Текст книги "Пионеры Вселенной"

5

Оглядевшись, освоившись, Стрешнев с горечью узнал, что в Боровске, кроме уездного училища, нет иных учебных заведений. О создании реального училища только велись разговоры, а о гимназии даже и не мечтали.

«Что делать? Как жить? Где искать службу?.. Правда, есть кое-какие сбережения, но долго ли на них протянешь?..»

Стрешнев решил справиться о вакансии в уездном училище и, тщательно вычистив вицмундир, явился к директору – благообразному старику с седой бородой, расчесанной на две стороны.

– Честь имею представиться – бывший учитель словесности ее императорского величества Марии Александровны Санкт-Петербургской женской классической гимназии Сергей Андреевич Стрешнев.

– Весьма рад, прошу садиться, – официально сказал директор и назвал себя: – Усольцев Яков Ильич.

– Волею судеб я заброшен в ваш город и буду здесь проживать не менее пяти лет, – продолжал Стрешнев, стараясь быть спокойным, но голос его слегка вибрировал. – Никаких ущемлений в правах не имею, хотя и выслан сюда по постановлению Особого совещания за то, что был в толпе, когда везли на казнь первомартовцев, и, видимо, проявил сочувствие.

– Полагаю, что вы пришли осведомиться насчет службы в подведомственном мне училище? – сухо спросил директор.

– Да, если позволите… хотелось бы знать.

– Я поджидал вас, господин Стрешнев, – не меняясь в лице, продолжал директор, – со мной разговаривал господин исправник. Он отозвался о вас весьма доброжелательно. Ну-с и заведение, где вы имели честь служить, говорит само за себя.

– Так могу ли я надеяться?

– Да, видимо, вы родились в рубашке, господин Стрешнев, – несколько подобрев, продолжал директор. – Летом у нас выходит на пенсион учитель Богоявленский, и эту вакансию я оставлю за вами.

– Спасибо! Я очень вам признателен, господин директор.

– Конечно, я должен побывать в Калуге и согласовать… но поскольку вас рекомендует господин исправник, полагаю, что препятствий не будет. Все же прошу вас затребовать из Санкт-Петербурга послужной список и представить его мне.

Дней через десять Стрешнев получил долгожданную депешу из Петербурга. «Благодарю письма, радуюсь устройству, готовлюсь отъезду, целую, Лиза».

Стрешнев, несколько раз перечитав депешу, поцеловал ее и, спрятав в карман, вышел на улицу.

День был пасмурный, ветреный. Темные домики, бурая, в глубоких колдобинах и рытвинах улица, тусклая от пыли зелень – все казалось серым, бесцветным. Но радость, нахлынувшая на него, словно излучала невидимый свет, от которого все вокруг приобретало теплые, мягкие тона. Серый грязный городок вдруг показался ему красивым и уютным.

Выйдя на Московскую, Стрешнев повернул налево к монастырю и скоро оказался на деревянном мосту через Протву, где стояло несколько любопытных, наблюдая, как на зеленом берегу запускали большой бумажный змей.

Худенький молодой человек с небольшой бородкой и в очках что-то объяснял мальчишкам, которые держали бумажного змея, распутывая мочальный хвост.

– Го-то-во! – пронзительно крикнул один из них.

Человек в очках махнул рукой и натянул шнур. Мальчишки приподняли змей, и тотчас его подхватил ветер: хвост оторвался от земли и длинными удилами повис в воздухе. Все на мосту увидели, что змей имеет форму удлиненного шестиугольника и наружную выпуклость.

– Не то, что мы делали, этот, видать, на иностранный манер – ишь как круто забирает в высоту.

– Да, хорошо летит. Важно!

– А кто это запускает змей? – спросил Стрешнев.

– Известно кто! Молодой учитель… У него каждый день какая-нибудь причуда.

– Раньше шары пускал, а теперича вишь – змея…

– Смотрите, смотрите, садится!

Змей неожиданно начал снижаться над огородами. Мочальный хвост уже упал на грядки, вот-вот клюнет носом и сам змей…

Когда до земли было не больше аршина, из-за куста выскочил котенок и стремительно прыгнул на змея, вцепился в дранку. Змей дрогнул, но в тот же миг был подхвачен резким порывом ветра и взмыл выше прежнего.

– Ой, котенок! – крикнула женщина на мосту.

– А ля-ля! – закричали мальчишки. – Ура!

Учителю не было видно котенка, так как тот прицепился с другой стороны змея. Он стал распускать шнур, и змей пошел выше и выше.

– Да, что же вы стоите, мужики, ведь убьется котенок-то, – закричала баба с ребенком.

– Туда ему и дорога, пусть не лезет, куда не след, – сказал степенный мужчина в купеческой поддевке.

– Это бесчеловечно, господа! – вмешалась, подбежав, молодая женщина в модной шляпке. – Крикните им! Крикните!

– Бесполезно, барыня. Учитель глухой – все равно не услышит.

В огород выскочила босоногая девочка и, увидев, что змей поднял котенка, заплакала.

Стрешнев сбежал с моста, закричал:

– На змее котенок. Он может сорваться. Снижайте скорей!

– Котенок?.. Тогда помогите!

Они вдвоем стали подтягивать змея, бросая шнур на землю.

– Нет, так медленно… Вы держите шнур, а я побегу и буду пригибать его к земле.

Учитель одобрительно кивнул. Стрешнев, обвязав руку платком, положил ее на шнур и побежал вперед. Змей быстро снизился, перепуганный котенок спрыгнул и опрометью бросился к дому.

Стрешнев взял змея и подошел к учителю.

– Все обошлось благополучно.

– Я очень рад. Благодарю вас… Впрочем, позвольте представиться: учитель уездного училища Циолковский.

– Рад познакомиться. Стрешнев, бывший учитель гимназии… Теперь, кажется, буду работать вместе с вами.

Циолковский сквозь очки удивленно посмотрел на высокого Стрешнева, на его гимназический вицмундир. Спросил сочувственно:

– Не по своей воле?

– Не по своей, – вздохнул Стрешнев.

Циолковский помолчал. Потом заглянул в голубые добрые глаза Стрешнева:

– Если у вас здесь никого нет, я рад быть вашим другом. Заходите запросто. Я живу близко. Вон видите, домик с громоотводом? Я всегда дома.

Стрешнев обрадованно улыбнулся:

– Я очень признателен вам. Непременно зайду. Непременно! – И он с благодарностью пожал худую, натруженную руку Циолковского.

Глава вторая

1

Получив письмо от Стрешнева, Лиза Осокина не сразу решилась ответить той депешей, которая привела его в состояние восторга.

Она много думала, вспоминая пережитое. Плакала, закрывшись в своей комнате, но никак не могла принять решения…

Ей вспомнилось, как однажды ночью на даче, когда она была еще подростком, вдруг налетела буря и разразилась сильная гроза. В доме никто не спал. Все забились в глухую переднюю, закрыли двери и там, при дрожащем свете свечи, просидели до утра.

Когда совсем рассвело, Лиза вместе с матерью вышла на балкон и увидела вывороченные бурей две огромные ели. А между ними стояла тоненькая белая березка, в остром изломе склонив к земле пышную зеленую крону. Лизе так стало жаль эту березку, что она заплакала и побежала в столовую, где завтракал отец.

– Папа! Папочка! Пожалуйста, позови садовника или лесника – буря сломала мою любимую березку.

Отец позвал садовника. Они вдвоем выпрямили березку, сделали опору, место излома замазали глиной, забинтовали. Казалось, все поверили, что березка оживет. Лиза была счастлива и, прыгая, весело напевала:

 
Во поле березонька стояла,
Во поле кудрявая стояла…
 

Но прошло несколько дней, и листья березки стали жухнуть, увядать. Пришел садовник, посмотрел и грустно покачал головой:

– Толку не будет, барин.

– Неужели она совсем погибнет? – со слезами в голосе спросила Лиза.

– Спилим вершину, – может, по весне и зазеленеет…

Лизе было так жаль березку, что она разревелась и стала проситься в город. Родители, боясь, чтоб у нее не сделалось нервного расстройства, переехали в Питер.

Лет через шесть Лизе снова случилось побывать в этих местах. Она вспомнила про свою березку и вошла на участок знакомой старой дачи. Тополя и липы теперь поднялись высоко и красовались могучие, пышные. А между ними стояло маленькое кургузое уродливое дерево с потемневшим стволом, с корявыми, бурыми ветвями, покрытыми редкой листвой.

«Неужели это та самая белая стройная березка?» – подумала Лиза, и ей стало не по себе…

Теперь, думая над письмами Сергея Стрешнева, она вспоминала эту историю и почувствовала себя такой же надломленной березкой. Ей казалось, что будущее не сулит ничего хорошего. Она закрывалась в своей комнате и целые дни проводила в уединении. Родители были вынуждены сказать в училище, что она больна…

Однажды, когда на душе у Лизы было особенно тяжело, она услышала за дверью голос матери:

– Лизонька! Слышишь ли? Ведь Сережу-то спасти можно… Ты бы сходила к адвокату Верховскому, у которого он уроки давал. Отец говорит, что у них в доме сенаторы бывают… Может, и замолвят словечко.

Лиза вспомнила, как мужественно поступил Сергей, когда на черной колеснице увидел Кибальчича. «Что же я размякла? А еще хотела стать подругой Кибальчича… Нет, так нельзя… Надо взять себя в руки…»

Как-то вечером Лиза, увидев, что мать в спальне одна, бросилась к ней, обняла, заплакала:

– Мамочка, родная! Мне трудно, я мучаюсь и не знаю, что делать.

– Ничего, касатка, ничего. Давай посоветуемся, поговорим. Ум хорошо, а два лучше. Может, чего и придумаем.

Лиза рассказала все, что до сих пор хранила в тайно. Рассказала о своей любви к Кибальчичу и о слове, данном Сергею.

– Я не знаю, мамочка, что делать. В моем положения остается одно – идти в монастырь.

– Полно, милая. Какие ты страсти говоришь. Чай, с Сергеем-то ты больше трех лет дружишь. Все вас считают женихом и невестой. А что другого полюбила – не беда. Мы не вольны в своих чувствах… Теперь уж что об этом толковать, коли человека нет в живых. Царствие ему небесное.

– Я должна остаться верной Николаю.

– Нет, голубушка, это негоже. Вдовы и те выходят замуж. А ты и видела-то его всего два или три раза. Нет, негоже! Всякий живущий на земле должен исполнить свой долг. Так в Священном писании сказано. Курицы и те цыплят выводят…

– Мамочка, не могу, не могу я.

– Да ведь ты говоришь, что сам Николай велел тебе выходить замуж за Сергея?

– Да… он писал мне…

– Так как же ты можешь не исполнить его волю, когда человека уже нет в живых?

– Не знаю… Я думала…

– И думать не моги иначе. Сергей – твоя судьба! Ежели освободился да устроился, и – рассуждать нечего. Где ты еще найдешь этакого человека? А уж я-то как бы была рада. Поехала бы к вам деток растить.

– Правда, мамочка? Ты бы приехала к нам?

– Вот отец на пенсию выйдет – вместе приедем.

– Ой, как бы хорошо было! – обрадовалась Лиза. – А Сергей славный! Я вначале думала, что он такой тихий, робкий – и вдруг…

– Да он золото у тебя! Золото, а не человек! Посылай ему депешу, что выезжаешь, – и делу конец! Мы с отцом – благословляем!

Лиза, радуясь и плача, поцеловала мать и стала составлять депешу.

2

Несколько придя в себя после этой радостной депеши, Стрешнев отправил Лизе доверенности на получение его вещей на квартире, жалованье в гимназии и вклада в казначействе, и теперь нетерпеливо дожидался ее приезда.

Дни тянулись медленно, тоскливо. Как-то после обеда, выйдя из трактира, Стрешнев увидел в небе бумажный змей, который запускали с площади мальчишки. Этот змей напомнил ему о застенчивом глуховатом Циолковском. «Надо бы навестить коллегу. Он так радушно предложил мне свою дружбу. Это человек весьма незаурядный. Пойду, познакомлюсь поближе».

Стрешнев миновал мост и скоро на спуске к реке увидел небольшой рубленый домик с громоотводом на крыше, утопавший в зелени тополей и лип. Калитка была открыта, и он вошел в зеленый двор. В глубине на веревке сушились пеленки, а справа под старой липой, на пружине, привязанной к толстому суку, висела люлька с младенцем. Около, за вязаньем, сидела пожилая женщина, видимо, нянька. На крыльцо чистила рыбу ядреная, рябоватая кухарка.

– Простите, можно видеть господина Циолковского? – спросил Стрешнев, направляясь к крыльцу.

– Сейчас позову, барин, – сказала кухарка и юркнула в дверь.

Минуты через две-три на крыльцо быстро вышел Циолковский в белом полотняном пиджаке, в темных, давно не глаженных брюках и в фартуке. Его очки блестели на солнце, темные волосы и бородка были всклокочены, и даже его суетливая походка выражала недовольство. Однако, всмотревшись и узнав гостя, Циолковский быстро сбежал с крыльца, улыбаясь, протянул руку:

– Здравствуйте, господин Стрешнев! Я очень рад, что вы пришли. Пожалуйста, проходите и не взыщите, что я в таком виде – занимался опытами.

Стрешнев следом за хозяином прошел на террасу, заставленную всякой рухлядью. У окна стоял самодельный верстак, на полках аптекарская посуда, а к потолку были подвешены бумажные змеи и маленькие воздушные шары.

– Вот здесь я занимаюсь опытами и делаю модели, – смущенно заговорил Циолковский, снимая фартук, – пожалуйста, проходите в комнаты.

Слово «делаю» Циолковский произнес, как «деваю», но эта небольшая картавость на «л» показалась Стрешневу очень милой.

– Простите мое любопытство, господин Циолковский, но вы, видимо, увлекаетесь проблемами воздухоплавания?

– Говорите, пожалуйста, громче, – попросил Циолковский и поднес ладонь к уху.

Стрешнев более громко повторил вопрос.

– Да, воздухоплавание – моя стихия! – обрадованно и с гордостью ответил Циолковский, – этому посвящаю все свободное время.

– А что эти маленькие шары могут летать?

– Это – модели аэростатов. Я пробовал их запускать.

– Но ведь они, кажется, из бумаги? – удивленно спросил Стрешнев.

– Совершенно верно. Однако – летают!

– Да как же? Помилуйте! – удивился Стрешнев. – Мне помнится, у Жюля Верна воздушный шар был сделан из прочной лионской тафты, сотканной из крученого шелка. И, кажется, эта тафта пропитывалась гуттаперчей.

Лицо Циолковского просияло, черные пушистые брови удивленно приподнялись над очками.

– Вы поклонник Жюля Верна?

– Да, признаюсь, увлекался в свое время.

– Прошу пожаловать в комнаты, – пригласил Циолковский. – Мне очень интересно с вами поговорить.

Миновав темную переднюю и залу, заставленную цветами, они вошли в небольшой кабинетик и уселись на старинном, выцветшем от времени, кожаном диване.

– Прежде чем продолжить наш разговор, позвольте один вопрос?

– Сделайте одолжение, господин Циолковский.

– Вы, видимо, пострадали в связи с репрессиями после казни первомартовцев?

– Был схвачен, когда их везли на казнь, за проявление сочувствия к Кибальчичу.

– Вы его знали?

– Вместе учились в гимназии. Вместе зачитывались Жюлем Верном. Правда, после гимназии много лет не встречались… А когда их везли на казнь, я увидел Николая и не удержался…

– В газетах писали, что он будто бы изобрел эти адские бомбы?

– Да, Кибальчич был человеком выдающегося ума. Адвокат, который его защищал, говорил, что в крепости Николай составил проект воздухоплавательного аппарата.

– Правда? – Циолковский даже привстал. – Расскажите! В чем же заключается его идея?

– Объяснить не могу, а только отзывы были в высшей степени похвальные.

– Ах, как жалко… И нельзя узнать?

– Едва ли можно. Проект ведь не был предан гласности.

– И вам Кибальчич ничего не говорил?

– Нет. Не довелось…

– Какая жалость. Может быть, этот проект сослужил бы великую службу человечеству… Вот так у нас в России гибнут не только талантливые люди, но и их идеи… Никому ничего не надо… Я вот пытаюсь кое-что сделать полезное, а надо мной смеются, называют чудаком, лунатиком…

– Вы мечтаете о полете на Луну?

– Мне думается, что человек со временем завоюет все околосолнечное пространство. Надо лишь пробудить к этому интерес, разжечь фантазию ученых и изобретателей.

– Но согласитесь, что от фантазии Жюля Верна до реального полета на Луну еще очень далеко.

– Не спорю. Но Жюль Верн многое предсказал. И предсказал довольно точно… Ну хоть бы взять его подсчеты. Чтоб снаряд преодолел силу земного притяжения и вырвался в пределы Вселенной, нужна начальная скорость в двенадцать тысяч ярдов или одиннадцать тысяч метров в секунду. Это точно! Я сам вычислял…

– А как вы, господин Циолковский, смотрите на гигантскую пушку, которая стреляла по Луне?

– Пушка не годится. Ни одно живое существо не выдержит такого огромного ускорения.

– То есть первого удара?

– Да! Ведь это же в тысячи раз сильнее, чем кувалдой по голове.

– Но ведь Жюль Верн придумал приспособление, смягчающее толчок, – возразил Стрешнев, – и очень оригинальное – воду.

– Вода не спасет. В ней мало пружинящего свойства.

– Вы ставили опыты? – спросил Стрешнев.

– Признаться, нет, но это и так понятно.

– Позвольте мне спросить… Так, случайная мысль… А может, и глупость… Если сырое яйцо положить в воду и кастрюлю бросить на землю – разобьется оно?

– Давайте попробуем! – улыбнулся Циолковский.

– Как, прямо сейчас?

– А зачем откладывать? Вы посидите тут, а я поищу подходящую посуду.

Циолковский вышел и скоро вернулся с сырым яйцом и жестяной банкой из-под кофе.

Они вышли на террасу. В банку положили яйцо и, наполнив ее водой, плотно закрыли. Потом донышко и крышку придавили дощечками и связали их тонкой медной проволокой.

– Ну, полезли на крышу! – предложил Циолковский. – Бросим оттуда.

– Я готов! – согласился Стрешнев.

Они вылезли в слуховое окно, вскарабкались на конек, и Циолковский подбросил банку. Раздался звонкий стук и как бы всплеск. Оба поспешили спуститься и увидели на траве смятую банку без крышки, порванную проволоку, разлетевшиеся в стороны дощечки. В банке, в остатках воды, плавало разбитое яйцо.

– Вы правы, господин Циолковский, – вздохнул Стрешнев.

– Нет, нет, опыт не удался. Ведь банка открылась, и вода вылилась.

– Так как же быть? – спросил Стрешнев.

– Сейчас, подождите минутку.

Циолковский ушел в кухню и вернулся с оловянной кастрюлей, наполненной мутноватой водой, где плавало яйцо.

– Вот теперь все сделаем, как надо. Я добавил в воду соли, чтобы яйцо не лежало на дне, – сказал Циолковский.

Под крышку положили резиновую прокладку, просунули в дужку короткую палку и, привязав ее к ручкам кастрюли, плотно придавили крышку.

– Ну, теперь снова полезли на крышу! – кивнул Циолковский, неся кастрюлю в вытянутых руках. Кастрюля была подброшена высоко вверх и со звоном упала на землю.

Оба поспешно спустились. Кастрюля лежала на боку, слегка промятая. Из нее струилась вода. «Что, если яйцо уцелело?» – подумал Стрешнев и первый развязал веревку, снял крышку.

– Смотрите! Целехонько! Смотрите, господин Циолковский!

– Да, опыт удался, – спокойно сказал Циолковский, – однако он ничего не доказывает.

– Как не доказывает? – удивленно воскликнул Стрешнев.

Циолковский взял Стрешнева под руку, увел в комнату.

– Видите ли, у Жюля Верна в момент выстрела огромной пушки снаряд имел ускорение около трехсот тысяч метров в секунду. Значит, вес каждого предмета в снаряде мгновенно увеличивался в тридцать тысяч раз! Если костюм аэронавта весил, скажем, три фунта, то при выстреле его вес возрос бы до двух тысяч двухсот пятидесяти пудов, и человек был бы раздавлен, как таракан.

– Что вы говорите? Это страшно.

– Такова арифметика, господин Стрешнев. Тут никакая вода спасти не может. Наш опыт – просто шутка.

– Да… жалко… Я думал, что он может пригодиться, – сказал Стрешнев и взял фуражку.

– Как, вы собираетесь уходить? А чаю? Я познакомлю вас с женой, с тестем…

– Буду рад, но лучше в другой раз… И так оторвал вас от дел… Да и спешу…

– Очень жаль, господин Стрешнев, но надеюсь, что вы скоро заглянете снова?

– Непременно! Мне было необычайно приятно познакомиться с вами поближе, господин Циолковский.

– Зовите меня просто Константин Эдуардович.

– Прекрасно! А меня – Сергей Андреевич. До встречи, Константин Эдуардович!

Циолковский проводил гостя за ворота, дружески пожал руку.

– Если сможете – заходите, Сергей Андреич. Буду рад!

3

На крылечке стояла невысокая, молоденькая женщина в пестрой кофточке, подбирая выбившиеся из-под косынки темно-русые волосы. Ее голубые уставшие глаза смотрели с любопытством.

– Костенька! Что это за господин был у тебя? – спросила она, когда Циолковский закрыл калитку.

– Это учитель гимназии из Петербурга, Сергей Андреевич Стрешнев.

– Батюшки! А ты с ним на крышу лазил… Хорошую кастрюлю испортили… Что он теперь подумает?

– Ничего, Варенька, ничего плохого Сергей Андреич подумать не может. Это человек передовой, просвещенный… Знаешь, почему он здесь?

– Нет, почему же?

Циолковский поднес палец к губам.

– В ссылке, как политический… Был причастен к народовольцам, которые казнили царя.

– Ой, Костенька, – испуганно зашептала Варенька, – а ты с ним… Как бы не нажить беды? Ведь могут из училища уволить?

– Он сам будет служить в нашем училище. Бояться нечего.

– Слава богу, если так… А все-таки надо бы с папой поговорить… Как бы он тебя в политику не вовлек. О чем вы говорили?

– Так… Опыт ставили. Потому и пострадала твоя кастрюля. Но я ее выправлю, не беспокойся… А ты видела гостя?

– Видела. Такой представительный, интересный.

– Скоро к нему приедет жена – составится у нас компания – будем кататься на лодках.

– Ну, куда мне, Костенька… Слышишь, кажется, Любаша проснулась… побегу ее кормить.

– Ну, иди, милая, а я до чаю поработаю.

Циолковский прошел на террасу и, сев в плетеное кресло, задумался. Он все еще находился под впечатлением разговора со Стрешневым.

– Кибальчич… Кибальчич… До меня доходили слухи о нем… Оказывается, Стрешнев знает, что был составлен проект летательного аппарата. Вдруг Кибальчич сделал важное открытие? Эх, как у нас все по-глупому получается…