образ, но точный, потому что невероятно трудно подняться над бытом, суетой, обыденностью. Мюнхгаузен, как, кстати, и его реальный прототип Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен (1720–1797), как раз и создавал постоянно некий сдвиг реальности, открывающий лазейку для прорыва в другое пространство.

Важна и оценка. Когда что-то положительно оценивается, все вокруг превращается из угнетающего в дающее, оно переводится на другой уровень. Скажем, поехал отдыхать в деревню, встал утром, вышел порубить дрова. Рубишь криво, но тебе удобно, хорошо, в ритм попал, все свистит, организм поет. Вышла хозяйка: «Ой, чего-то ты скособочился. Да и рубишь-то не так. Так разве рубят?» У тебя все настроение пропало, и отдых весь уже испорчен. Думаешь: «Отдыхать, называется, приехал… рублю дрова для этой бабы, так она еще и недовольна… Уеду сегодня же вечером!» А сказала бы что-то одобряющее – было бы все совсем по-другому. Скажем, вышла бы соседка хозяйки, молодуха. Посмотрела бы на тебя и сказала: «Ух ты, ловкий-то какой! Наверное, и в любви такой же горячий. Одно слово – мужик!» У тебя после таких слов все поет…

Вот что такое одобрение, хорошая оценка. Нам-то со стороны кажется, что счастливым людям везет, что они нашли друг друга и потому счастливы. На самом деле, если приглядеться, такие люди, находясь в одном пространстве, не критикуют и не переделывают друг друга, а одобряют. Потому и прожить дня друг без друга не могут. Очень важно, когда близкий человек тебе все время дает положительную оценку, в то время как другие это же самое твое действие критикуют: «Ты не то делаешь и не так, и вообще у тебя руки не из того места растут…» Если человек в своей семье такое слышит, он и в семью неохотно возвращается. Так и норовит куда-нибудь сбежать…

Каждый из нас невольно стремится туда, где любовь, где его любят, ценят… Потому что так получается, что при нетерпимости к иному вокруг каждого человека враждебное пространство, которое переводит любое твое действие в негатив, любой твой плюс в глазах других людей превращается в минус. А любящий человек, наоборот, любой наш минус превращает в плюс.

Так вот и на картине Ю. Сергеева «Два взгляда – два мира» в березовом волшебном лесу всегда царит любовь, и все минусы здесь превращаются в плюсы. Эти два типа разной ментальности, два разных взгляда на жизнь, два разных мира девушек, нетерпимо сталкивающиеся в обычной жизни, здесь перестают быть антиподами. Каждый начинает формировать свой мир, развивать его. Главное – не за счет другого. Одна девушка – романтик духа, ей хочется мечтать. А другая – романтик души, она сама создает себе романтику жизни и говорит: «Зачем для этого надо куда-то ехать и бежать?» Чудеса и так все время рядом, под боком…

Как-то при мне одного пожилого человека, выглядящего намного моложе своих лет, спросили: «Как вы до таких лет сохранили оптимизм, такой светлый взгляд на мир?» А он сказал: «Наверное, потому что я, куда ни прихожу, везде ищу (и иногда нахожу) такое место, где могу увидеть какую-то перспективу, увидеть что-то завораживающее, найти какое-то очарование…»

То есть такой человек везде пытается найти и находит свой березовый лес, а там – либо свою елочку с красной варежкой на макушке, либо открывающееся сквозь алмазную снежную кисею безбрежное ледяное море на горизонте… И ничего, что рядом суетный мир (куст с шумными галдящими птицами, как панельный гудящий дом), здесь же, как раз на границе двух березок, прямо за ними, начинается волшебство. Зачастую не где-нибудь в тридевятом царстве-государстве, а в самом обычном месте, на границе с бытовым, суетным миром.

Но как миры обыденности и чуда сосуществуют рядом, так и мир каждого из нас должен выживать рядом с другими такими же мирами, не теряя своей неповторимости и уникальности. И хотя общество пока не ставит перед собой такую цель (не до того, есть более насущные проблемы), но мы к этому идем.

Несколько лет назад в Москве открылся ресторан для слепых «В темноте», куда приходят не только слепые, но и самые обычные люди. В зале без света, даже без свечей, клиентов обслуживают «невидимые» официанты, которых можно только потрогать или услышать. Это робкая попытка дать возможность людям попробовать перестроить свой аппарат восприятия с привычной, деловой, практичной и скоростной оценки людей и ситуации с намерением переделать человека под себя, на более глубокую – непривычную, неспешную, неприбыльную. Для чего? Для того, чтобы понять другого человека, другой взгляд на мир, другой мир…