Текст книги "Пионеры Вселенной"

4

По пыльной, потрескавшейся дороге, скрипя и громыхая, тащилась крестьянская повозка. Худая, взмокшая лошаденка, понуро опустив голову, еле плелась.

На повозке, поджав ноги, сидел усатый мужик, держа в одной руке вожжи, в другой – трубку. А рядом, свесив ноги в пыльных сапогах, сидел молодой бородатый человек. Ветерок трепал его густые волосы, закрывая лицо.

Было знойно и душно, хотя солнце уже висело низко, в пыльном мареве. Вокруг тишина – ни живой души. За сердце брала тоска. Возница угрюмо молчал. Молчал и седок. Лишь слышалось надсадное, глухое дыхание лошади, скрип телеги да стук колес о припорошенную пылью, окаменевшую дорогу.

Бородатый седок, в распахнутой, пропыленной косоворотке с подвернутыми рукавами, был Желябов. Увиденное и пережитое здесь наполняло сердце жалостью и гневом. Жалостью к простым, несчастным людям, гневом – к правителям. Вымирали целые уезды. Голод, мор, опустошение он видел вокруг. Чтоб спасти народ, Россию, надо было принимать экстренные меры.

Желябову казалось, что именно сейчас, когда народ доведен до крайности, он пойдет на все! Именно сейчас, небольшая группа отважных революционеров сможет поднять всенародное восстание и захватить власть. Только сейчас это возможно. Только сейчас! Если упустим время – успеха не будет. «Я должен немедля ехать в Петербург и убедить товарищей начать действовать решительно…»

Вдруг лошадь остановилась, тяжело захрипела и рухнула наземь.

– Батюшки светы! – испуганно воскликнул возница и спрыгнул с телеги.

Желябов уже копошился у лошади, пытаясь ее поднять.

Лошадь тяжело храпела и не пыталась подняться. Ноги ей свела судорога. Вдруг она дернулась и замерла.

– Все. Издохла, сердешная, – покорно сказал возница. – Что же, будем делать-то, барин?

– Какой я барин? Я такой же мужик, как и ты, – рассердился Желябов. – Как-нибудь доберемся до города.

Возница перекрестился, неторопливо развязал чересседельник, супонь, выпростал оглобли и стал снимать с лошади хомут. Желябов отошел в сторону. Ему было не по себе…

Возница отнес хомут в повозку, потом снял седелку, вытащил из-под мертвой лошади шлею и тоже все это бросил в повозку. Опять поплевал на руки и взялся за оглобли, отодвинул повозку назад, чтоб можно было объехать труп лошади.

– Погоди, приятель, – сказал Желябов и, подойдя, взялся за оглобли, крепко привязал к их концам чересседельник, накинул его себе на плечи. – Подталкивай сзади.

– Верно, этак сподручнее будет, – согласился возница.

– Далеко ли до города будет? – спросил Желябов.

– За бугром деревня. Там можно оставить телегу.

– Хорошо. Ну, тронули! – крикнул Желябов и, рванув телегу, пошел твердо, размашисто.

Миновав неглубокий овражек, они поднялись на бугор и увидели деревню.

Закатное солнце окрашивало пашню в лиловатые тона и желтоватыми бликами играло на чахлой зелени деревьев. Деревня казалась вымершей: не пели петухи, не лаяли собаки, не было слышно ни детского крика, ни стука топора.

Полевые ворота перед деревней были распахнуты, а первые избы оказались заколоченными.

Желябов остановился, выпрямил затекшую спину, кивком головы откинул назад намокшие от пота волосы.

– Ну, куда поедем, приятель?

– А, эвон баба идет! Вон, у колодца. Айда к ней!

Желябов снова впрягся в телегу и остановился у ворот, где стояла баба с ведром.

– Здравствуй, хозяюшка! – приветливо поздоровался он и сбросил оглобли.

– Никак лошадь пала у вас? – озабоченно спросила баба, не отвечая на приветствие.

– Да, в поле оставили, – сказал Желябов, отирая пот платком. – Кваском не угостишь ли?

– Что ты, голубчик, какой ноне квас, – плачущим голосом запричитала баба, – водицы-то и то в колодцах не стало… Вот ежели переночевать желаете – милости прошу на поветь. Там ребятишки спят на соломе. Только уж не обессудьте – попотчевать нечем. Перебиваемся еле-еле. Уж полдеревни по миру пошло.

– Спасибо, хозяюшка. А далеко ли до города? – спросил Желябов.

– Дорога не мерена, а считаем семь верст.

– Пустяки. Дойду. – Желябов достал две красненькие, протянул вознице. – Вот тебе на лошадь, приятель. Делюсь, чем могу.

Возница заморгал глазами:

– Ой, ваше благородие! Уж не знаю, как и величать-то. Дай бог вам здоровья. Из беды выручили. Спасибо вашей милости. По гроб жизни не забуду.

Из калитки выглянула белобрысая, худющая девочка с большущими синими глазами на бледном личике.

– Много у тебя таких? – спросил Желябов хозяйку.

– Это шестая…

Желябов подошел к телеге, достал из саквояжа краюху хлеба, круг колбасы и два куска сахара.

– На, стрекоза. Неси домой.

– Ой, спасибо, дяденька! – обрадованно крикнула девочка и юркнула во двор.

Желябов надел пиджак, поднял валявшуюся у плетня палку, просунул ее в ручку саквояжа и перекинул его через плечо.

– Ну, прощайте, добрые люди. Желаю вам пережить голод. Надейтесь, что скоро заживем иначе.

В воскресенье Лиза Осокина была приглашена на именины к двоюродной сестре Кате Острогорской.

Острогорские – родственники по матери – были чванливые и богатые люди, и Осокины с ними встречались нечасто. Но на этот раз Лизе никак нельзя было не поехать – Кате исполнялось двадцать лет…

Сергей Стрешнев приглашен не был – Острогорские о нем даже не знали. Лиза поехала одна.

Молодежи собралось порядочно, главным образом военной, так как братья Кати были «михайлонами» – учились в Михайловском артиллерийском училище.

Сразу же, как только вышли из-за стола, начались танцы. Лизу приглашали наперебой, но она отказывалась и чувствовала себя стесненно, скованно. В большой зале окна были распахнуты, но все же было душно, хотелось на воздух. И когда «дежурный юнкер» объявил, что решено ехать на лодках, все обрадованно зашумели и стали выходить на улицу.

Две большие лодки с весельниками и гитаристами были наняты еще вчера и теперь ждали на Фонтанке, недалеко от дома.

Молодежь шумно расселась. Зазвенели гитары, и лодки скоро вышли на Неву напротив старинного дома Петра Великого.

Было сумеречно и тихо. Лодки плавно плыли по течению. Гитаристы играли вальсы Штрауса. Все любовались Университетской набережной.

Около академии, на гранитных ступеньках, ведущих к реке, Лиза заметила молодого человека с черной бородкой в широкополой шляпе. Он сидел задумавшись и не обращал внимания на проплывавшие мимо лодки.

«Боже мой, да это же Кибальчич, – подумала Лиза. – Только он может так отрешаться от всего сущего… Однако что же делать?.. Как же сойти?»

Она тронула за рукав брата Кати:

– Боря! Мне надо навестить больную бабушку. Это рядом. Можно мне сойти?

– Совсем? – удивился румяный юнкер.

– Да, мы с Катей договорились. Очень надо.

– Ну, если договорились, я прикажу, – и он велел весельщикам править к берегу.

Лиза, высадившись у спуска, поднялась на набережную и почти бегом заспешила туда, где сидел Кибальчич. Сердце ее вдруг стало колотиться так сильно, что она услышала его стук и пошла медленней, пытаясь успокоиться…

Кибальчич сидел неподвижно. Он любил летние петербургские вечера и белые ночи. В их торжественной тишине хорошо думалось и мечталось…

В центре, где он жил, было людно и суетливо. На улице попадались навстречу одни и те же гуляющие: отставные чиновники и военные, отошедшие от дел, старые холостяки и просто бездельники, не знавшие, как и где убить время. Иные уже так примелькались, что казались знакомыми и порой хватались за шляпы, чтоб раскланяться. И хотя сейчас многие из гуляющих выехали за город, оставшиеся искали собеседников, пытались познакомиться, разговориться.

Кибальчич, если выпадало свободное время, уезжал подальше от дома, где его никто не мог потревожить. Сейчас, сидя на гранитной ступеньке, он смотрел на серую, с нежнейшими радужными разливами гладь Невы и думал о разговоре с Михайловым.

«Я напишу статью. И пожалуй, напишу неплохо. Но что она может дать народу? Какую принесет пользу? Ее прочтут и поймут очень немногие. Сотни, ну, может быть, тысячи людей. А нам нужно поднимать миллионы! В «Программе» сказано: «Главная задача партии в народе – подготовить его содействие перевороту и возможность успешной борьбы на выборах после переворота».

Чтобы поднять миллионы, нужно быть с ними, жить их интересами, знать их души. Желябов в этом отношении мудрее всех. Он вышел из народа и опирается на народ. Живет его жизнью. И сейчас он уехал на Волгу, чтоб там создать и укрепить отделения «Народной воли». Он всегда с народом. Народ – его стихия! Я верю: за ним могут пойти тысячи… Но Желябов один! Похожих на него – единицы. А их, Желябовых, нам нужны многие тысячи – только тогда мы сможем поднять народ и свершить переворот…»

Перед глазами, кружась, медленно пролетел зеленый листик и упал в воду. Кибальчич поднял глаза. За парапетом, улыбаясь ему, стояла Лиза. Грудь ее вздымалась от волнения, и на ней золотом отсвечивала пышная коса.

– Лиза! Как же вы оказались здесь?

– Увидела вас и сошла с лодки… Была на именинах у сестры.

Кибальчич быстро поднялся, пожал протянутую руку:

– Спасибо! Я очень рад… Но как же вас отпустили? А Сергей?

– Его не было… А я просто сбежала…

– Помню, тогда, зимой, вы поступили так же решительно… Помните?

– Разве это можно забыть?..

Кибальчич взглянул на ее нежное, зарумянившееся лицо с серыми задорными глазами, в которых светилась любовь, тихо сказал:

– А вы все такая же, Лиза…

«Какой же мне быть в двадцать лет, когда сердце полно любовью?» – подумала Лиза, но лишь вздохнула и потупилась. Кибальчич понял ее смущение. Оба молча глядели на необъятную ширь Невы, на подернутые дымкой дворцы на другом берегу.

– Мне было очень обидно тогда, зимой, на сходке. Пришли к самому концу, и нам не удалось услышать, как говорил Захар.

– Да, об этом стоит пожалеть… Он, когда говорит, преображается. Я всегда восхищаюсь им. Но как-нибудь я вас приглашу.

– А вы будете выступать?

– Я? – удивился Кибальчич. – Ну нет, Лиза, я не умею. Для этого нужен особый дар.

– А я уверена – вы можете! Я сразу это почувствовала. С первой встречи.

– Увы! – улыбнулся Кибальчич. – Вы ошибаетесь, Лиза. Я не оратор, и вообще – я играю весьма и весьма скромную роль.

– Нет, нет, не говорите, – запротестовала Лиза. – Я не хочу, чтоб вы так говорили.

– Почему?

– Потому что вы совсем не такой… Я знаю. Вот скажите лучше, если б для партии, для народа было нужно, вы бы прыгнули в Неву?

– Право, не знаю, – смущенно улыбнулся Кибальчич.

– А я знаю – вы бы обязательно прыгнули. И я бы прыгнула, хотя совсем не умею плавать. А вот Сережа бы не прыгнул.

– Почему?

– Он не такой. Он очень славный, очень хороший, и я люблю его… как брата, но он не способен на подвиг. Он создан для тихой жизни.

– Но ведь вы же его невеста, Лиза?

– Да, но я не выйду за него замуж. Это я поняла, как увидела вас.

– Нет, Лиза, вы не должны так думать. Сергей очень хороший и преданный друг.

– Конечно. Я его ценю. Все же…

– Тут сидят какие-то люди, – шепотом сказал Кибальчич. – Давайте пройдемся по набережной.

– Хорошо. Только возьмите меня под руку. Становится прохладно.

Кибальчич взял Лизу под руку, и она, припав к нему, почувствовала себя счастливой.

Шли и молчали. Было тихо и светло, но свет был приглушенный, рассеянный, без теней и контрастов. Небо казалось голубовато-пепельным, но беспредельно высоким; и в нем за Невой, за далекой темной зеленью Александровского сада, тускло поблескивал золотой купол Исаакиевского собора.

Любуясь величественной и гордой красотой Дворцовой набережной, они перешли мост и, выйдя к Адмиралтейству, присели на скамью под столетними липами. Кибальчич взял Лизину руку, с нежностью посмотрел в глаза:

– Вам хорошо сегодня?

Лиза поправила мантильку, улыбнулась:

– Да, Николай Иванович, я благодарю бога, что он послал нам эту волшебную ночь и что… – она опять замолчала, потупилась.

– Вы довольны, что мы встретились?

– Да, да. Я так мечтала об этом… А вы?

– Я тоже рад, Лиза. Я много думал о вас. Только чувствую большую неловкость перед Сергеем. Ведь мы друзья… Я не имею права быть с вами. Да и не только поэтому. Я вообще не имею права предаваться чувствам. Проявлять слабость духа… Я должен немедленно уйти.

– Нет, нет, только не сейчас. Умоляю! Я еще хочу вам сказать, – и Лиза крепко сжала руку Кибальчича, словно боясь, что он встанет и уйдет. – Я должна вам сказать, что вы для меня стали самым дорогим человеком. Да, да, вы должны верить мне.

– Я верю, Лиза, но, право…

– Нет, не возражайте, пожалуйста, я должна сказать вам все, что на душе… Может быть, больше не будет случая. Я должна… Вы должны мне поверить. И если вам будет нужен, необходим верный, преданный друг, готовый на все, на любую жертву, – дайте знать мне.

– Что вы, Лиза! – попытался остановить ее Кибальчич.

– Да, да, это говорит мое сердце, моя душа. Я знаю, вы не принадлежите себе. Но вы тоже имеете право на счастье. О, если б я могла его вам дать, – я готова была бы на все!

– Лиза! Вы чудесная самоотверженная девушка. Вы именно та, о которой я мечтал, – горячо сжал ее руку Кибальчич. – Но я не могу вас обречь на страдания и гибель. Я не имею права на личное счастье – оно удел других.

– Нет, нет, не говорите! Я готова в Сибирь, в ссылку, на каторгу – только бы быть с вами.

– Лиза, неужели это правда? – зардевшись, спросил Кибальчич. – Лиза, вы плачете?

– Да я плачу. Но это от радости. Оттого, что я с вами.

Кибальчич пальцем осторожно провел по ее щеке, смахнул слезинку. Лиза доверчиво потянулась к нему, и губы их трепетно встретились…

Было еще светло, тихо, безлюдно. От реки тянуло прохладой.

Лиза плотней натянула мантильку, и Кибальчич обнял ее. Стало тепло.

Послышался скрипящий железный звук и отдаленные голоса. Лиза вздрогнула.

– Это разводят мосты. Уж полночь, – сказал Кибальчич.

Лиза встрепенулась:

– Мне пора. Дома, наверно, всполошились. Но скажите, Николай Иванович, теперь мы будем видеться чаще?

– Не знаю. Не знаю, милая Лиза, – и он кивком головы указал на острый, как копье, шпиль Петропавловской крепости, – если не попаду туда – будем.

Лиза поежилась.

Кибальчич взял ее под руку, и они пошли по сонным улицам, мимо дремавших у ворот дворников… Прощаясь, они крепко обнялись.

– Если захотите меня видеть, приходите в Летний сад, я буду вас ждать каждую субботу. Или напишите: Косой переулок, семь, квартира девять.

– Не знаю, что станет завтра, но я буду стремиться к вам всегда, – в раздумье сказал Кибальчич. – Спасибо вам за все, милая Лиза. Спасибо!

– Что бы ни случилось, Николай, – сжимая его руку, взволнованно воскликнула Лиза, – вы должны знать, что я вас очень люблю. Очень! И готова разделить с вами любую участь…

5

В середине лета вернувшийся с Волги Желябов созвал экстренное совещание Исполнительного комитета. На тайной квартире у Вознесенского моста, где жила Вера Фигнер, инсценировали вечеринку по случаю именин хозяйки. Однако не было ни песен, ни музыки. «Гости» сидели встревоженные, озабоченные.

Желябов, исхудавший, обветренный, заросший густой бородой, расстегнув воротник вышитой косоворотки, энергично встряхивал выгоревшей шевелюрой, говорил жестко, гневно рубя воздух ладонью:

– Вы, живущие в столице, не подозреваете, что происходит на просторах империи. Тучные нивы и сочные луга стали выжженной пустыней. Деревья в садах похожи на старые метлы. На выгонах, на дорогах, на улицах сел и деревень – тысячи зловонных трупов павшего скота. Мор и голод опустошают целые губернии.

Я видел толпы крестьян, бредущих по пыльным дорогам к Саратову, Самаре, Нижнему. Голодающие из Малороссии и ближних губерний уже наводняют Москву и скоро доберутся до Петербурга.

Бескормица, чума и сибирская язва уничтожают последний скот, а эпидемии брюшного тифа и дизентерии ежедневно уносят тысячи человеческих жизней.

Голод и болезни косят детей, а тиран в Царском Селе задает балы и веселится. Ему никакого дела нет до страданий и бедствий народа.

Да и какое дело до русского народа этому властолюбцу? Зачем ему Россия? Разве для того, чтоб грабить ее!

Желябов глубоко вздохнул и взмахом головы откинул назад волосы:

– Я не верю в добрых царей, и царей-миротворцев, в царей-благодетелей. Их не было, нет и не может быть! Если появится таковой, – с ним расправятся сами придворные. История знала подобные примеры. Человек, видящий на троне со скипетром, человек, властвующий над народом, не может быть его другом. Любой царь неизбежно враг и притеснитель народа. А царь-иноземец – вдвойне!

В России после Петра Великого почти не было ни одного русского царя! Ни одного! А в теперешнем едва ли течет хоть восьмая часть русской крови. Его прабабушка, Екатерина Вторая, была принцессой Ангал-Цербской. Дед, Павел Первый, был наполовину немец, а бабка – принцесса Винтенберг-Штутгартская. Отец его, Николай Первый, был на три четверти немцем, а мать – принцессой Прусской. Так может ли этот человек болеть сердцем за русский народ? Может ли он печься о благе народа, я спрашиваю вас?

– Нет! Нет, не может! – раздались голоса.

– Тогда скажите, – повысил голос Желябов, – можем ли мы, члены партии «Народная воля» и ее Исполнительного комитета, оставаться безучастными к бедствию народа?

– Не можем!

– Не можем!

– Я призываю всех и каждого пойти в гущу народа – вести пропаганду наших идей. Теперь народ способен вспыхнуть, как трут от малой искры. Теперь наступает наш черед действовать решительно – готовиться к государственному перевороту. Мы должны удесятерить усилия по выполнению «Программы Исполнительного комитета» – усилить пропагандистскую работу среди рабочих и среди военных. Если нас поддержат рабочие и армия, – мы победим!

Желябов на мгновение остановился, всматриваясь в лица собравшихся, как бы читая их мысли, и встряхнул шевелюрой:

– И наконец, друзья, я хочу спросить вас, что делать с тем, кто довел народ до голода и вымирания? Что делать с тираном?

– Казнить!

– Казнить!

– Казнить! – раздались гневные выкрики.

– Я думаю, – продолжал Желябов, – что сейчас, когда царь, презрев народное бедствие, собирается отбыть в Ливадию, наступает подходящий момент для того, чтобы с ним покончить. Я надеюсь, что распорядительная комиссия наконец приведет в исполнение приговор над тираном. И я был бы счастлив, друзья, если б возглавить это дело было поручено мне.

Приглушенные, но дружные аплодисменты были ответом Желябову,

Глава седьмая

1

Кибальчич, простившись с Лизой, перешел на другую сторону улицы и долго еще смотрел на окна третьего этажа. Ему думалось: Лиза должна почувствовать, что он еще здесь. Когда человек сильно любит, в нем рождается способность улавливать мысли любимого на расстоянии и сквозь стены угадывать его присутствие.

Кибальчич ждал. Сердце его билось взволнованно и сладко, а в теле была необыкновенная легкость. Казалось, оттолкнись он сильней от панели, и сразу прыгнет туда, на третий этаж… Ощущение счастья, блаженства переполняло его душу.

На улице ни шороха, ни звука. В лиловато-дымчатом сумраке громада дома тускло поблескивала стеклами окон.

На третьем этаже огня не зажигали. Кибальчич, прохаживаясь, ждал, поминутно поглядывая вверх. В глухой тишине слышал собственные шаги, свое сердце и порывистое дыхание. Вдруг его ухо уловило легкий деревянный стук. Кибальчич остановился. Именно то окно, на которое он больше всего взглядывал, тихо распахнулось, и в нем показалась Лиза. В белом пеньюаре, с распущенными волосами, она походила на Офелию.

Кибальчич чуть не крикнул от радости, но Лиза поднесла палец к губам и послала ему воздушный поцелуй. Кибальчич снял шляпу и, тоже ответив воздушным поцелуем, пытался жестами передать ей, что он ждал, верил… Но Лиза склонила голову на ладонь, дав понять, что пора спать.

Кибальчич пытался говорить одними губами, но она погрозила ему пальчиком, улыбнулась и, помахав рукой, закрыла окно…

Кибальчич пошел к дому и оказался на Литейном. В распахнутом сюртуке, со шляпой в руке он шагал, ничего и никого не видя.

Сидевшие у ворот дворники, городовые на перекрестках и снующие по сонному городу переодетые жандармы не обращали на него внимания. Им, выслеживающим террористов, никакого дела не было до подгулявшего молодого повесы…

Придя на Подольскую и никого не встретив во дворе, Кибальчич неслышно вошел в подъезд и отыскал в щели лестницы спрятанную им отмычку. Прислушавшись к сонной тишине, он осторожно открыл дверь ключом и, всунув в замочную скважину отмычку, ловко отодвинул щеколду.

В квартире все спали крепким сном. Кибальчич на цыпочках прошел в кабинет, разделся и, постелив на диване, сразу же впал в забытье…

Утром, позавтракав вместе с Ивановской и Людочкой, он прошел в кабинет и часа три работал над обзорной статьей для «Слова», Потом ездил в редакцию журнала и разговаривал со многими людьми, которые его знали как журналиста Самойлова. После обеда в кухмистерской на Фонтанке приехал на Подъячевскую, где была динамитная мастерская, – помогал Исаеву и Якимовой в приготовлении черного динамита для распорядительной комиссии…

До позднего вечера Кибальчич был занят разными делами, но, что бы он ни делал, перед ним вспыхивал образ Лизы. «Что со мной? Неужели я и впрямь люблю? Неужели на меня обрушилось такое несчастье? – спрашивал себя Кибальчич. – Странно. Что же теперь делать?»

Он вспоминал, что произошло. «Я вел себя вчера как мальчишка. Разнежился, целовался… Нехорошо! Скверно. Очень скверно. Лиза – невеста друга детства, товарища и соратника по борьбе… Правда, Лиза сказала, что любит Сергея лишь как брата и не выйдет за него замуж. Но он? Он же без ума от Лизы! Сергей живет ею… Сергей и родители Лизы убеждены, что их привязанность и дружба завершатся браком…

Что бы подумал обо мне Сергей, если б я решился связать с Лизой свою судьбу? Как бы отнеслись к такому поступку товарищи по партии, родители Лизы?.. Наконец, как бы я смог смотреть в глаза Сергею, которого люблю с детства?

Да и сама Лиза… Могла бы она одобрить мой поступок, если б взглянула на него со стороны? Ведь потом, когда бы страсти улеглись, она, анализируя прошлое, могла возненавидеть меня… А я сам? Разве я мог наслаждаться счастьем, сделав несчастным друга?

Конечно, Лиза могла объясниться с Сергеем, сказать, что любит меня и в этом видит свое счастье. Тогда бы многое изменилось. Сергей – о, это благороднейший человек! – он бы сам прибежал ко мне и стал бы умолять, чтобы я женился на Лизе. Я знаю, каких бы страданий это стоило, но Сергей бы поступил так…

Предположим, я бы принял эту жертву… Но ради чего? Что я мог дать Лизе? Увы! Ничего, кроме горя и страданий!..

Конечно, счастье заманчиво: каждый человек мечтает об этом. Вряд ли бы кто из товарищей сказал плохо, если б я нашел себе верного друга, готового, как и я, пожертвовать собой для великого дела, для партии. Ведь никто не посмел осудить Желябова и Перовскую за их самоотверженную любовь. Напротив, все восхищаются ими! Но Желябова и Перовскую сдружила и породнила борьба за святое дело. Единство взглядов и цели! А между мной и Лизой – целая пропасть! Она восторженная девушка, которую увлекла романтика нашей борьбы. Она восхищается подвигами, мужеством, но не видит опасности, не видит той пропасти, по краю которой ходит каждый из нас. Она не представляет, на что должна обречь себя, связав свою судьбу с моей. Любовь затуманила ей глаза. И я должен предостеречь ее и удержать от опасного шага.

Это нелегко сделать. Я сам был вчера как помешанный. Жажда любви накапливалась во мне годами и вдруг прорвалась сразу. Но теперь, когда я немного пришел в себя, я должен сдержать чувства и отдать предпочтение разуму. Я должен спросить себя: имею ли я право на любовь в своем теперешнем положении, как агент Исполнительного комитета, наделенный особыми полномочиями? Не навредит ли она той важной миссии, которая на меня возложена? Ведь Михайлов запретил мне поддерживать даже самые малые знакомства… Положим, Лизе можно довериться. Но к чему может повести наша любовь? Много ли счастливых дней выпадет нам на долю?

Не сегодня-завтра меня могут схватить и повесить. Да, да, надо смотреть правде в глаза. Что же станется с бедной Лизой? В лучшем случае она останется одна, а может, с ребенком… без всяких средств и с клеймом жены преступника. Ведь могут и ее схватить, как соучастницу, заточить в крепость, подвергнуть пыткам и, заковав в кандалы, сослать на каторгу. Разве могу я свою возлюбленную обречь на такие муки? Но даже представив самый счастливый исход, то есть то, что я избегу смерти и крепости, что нас ждет в будущем? Борьба и лишения! Лишения и борьба! Предположим, Лиза согласилась бы на любые лишения, но как бы взглянули на наш союз ее родители? Как бы они посмотрели на жениха без положения, должности и диплома? Более того – без паспорта! Как бы они отнеслись к жениху, с которым и обвенчаться-то нельзя… О, это бы их убило. Они бы не дали своего согласия. Значит, Лизе из-за меня пришлось бы расстаться с родителями. Это очень жестоко!

Что же делать? Как же мне поступить?» Кибальчич встал, прошелся и опять сел к столу. Минут пять он сидел, потом взял бумаги. Руки его слегка дрожали. Но, обмакнув перо в чернила, он написал твердым почерком:

«Милая, славная, дорогая Лиза!

Я очень, очень люблю Вас. Эта любовь будет жить в моем сердце, покуда оно бьется. Но я призван для другого и не могу быть с Вами. Простите меня за эту горькую правду. Простите! Мне очень тяжело причинить Вам горе этим письмом, но своим согласием я бы совершил преступление и сделал бы Вас несчастной на всю жизнь.

Милая Лиза! Поймите меня и простите!.. Прошу, умоляю – не отсылайте от себя Сергея. Он чудесный человек и искренне любит Вас. Надеюсь, что бог пошлет Вам счастье. А обо мне постарайтесь забыть – так будет лучше.

Склоняюсь пред Вами, чудная, возвышенная девушка, и целую Ваши руки.

Преданный и благодарный Вам до конца дней

Николай».

Кибальчич запечатал письмо в конверт, написал адрес и, сказав Ивановской, что идет прогуляться, вышел на улицу. Было сумеречно и тихо. Небо хмурилось. Он прошел в дальний конец улицы и опустил письмо в почтовый ящик…