Текст книги "Пионеры Вселенной"

5

На масленой, объевшись блинов, умер начальник департамента, где служил отец Лизы Осокиной – Михаил Павлович. Произошли передвижения по службе. Михаил Павлович Осокин получил повышение в должности и новый чин. По этому поводу в воскресенье 1 марта Осокины устраивали праздничный обед для родных и близких, на который был приглашен и Сергей Стрешнев.

Гости стали собираться часов с двенадцати и за стол сели рано. Когда прогремели взрывы на канале, приглушенные множеством высоких домов, все уже были навеселе, и никто не обратил на них внимания. Лишь в шестом часу, когда подгулявшие чиновники пустились отплясывать трепака, пришел взволнованный сосед со второго этажа – чиновник почтового ведомства и, вызвав в переднюю Михаила Павловича, сбивчиво заговорил:

– Извините меня великодушно, но я счел своим долгом предупредить… У вас веселье… боюсь, как бы это не было истолковано превратно. В столице большое потрясение – на Екатерининском канале злоумышленники убили государя.

Михаил Павлович, бледный, с трясущимися губами, вошел в зал и объявил о случившемся. Гости притихли и стали расходиться по домам. Лиза схватила за руку Сергея и увела к себе.

– Сережа, ты что-нибудь знал об этом?

– Нет, что ты, Лизок…

– Но ведь нас же просили наблюдать. Значит, мы тоже в какой-то мере участники?

– Что ты, Лиза, это ужасно! Ведь убили государя…

– А я думаю, наоборот! Деспот казнен, и теперь все пойдет по-другому.

– Не знаю, не знаю, Лиза. Неужели это случилось? Как-то не верится…

– Пойдем-ка на канал – узнаем подробности.

– Да, надо пойти… Но вдруг…

– Одевайся, Сережа, одевайся быстрей.

До Екатерининского канала было недалеко. Минут через пятнадцать они уже приблизились к толпе, сдерживаемой городовыми. На пустынном месте, куда не пускали, еще были видны следы крови.

Какие-то бойкие люди, шныряя в толпе, продавали медные пуговицы, лакированные обломки кареты, обрывки обгорелого сукна.

– Господин учитель, не угодно ли кусочек шинели убиенного государя – я бы недорого взял, – предложил худощавый человек в треухе.

– Благодарю вас, я не при деньгах, – сказал Стрешнев растерянно.

– А сколько вы хотите? – спросил солидный человек в бобровой шапке.

– Собственно, не знаю… Три рубля дадите?

– А точно ли это от шинели государя?

– Не извольте сомневаться – сам нашел в снегу.

Господин в бобрах взял кусок обгорелого материала и поманил городового:

– Почтенный, точно ли это обрывок шинели покойного государя?

Тот внимательно пощупал сукно, поднес к глазам:

– Никак нет, это от шинели господина пристава.

– Возьми и пошел вон, – сердито сказал человек в бобрах, – шатаются тут всякие…

– Извини-те-е. – Худощавый, нахлобучив треух, юркнул в толпу.

– Всех, всех снесли в Конюшенный госпиталь, – объяснял в сторонке старик в шляпе и в очках. – Я сам видел, я тут проходил… И того, который убил государя, и казаков, и мальчика.

Стрешнев и Лиза подошли поближе.

– А тот убийца каков из себя? Наверно, бандит бандитом? – полюбопытствовал купчина в бобрах.

– Нет, не сказал бы… Скорее, мальчишка. Лет двадцати с небольшим, еще безусый.

– Скажи на милость. А уж бонбы бросают. Драть их некому, вот и распоясались…

Услышав, что покушавшийся – молодой, безусый, Лиза немного успокоилась. Ей опять представилось, что бомбу бросал Кибальчич.

– Пойдем, Сережа, пойдем. Мне страшно оставаться здесь… Уж становится темно.

– Вон какие-то бумажки раздают.

– Правительственное сообщение, господа! Правительственное сообщение, – кричал чиновник в форменной фуражке, раздавая листки бумаги.

Стрешнев, взяв бумажку, сунул ее в карман:

– Пошли, Лизок. Дома почитаем.

Они выбрались из толпы и вышли на Литейный, когда уже совсем стемнело.

– Нет, Сережа, давай подойдем к фонарю – надо почитать, что там пишут.

– Хорошо, почитаем. – Стрешнев подвел Лизу к фонарю, достал листок в траурной рамке, взглянул:

– Ты посмотри, Лиза, что они пишут: «Воля всевышнего свершилась!» Выходит, «Народная воля», казнившая царя, исполнила божью волю. Какой-то абсурд.

– Неужели так написали?

– Да, Лизок, вот смотри, видимо, в правительстве полная растерянность…

– А тут на столбе другое объявление.

– Нет, такое же… а впрочем…

– Что?

Стрешнев приблизился.

– «От Исполнительного комитета!» – слышишь, Лизок?

– Да, да, читай!

– За нами следит городовой.

– Сделай вид, что читаешь правительственное извещение… да скорей же.

Стрешнев развернул бумажку и стал читать выборочно:

– «К гражданам России!

… Центральный удар по самодержавию свершился. Царь-ирод, царь-тиран казнен агентами «Народной воли» по приговору Исполнительного комитета…

… Россия не может жить так далее. Русский народ не может больше терпеть деспотизм, гнет, рабство… Если Александр III не пойдет на уступки и не объявит всеобщую амнистию и свободу, его будет ждать судьба отца…»

– Эй, господа, вы что там читаете? – закричал с другой стороны городовой.

– Правительственное сообщение!

– Нельзя! Не велено! Приказано отбирать! – строгим голосом закричал городовой и пошел навстречу.

– Разве государь не умер? – спросила Лиза, держа под руку Стрешнева.

– Не могу знать! А бумажку пожалуйте сюда… Не велено…

Он взял листок и, спрятав его за обшлаг шинели, отдал честь. Лиза и Стрешнев поспешили скрыться в переулке.

Что-то будет теперь? Что ждет Россию?..

6

Андрей Желябов содержался не в Петропавловской крепости, как предполагали народовольцы, а в Доме предварительного заключения на Шпалерной. Его держали в глухой одиночке, у дверей которой день и ночь неустанно дежурили два надзирателя. В камере не гасился свет, и волчок был открыт, чтобы можно было беспрепятственно наблюдать за арестантом.

Желябов был внешне спокоен, но почти все время ходил из угла в угол и думал, думал, думал. Было мучительно обидно, что его схватили в тот момент, когда все уже было готово, чтобы свершить казнь над тираном. Теперь его волновала не собственная участь, а то дело, ради которого он жил и трудился, ради которого шел на смерть. Не внес ли его арест растерянности в ряды народовольцев, сумеют ли они найти в себе силы и решимость, чтоб завершить начатое им. Успеют ли техники? Не растеряются ли метальщики?

На допросах Желябов старался быть спокойным, чтоб следователь не догадался, что он волнуется за незавершенное дело. А когда возвращался в камеру, начинал ходить и думать, анализируя новые обстоятельства, взвешивая и оценивая опыт, решимость и боевые качества каждого из тех, кому предстояло действовать.

«Если, кроме нас с Тригони, никто не схвачен, покушение состоится. В случае неудачи с миной Софья выведет метальщиков. Она не дрогнет, не отступит… Но поедет ли царь? Вдруг он испугается? Нет, мой арест ослепит и полицию и царя. Они решат, что главный «анархист» пойман и теперь бояться нечего…»

И вот наступило 1 марта. Часов с восьми Желябов уже ходил по камере. Примерно в десятом часу он подошел к окну, которое было высоко над головой, и стал чутко прислушиваться. Он ждал взрыва. Шпалерная была недалеко от Малой Садовой, и Желябов надеялся, что здесь будет слышно.

Время тянулось томительно. Впрочем, часы были отобраны, и Желябов не знал, сколько прошло… Когда ноги затекали от напряженного стояния, он начинал ходить и потом снова возвращался к окну, прислушиваясь…

Но вот заскрежетал железный засов. «Неужели на допрос? Вот проклятие…»

– Извольте обедать, – пробасил надзиратель.

– Как? Почему так рано?

– В самый раз, только что пробило два часа.

– Два часа? – переспросил Желябов и, поставив на столик чашку с похлебкой, бросился на жесткий тюфяк. В висках стучало: «Неужели провал? Неужели опять неудача?» Желябов лежал неподвижно, сжав кулаки. В камере была могильная тишина. И вдруг в этой тишине гулко, как тяжелый вздох незримого молоха, ахнуло. Желябов вскочил, прислушался, походил по камере. И вдруг снова раскатисто ахнуло, словно где-то далеко-далеко выстрелили из пушки.

«Это наши!» – про себя воскликнул Желябов, и вмиг настроение его переменилось. Он снова стал ходить по камере, но уже совсем иначе. Унылая обреченность сменилась волей, энергией, одушевлением. Даже усатый надзиратель, заглянув в волчок, шепнул своему напарнику:

– Гляди, арестант-то каков! Давеча от еды отказался, притих, а сейчас разгулялся, даже насвистывает…

Прошло немного времени, и в тюрьме засуетились. Послышались быстрые шаги, беготня, стук кованых сапог на лестницах, выкрики конвойных во дворе. «Кого-то привезли», – подумал Желябов и стал прислушиваться у двери. Через дверь из другого коридора донеслись невнятные голоса, топот многих ног, скрежет засова. «Схватили кого-то из наших. Значит, покушение состоялось, но удачно ли?..» Желябов приник ухом к двери. Шаги удалялись и скоро совсем стихли.

Он забарабанил в дверь:

– На прогулку! Сегодня еще не выпускали.

– Сейчас узнаю! – сказал надзиратель. Скоро заскрежетал засов, явился смотритель и с ним несколько надзирателей.

– Ведите себя тихо, нынче прогулка запрещена.

Дверь захлопнулась, заскрежетало железо, у волчка, так что было слышно дыхание, стали новые надзиратели.

«Что-то произошло. Тюремщики встревожены. Безусловно привезли нашего. Но покончили ли с тираном?..» Желябов подходил то к той, то к другой стене, пробовал перестукиваться, но рядом камеры были пустые…

Часов в восемь он с жадностью съел тюремный ужин и опять стал ходить по камере, стараясь представить исход сегодняшней битвы… Когда наступила ночь, подошел к волчку:

– Послушай, друг, что в городе?

– Нам разговаривать запрещено, – был глуховатый ответ.

Желябов лег на койку и быстро уснул…

Во втором часу ночи его грубо разбудили:

– На допрос к господину прокурору.

Желябов, ничего не говоря, поднялся, накинул тюремный халат и пошел в окружении троих стражников.

Прокурор Добржинский, тот самый, что обманул и сделал предателем Гольденберга, облысевший, но еще молодцеватый и статный, с нафабренными усами, сегодня был как-то растерян, смущен. Увидев Желябова, он попросил его сесть и позвонил в колокольчик. Открылась другая дверь, и двое стражников ввели бледного, взлохмаченного Рысакова.

– Желябов, вы узнаете своего соучастника? – фальцетом закричал прокурор.

– Да, узнаю. Здравствуйте, Рысаков! – твердо сказал Желябов и, встав, пожал холодную, влажную, словно неживую руку.

– Ага! Вот и отлично! – радостно и как-то нервно воскликнул прокурор. – Значит, вы, Желябов, признаетесь, что стояли во главе заговора?

– Что случилось, господин прокурор? Почему меня подняли в два часа ночи? Если вы хотите получить утвердительный ответ, вы должны сказать, что произошло.

– Как, вы не догадываетесь, что злодейски убит государь император?

– Нет, я не знал, – сказал Желябов, и лицо его ожило, засветилось. «Значит, свершилось!» – радостно подумал он.

– Внесите второго! – приказал прокурор.

Стражники внесли на носилках труп, прикрытый рогожей.

– Рысакова, бросившего первую бомбу, вы признали, а того, кто поразил государя и себя, вы узнаете?

Прокурор подошел к трупу и откинул рогожу. «Бедный Гриневицкий! – про себя сказал Желябов. – Ты дорого отдал свою жизнь. Так умирают герои».

– Я не желаю давать никаких показаний.

– Как? – удивился прокурор. – Но ведь никто же не сомневается, что вы были организатором покушения?

– Я не смог принять участия в покушении лишь по причине ареста, – глядя ему в глаза, сказал Желябов. – Нравственно же я полностью участвовал в нем.

– Вот как? Это я и хотел знать. Что вы можете показать еще?

Желябов взглянул на бледного, трясущегося Рысакова. «Видимо, беднягу сломили. Они умеют это делать. Гольденберг был закаленный боец, и то не выдержал… Но отделаться казнью Рысакова им не удастся. Я их заставлю иметь дело со мной…»

– Что, Желябов? Я жду.

– Я хотел бы сделать письменное заявление, господин прокурор.

– Отлично! Садитесь к столу. Вот бумага и чернила.

Желябов сел и еще раз взглянул на дрожащего Рысакова: «Что им удалось выжать? Неужели Рысаков выдал все, что знал?.. Об этом страшно подумать…»

– Пишите, Желябов, я жду! – напомнил прокурор.

Желябов размашисто писал:

«Прокурору Судебной палаты.

Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы, если Рысакова намерены казнить, – было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшего физического участия в его умерщвлении лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения.

Прошу дать ход моему заявлению.

Андрей Желябов».

Глава одиннадцатая

1

Оцепенение, охватившее высших сановников и придворных, вызванное трагической смертью царя, не проходило долго. Цесаревичу, потерявшему отца, и ставшему императором, и от этого еще более растерявшемуся, никто не мог подать дельного, разумного совета. Он решительно не знал, что делать, как распоряжаться, кому и что приказывать. Придворные суетились, бегали, а тело Александра II продолжало лежать на походной кровати – некому было позаботиться о гробе и перенести покойника в дворцовую церковь.

Поздно вечером, подавленный, разбитый и смертельно напуганный, Александр III под усиленным конвоем приехал домой в Аничков дворец, мечтая лишь о том, чтобы лечь и уснуть. В эти минуты он готов был отказаться от почестей, от славы, даже от престола, лишь бы его оставили в покое.

Но свалившиеся на него священные обязанности всероссийского самодержца требовали, чтобы он выслушал доклады главных министров, подписал манифест о восшествии на престол и сделал другие необходимые распоряжения.

Пока царь принимал председателя комитета министров графа Валуева, к нему уже мчался обер-прокурор Святейшего синода Победоносцев, надеясь опередить «либералов», которые, по его мнению, могли оказать на молодого монарха «тлетворное» влияние. К «либералам» он относил всех государственных сановников, которые не разделяли его воззрений и, следовательно, не могли быть причислены к партии Аничкова дворца.

Предвидя, что государю тяжело и что он нуждается в моральной поддержке и наставничестве, Победоносцев ехал к нему уже с давно созревшими идеями и конкретной программой. Он знал, как успокоить государя и что ему посоветовать. У Победоносцева было основание надеяться, что государь его примет и не окажется безучастным к его советам. В это Победоносцев верил потому, что много лет был воспитателем и наставником Александра III, хорошо знал его характер и его взгляды. Александр III, еще будучи цесаревичем, помог Победоносцеву стать членом Государственного совета и выпросил для него у отца высокий пост обер-прокурора Святейшего синода…

Войдя во дворец, Победоносцев сбросил на руки лакеям подбитую норкой шинель и подошел к зеркалу.

Он застегнул отстегнувшиеся в дороге золотые пуговицы на длинном глухом мундире, идущие густым рядом сверху вниз, поправил редкие седые волосы вокруг голого черепа, придал строгость желтому аскетическому лицу с впалыми глазами и маленьким поджатым ртом и важно пошел в покои государя.

Дежурный генерал в приемной при его появлении вскочил, выпятил грудь в аксельбантах и орденах.

– Государь один? – дохнул Победоносцев гнилым запахом изо рта.

– Никак нет! У его величества граф Лорис-Меликов.

На желтом лице Победоносцева мелькнула гримаса, и опять оно стало каменным.

– Я посижу в большой гостиной. Когда государь освободится, – дайте мне знать.

Генерал козырнул:

– Будет исполнено!..

«Как же эта хитрая лиса сумела опередить меня, – думал Победоносцев, идя в гостиную. – Именно его-то и не следовало пускать к царю. Самый опасный человек в государстве. Метко кто-то сказал, что у него лисий хвост и волчья пасть. Ну да я постараюсь нарисовать монарху его портрет со всеми аксессуарами…»

Когда Победоносцева позвали в кабинет, Александр III сидел не за столом, а на широком турецком диване, облокотясь на валик, и почти засыпал.

– Ваше величество! Я знал, что вы потрясены, утомлены и чувствуете себя одиноко.

– Да, да, спасибо, что приехали, Я ужасно устал и прошу не говорить о делах.

– Нет, какие же дела, ваше величество. Да и пристойно ли мне, обер-прокурору синода, печься о мирских делах? Я могу лишь говорить слова утешения и сочувствия… Ох, как нужно в такие минуты доброе верное слово. Ведь я знаю, ваше величество, кто окружает вас и как надо быть осторожным.

– Осторожным? Вы думаете, покушения не прекратятся?

– Я полагаю, ваше величество, пуще всего сейчас нужно бояться не анархистов, а своих собственных министров. Да, да, – главная опасность в них. Прошу вас и умоляю – прогоните Лориса. На его руках кровь вашего отца. Прогоните прочь Лориса!

Царь встал, потянулся и, тяжело ступая, стал ходить по кабинету. Если б эти слова ему были сказаны час назад, он бы, не колеблясь, прогнал Лориса, но теперь… Лорис только что сообщил, что ему удалось вырвать признание у пойманного террориста и завтра все организаторы злодейского убийства будут схвачены.

«Как же сейчас прогнать Лориса? Кто доведет до конца дело поимки злоумышленников. А если их не переловить, они и меня могут ухлопать. Да и можно ли так резко обойтись с тем, кого любит народ, с героем Карса?»

Царь шагнул к дивану и сел рядом с Победоносцевым:

– Вы извините меня, Константин Петрович, я устал. Ужасно устал… А Лориса… Лориса прогонять нельзя. Сейчас он очень нужен… Сейчас без него не обойтись…

2

Вечером 1 марта, когда Исаев вернулся из тайной типографии с листовками и с бутылкой вина, хозяйка конспиративной квартиры Исполнительного комитета Вера Фигнер быстро собрала ужин. Кибальчич и Софья Перовская, Суханов и Корба, Богданович и Якимова, Исаев и Грачевский – все, подняв рюмки, встали за столом:

– За победу!

– За победу, друзья!

Имя царя не было названо, но каждый понимал, что означает этот тост…

После ужина предполагалось совещание Исполнительного комитета, и Кибальчич, не будучи его членом, распрощался и пошел домой.

– Завтра кто-нибудь к вам зайдет, Николай Иванович, – сказала, провожая его, Фигнер.

Когда он вышел из квартиры, было уже темно, но еще не поздно. Однако улицы оказались пустынны: все попрятались. Кибальчич вышел на Невский, но и там, кроме городовых, военных патрулей и переодетых шпионов, никого не было. Он свернул в переулки и окольным путем добрался до Лиговки. Придя домой, сразу же разделся и лег.

Бессонная ночь накануне, тревожный, полный опасности день, грозные известия о казни царя – все это так утомило его, что Кибальчич упал в кровать. Он был уверен, что сон придет мгновенно, но взбудораженные нервы никак не могли успокоиться. Видения, возникающие из рассказов, которые он слышал в этот день, мелькали перед глазами. То он видел растерзанного бомбой царя, то умирающего Гриневицкого, то мчавшегося по Невскому в окружении казаков нового государя.

В соседней комнате, у хозяйки, часы громко пробили два раза.

«Можно ли считать победой казнь Александра II?» – спросил себя Кибальчич и закрыл глаза. Прошло минуты две-три. Кибальчич повернулся на бок. «Пожалуй, можно. Мы отомстили за мученическую смерть наших дорогих товарищей Квятковского и Преснякова, за сотни повешенных и расстрелянных революционеров. Мы до смерти перепугали правителей, нанеся чувствительный удар по трону, взбудоражили всю Россию. Теперь народ поверит, что революционная сила способна противостоять царизму. А это, безусловно, победа!»

Такой ответ успокоил Кибальчича, и он уснул.

Однако сон был тревожным. Несколько раз он просыпался, прислушивался и около восьми встал, чтоб успеть купить свежие газеты.

Город выглядел притихшим. На углах стояли патрули. Люди разговаривали шепотом и быстро расходились. Чувствовалось, что все встревожены, но никто не плакал, не казался подавленным: на лицах прохожих сквозило равнодушие.

Газеты вышли в траурных рамках, а статьи очень походили одна на другую, словно были написаны под диктовку:

«Россия в трауре! Не стало великого царя-освободителя». «Адский умысел совершил свое адское дело». «Погиб порфироносный страдалец…»

За громкими фразами не чувствовалось ни жалости, ни скорби. Даже такие консервативные и реакционные газеты, как «Новое время» и «С.-Петербургские ведомости», выступили с казенными бездушными статьями. Грубо ругали крамольников и призывали к жестокой расправе. Газеты либерального направления «Голос», «Молва», «Новости» были более сдержанны в нападках, но и они старались предстать «скорбящими».

Просмотрев газеты, Кибальчич стал ходить по комнате. В его сердце не было ни малейшего сожаления к «порфироносному страдальцу», но было до боли жаль Гриневицкого. «Бедный, бедный Котик. Ведь ему было всего двадцать пять лет…»

Весь день Кибальчич провел дома, но к нему никто не пришел и третьего марта до обеда тоже никто не явился. Кибальчич забеспокоился и, наскоро перекусив в кухмистерской, пошел на Тележную, куда должны были еще вчера явиться уцелевшие метальщики.

Было часа три, когда Кибальчич, надев вместо шапки шляпу и очки с простыми стеклами, приближался к знакомому дому. Вдруг к нему подлетел катавшийся на деревянных коньках мальчишка в старых отцовских валенках и в заплатанном полушубке:

– Дяденька, не ходите туда. Дяденька, нельзя…

Кибальчич сразу догадался о беде:

– Как тебя зовут, мальчик?

– Вася!

– Знаешь за углом кофейную?

– Знаю.

– Поезжай сейчас туда – угощу пирожками.

– Ладно. Я живо! – сказал мальчишка и пустился вперед.

Кибальчич, повернувшись, быстро огляделся и пошел следом…

Пока Кибальчич покупал пирожки в кофейной, мальчик снял коньки, и они свернули в глухие переулки.

– Ну, что ты хотел сказать, Вася?

– Дяденька, вы хоть и в очках, а я вас сразу признал… Вы ведь в первый этаж ходили?.. У них беда… во дворе и в квартире дежурит полиция. Ночью был обыск и стрельба…

– Кто тебе говорил?

– Все во дворе говорят, и мой тятька слышал, как стреляли, и был у дворника.

– Что же случилось там, Вася?

– А вот что. Ночью пришли жандармы и стали стучаться. Дяденька тот, черный, высокий, спросил: «Кто стучит?» А ему сказали: «Полиция». Он пошел в свою комнату и застрелился.

«Саблин? Этот веселый человек с грустными глазами? Неужели он? Да, больше некому…» – подумал Кибальчич и спросил:

– А тетя? Тетя была с ним?

– Да, была. Ее схватили и увезли в крепость.

«Какое несчастье. Ведь Геся в положении…» Кибальчич на мгновение остановился, протер стекла очков и снова зашагал, положив руку мальчику на плечо.

– Дяденька, это еще не все, – забегая вперед, захлебываясь, говорил мальчик. – Сегодня днем туда пришел один из ваших, а в квартире была засада… А его никто не предупредил…

– И схватили?

– Опять была стрельба. Он ранил городового и помощника пристава. Это дворник рассказывал… Говорит, страсть какой сильный оказался.

«Это Тимофей Михайлов, – подумал Кибальчич, – но ведь у него же осталась бомба?..»

– Ведь их, полицейских и жандармов, было человек десять… – продолжал мальчик. – Вот они и одолели. В квартире и сейчас сторожат… вот я и ждал, чтоб предупредить.

– Ты сам так решил?

– Сам… и Гришка тоже… Он с другой стороны катается.

– Спасибо, Вася! Ты молодец, герой. Вот тебе пирожки и вот еще ножик.

– Спа-сибо!

– Ну, прощай! Только никому ни слова – иначе беда!

– Нет, умру – не скажу.

Кибальчич ласково потрепал его по щеке:

– Ну, беги, Вася. – И сам вскочил в извозчичьи сани и погнал на тайную квартиру к Вознесенскому мосту…