Текст книги "Пионеры Вселенной"

3

В то время как Кибальчич, потрясенный страшным известием, ехал к друзьям, в квартире Исполнительного комитета шел горячий спор.

Софья Перовская старалась убедить Веру Фигнер, Исаева и Суханова поддержать ее требования перед товарищами об организации нового покушения, на этот раз на Александра III.

Вчера и сегодня утром она сама вела наблюдения за Аничковым дворцом, несколько раз прошла весь путь от дворца до дворца и осмотрела подступы к Зимнему. Ей казалось, что новое покушение вполне возможно. Воодушевленная идеей, она опять обрела уверенность и силу. Ее голубые кроткие глаза отсвечивали металлом, был звонок и тверд голос.

– Друзья! Не подумайте, что я зову вас совершить акт отчаянья, – заговорила она порывисто, оглядывая друзей лихорадочно блестевшими глазами, – нет, это дело хотя и рискованное, но вполне реальное. Царь ежедневно ездит в Зимний и обратно одним и тем же путем. Метальщики могут встретить его и нанести смертельный удар. У нас есть опыт, закончившийся удачей, и есть метательные снаряды.

– Надо подумать о том, что может дать это второе покушение. Не настроит ли оно народ против нас? – спросил Исаев.

– Народ не ждет от нового царя никаких благ. Он знает, что сынок не лучше отца. А третьего царя не будет! – горячо заговорила Перовская. – Наследник еще подросток. Значит, возможно регентство, а может быть, и крах самодержавия. Пока наш арсенал не иссяк и пока правительство в панике, мы должны действовать.

В передней звякнули дважды.

– Кто-то из наших, – сказала Фигнер. – Гриша, открой.

Исаев вышел и скоро вернулся с бледным, запыхавшимся Кибальчичем.

– Что случилось, Николай Иванович? – дрогнувшим голосом спросила Перовская. – Неужели разгром Тележной?

– Да! – глухо сказал Кибальчич, сняв шляпу. – Сегодня ночью… Геся Гельфман и Михайлов арестованы, Саблин застрелился…

– Какое несчастье! – Фигнер бросилась на диван и заплакала.

– Вера! Возьми себя в руки! – крикнула Перовская. – Нам всем тяжко, но мы должны собраться с силами и принять меры. В квартире, видимо, засада?

– Да, именно так, – растерянно продолжал Кибальчич, – Михайлов попал в засаду сегодня днем… Надо предупредить остальных.

– Друзья, спокойствие! – призвала Перовская. – Давайте вспомним о тех, кто знал… кто бывал на Тележной.

– Из метальщиков не схвачен один Емельянов… сигналисты… я и вы, – сказал Кибальчич.

– Видимо, так, – согласилась Перовская. – А из членов Исполнительного комитета, кроме нас, эта квартира никому не известна. Следовательно, надо скакать к Емельянову и сигналистам. Гриша, ты знаешь адреса?

Исаев вскочил.

– Знаю и мчусь.

Исаев вышел, а Кибальчич изнеможденно опустился в кресло…

– Друзья! Нас кто-то предает, – сказал Суханов и, насупившись, стал ходить по комнате. – О Тележной знали очень немногие. Из них в руки полиции, до ее разгрома, живым попал один Рысаков.

– Как? Неужели ты думаешь, Николай Евгеньевич, что это он? – спросила Перовская.

– Да, друзья, квартира на Тележной указана Рысаковым, – вслух думал Суханов. – А сказавший полиции «а» вынужден сказать и «б». Следовательно, Рысаков дал точные сведения и внешние описания всех, кого он знал. И прежде всего – вас, Софья Львовна, и вас, Николай Иванович. Отсюда вывод – вам обоим следует побыстрее уехать.

– Это невозможно! – воскликнула Перовская. – Кто же тогда возглавит новое покушение?

– Для нового покушения уже нет ни бомб, ни метальщиков.

– Бомбы можно сделать, – немного успокоившись, сказал Кибальчич.

– А метальщики найдутся, – заключила Перовская. – Наконец, я сама готова броситься под карету царя вместе с бомбой.

– Друзья, умоляю – спокойней! Как можно спокойней, – прервала овладевшая собой Фигнер.

– Да, да, Верочка. Я хочу лишь добавить, что новый царь может поехать по Малой Садовой и тогда мы пустим в ход мину.

– А про мину знал Рысаков? – прервал Суханов.

– Боже мой, вот беда, – смешалась Перовская. – Он, безусловно, знал, что будет взрыв на Малой Садовой, но не мог знать дома, где велся подкоп. Все же мы должны немедленно предупредить Богдановича и Якимову. Боюсь, как бы уже не было поздно.

Вера Фигнер накинула лежавшую на диване шаль.

– Друзья, я иду, чтоб предупредить их. Если через час не вернусь, – значит, схватили… Будьте благоразумны и дружны. Прощайте!..

4

На другой день газеты сообщили о разгроме полицией тайной квартиры на Тележной, о самоубийстве Саблина, об аресте Гельфман и Тимофея Михайлова.

Указывалось, что на квартире найдены готовые метательные снаряды, динамит и открыта подпольная лаборатория…

Акции Лорис-Меликова сразу поднялись. Даже граф Валуев, не любивший «ближнего боярина» Александра II и считавший его «выскочкой», на докладе у нового царя принужден был отозваться о нем с похвалой.

Лорис торжествовал победу и хотел всячески затянуть следствие по делу «1 марта», чтоб успеть изловить остальных «злоумышленников» и тем упрочить свое положение при новом дворе…

Шумиха в газетах по поводу открытия полицией тайной квартиры и подпольной лаборатории террористов, казалось бы, должна была обрадовать обер-прокурора синода Победоносцева, который так беспокоился о безопасности царя, но просмотрев утренние газеты, Победоносцев даже почувствовал себя плохо.

«Должно быть, опять разыгралась желчь», – подумал он и, велев подать грелку, прилег у себя в кабинете.

Будучи человеком умным и проницательным, он сразу понял, что эти известия принесут больше вреда, чем пользы. Они могут оказать дурное влияние на государя, а следовательно, и на весь ход истории. «Надо прогнать Лориса. Надо во что бы то ни стало прогнать Лориса», – решил он и, забыв о своей боли, встал, чтоб немедленно предпринять какие-то меры.

Однако, поразмыслив, Победоносцев решил, что сейчас не время ехать к государю, так как он находится под впечатлением так желательных и так приятных ему известий.

«Я поеду вечером, когда государь отойдет от дел и вернется к себе в Аничков дворец. Правда, он очень устает и может с раздражением отнестись к моему визиту, но я поступлю умнее – я не пойду к нему, а лишь завезу письмо. Письмо он прочтет и, может быть, задумается… А уж я постараюсь ввернуть несколько фраз, которые его умаслят…»

Победоносцев подмигнул сам себе и тут же сел писать письмо.

«Ваше величество! Простите, что я не могу утерпеть и в эти скорбные часы подхожу к Вам со своим словом: ради бога, в эти первые дни царствования, которые будут иметь для Вас решительное значение, не упускайте случая заявлять свою решительную волю, прямо от вас исходящую, чтобы все слышали и знали: «Я так хочу» или «Я не хочу и не допущу».

Гнетет меня забота о Вашей безопасности. Никакая предосторожность – не лишняя в эти минуты…

Ваше императорское величество!

Измучила меня тревога. Не знаю ничего, – кого Вы видите, с кем Вы говорите, кого слушаете и какое решение у Вас на мысли… И я решаюсь опять писать, потому что час страшный и время не терпит. Или сейчас спасать Россию и себя, или никогда.

Если будут Вам петь прежние песни сирены о том, что надо успокоиться, надо продолжать в либеральном направлении, надобно уступить так называемому общественному мнению, – о, ради бога, не верьте, Ваше величество, не слушайте! Это будет гибель, гибель России и Ваша. Безопасность Ваша этим не оградится. Злое семя можно вырвать только борьбой!..

Народ говорит: «Не усмотрели, не открыли». Народ здесь видит измену – другого слова нет. И ни за что не поймет, чтобы можно было оставить теперь прежних людей на местах. И нельзя их оставить, Ваше величество! Простите мне мою правду.

Не оставляйте графа Лорис-Меликова. Он интриган и еще может играть в двойную игру… Берегитесь, Ваше величество, чтобы он не завладел Вашей волей, и не упускайте времени…

Я бы мог рекомендовать Вам многих верных людей, но об этом в другой раз…

Преданный всей душой Вашему величеству, ваш покорный слуга К. Победоносцев».

Перечитав письмо и запечатав его пятью сургучными печатями, Победоносцев витиевато вывел на конверте:

«Его императорскому величеству государю императору Александру III (в собственные руки)».

Дождавшись того часа, когда Александр III должен был выехать из Зимнего, он приехал в Аничков дворец и подошел к дежурному генерал-адъютанту.

– Государь назначил мне аудиенцию и должен был здесь с минуты на минуту, но я хвораю и прошу Вас передать вот это письмо лично государю.

– Будет исполнено! – с поклоном сказал генерал.

Победоносцев вышел из дворца и быстро погнал домой. Его поджарый рот язвительно усмехался: «Этот хитрый лис Лорис, очевидно, и Аничков дворец наводнил своими людьми, но до приезда государя остались минуты, и они не успеют прочесть письмо. На этот раз Лорису не удастся меня провести…»

5

Вера Фигнер вернулась минут через сорок.

Перовская, Кибальчич и Суханов, встретив ее в передней, по сияющим глазам поняли, что ей удалось предупредить товарищей.

Почти следом за Фигнер пришел рыжебородый здоровяк Богданович, «содержавший» лавку сыров под фамилией купца Кобозева.

Он неторопливо разделся, расчесал бороду и, войдя в столовую, со всеми поздоровался за руку.

– Где Якимова? Почему она не пришла? – с тревогой спросила Перовская.

– Скоро придет. Нельзя закрывать лавку раньше времени – может показаться подозрительным.

– А если ее схватят?

– Раньше ночи не придут. Мы знаем повадки полиции.

– Как вы можете в такие минуты разговаривать с такой беспечностью?

– Это не беспечность, а степенность, – усмехнулся Богданович, – в нашем деле иначе нельзя. Торговля не любит суетливости…

Скоро пришла и Якимова – розовощекая, в расписной платке.

– Ну, как удалось тебе, Аннушка, выскользнуть? Не было ли хвоста? – с тревогой спросила Перовская.

– Все благополучно. Я заперла лавку изнутри и вышла через двор. На мое счастье, дворник у ворот храпел.

– Друзья, вам необходимо немедленно уехать, – сказал Суханов, – каждый час в лавку может нагрянуть полиция, и тогда станет трудней…

– Раз надо – мы готовы! – спокойно сказал Богданович.

Скоро из своей комнаты вышла Вера Фигнер и положила на стол паспорта и пачку денег.

– Вот, друзья, вам виды на жительство, адреса и деньги. Слава богу, нам шлют пожертвования со всей России, а то бы пришлось туго… Вы, Юрий Николаич, отправитесь в Москву, а ты, Анюта, в Киев. Лучше ехать порознь.

– Спасибо, – сказал Богданович, спокойно беря свой паспорт.

– Попробуйте, друзья, по возможности изменить внешность, костюм – и немедленно в путь, – сказал Суханов. – Из Москвы дайте нам знать.

– Хорошо, я иду в кухню, чтоб смахнуть бороду, – усмехнулся Богданович, – а тебе, Аннушка, хорошо бы наклеить усы.

– Хватит, Юрий Николаич, – остановила Перовская, – как можно шутить в такие минуты?

– Именно сейчас нам и нужен юмор, чтоб взбодриться, – подмигнул Богданович и пошел в кухню…

Скоро, гладко выбритый, облаченный в темный сюртук, он вошел в комнату и учтиво поклонился:

– Ну-с, господа, узнаете вы бывшего торговца сырами?

– Нет, нет, совершенно другой человек! – удивленно воскликнула Фигнер.

– Надеюсь, что и жандармы подумают то же…

Он взглянул на часы и начал прощаться.

Часа через два с ночным поездом Фигнер и Исаев проводили Якимову. Кибальчич на этот раз остался ночевать на тайной квартире Исполнительного комитета.

Утром дворник дома Менгдена, черноусый татарин Ахмет, в белом фартуке и при бляхе обходил с метлой свои владения. Было уже светло: из булочной и мясной лавки шли кухарки с корзинками.

– Эй, Ахмет, а чего же лавка Кобозевых закрыта? – крикнула одна из кухарок.

– Почем моя знает? – отозвался Ахмет и пошел во двор, постучал хозяевам.

Ответа не было.

«Ай – дело хана. Надо бежать в околоток», – подумал он и, воткнув метлу в сугроб, пошел в полицию…

Пристав, его помощник и трое городовых прикатили на лошади, сломали замки и в кладовой лавки обнаружили подкоп. Пристав приказал оцепить дом и дал знать в департамент полиции. Нагрянуло высшее начальство, вызвали специалистов из Гальванической роты гарнизона и саперов – начались раскопки…

Утром все газеты вышли с сенсационными заголовками: «Полиция предупредила новый адский умысел», «На Малой Садовой открыт подкоп, где была заложена мощная мина…»

6

Перовской друзья не говорили о заявлении Желябова прокурору Судебной палаты с просьбой приобщить его к делу «1 марта». Каждый понимал, что Желябов, сделав такое заявление, подписал себе смертный приговор. Известие это могло сломить Перовскую, которая была теперь одним из самых деятельных и влиятельных членов Исполнительного комитета. Друзья хотели постепенно подготовить ее и не мешали ей вынашивать план нового покушения.

Но после открытия мины на Малой Садовой перепуганный Александр III переехал в Зимний дворец и окопался там в буквальном смысле. Вокруг дворца были прорыты траншеи и выставлены войска. Вопрос о новом покушении на царя отпал сам собой…

В пятницу вечером через третьих и четвертых лиц Исполнительному комитету стало известно, что участников покушения 1 марта решено судить Особым присутствием сената и что перед судом предстанут: Рысаков, Михайлов, Гельфман и, как главный обвиняемый, – Желябов. Это известие должно было не сегодня-завтра появиться в газетах, и потому друзья решили сказать о нем Перовской. Это согласилась тактично сделать Вера Фигнер.

Поздно вечером, когда Софья легла спать, Фигнер тихонько вошла в комнату:

– Соня! Ты плачешь?

– Да, Вера, милая, родная… Мне не нужно ничего говорить, я все знаю.

Фигнер бросилась к ней. Они обнялись и заплакали вместе…

Утром 10 марта в квартире у Вознесенского моста собрались уцелевшие члены Исполнительного комитета, чтобы утвердить письмо новому царю с требованиями партии «Народная воля». Это письмо составлялось уже несколько дней и обсуждалось по частям. Теперь, когда к нему приложили руку главные редакторы «Народной воли» Тихомиров и Михайловский, его следовало окончательно утвердить, отпечатать и переслать в Зимний.

Вера Фигнер, отличавшаяся хороню поставленным голосом, четко и взволнованно прочла все письмо.

– Хорошо! Отлично! Внушительно! – послышались одобряющие голоса.

– Может быть, излишне деликатно, – сказала Перовская, – ведь мы партия революционеров-террористов… Как там начало? Прочти еще, Верочка.

– «Ваше величество! – начала Фигнер. – Вполне понимая то тягостное настроение, которое вы испытываете в настоящие минуты, Исполнительный комитет не считает, однако, себя вправе поддаваться чувству естественной деликатности, требующей, может быть, для нижеследующего объяснения выждать некоторое время. Есть нечто высшее, чем самые законные чувства человека: это долг перед родной страной, долг, которому гражданин принужден жертвовать собой и своими чувствами и даже чувствами других людей. Повинуясь этой всесильной обязанности, мы решаемся обратиться к вам немедленно, ничего не выжидая, так как не ждет тот исторический процесс, который грозит нам в будущем реками крови и самыми тяжелыми потрясениями».

– Нет, хорошо, друзья. Право, хорошо! – воскликнула Перовская. – Это в пику тем, кто считает нас злодеями. Пусть так! Ведь это письмо обойдет весь мир.

– Надо оставить так, хотя новый монарх в силу своей тупости и не сумеет оценить наше благородство, – заметил Суханов.

– Но, друзья! Я все же прошу еще раз перечесть самые главные места, – попросила Перовская.

– Хорошо! – сказала Фигнер и продолжила чтение: – «Кровавая трагедия, разыгравшаяся на Екатерининском канале, не была случайностью и ни для кого не была неожиданной».

– Это хорошо! – выкрикнул Исаев.

– «Правительство, конечно, может еще переловить и перевешать многое множество отдельных личностей,…но весь народ истребить нельзя, нельзя и уничтожить его недовольство посредством репрессий…

… Революционная организация на место истребленных будет выдвигать все более и более совершенные формы… Страшный взрыв… революционное потрясение всей России завершат этот процесс разрушения старого порядка…

Русское правительство не имеет никакого нравственного влияния, никакой опоры в народе.

Из такого положения может быть два выхода: или революция, совершенно неизбежная, которую нельзя предотвратить никакими казнями, или добровольное обращение верховной власти к народу.

Мы не ставим вам условий. Пусть не шокирует вас наше предложение. Условия, которые необходимы для того, чтобы революционное движение заменилось мирной работой, созданы не нами, а историей. Этих условий… два:

1. Общая амнистия по всем политическим преступлениям прошлого времени, так как это были не преступления, но исполнение гражданского долга.

2. Созыв представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их сообразно с народными желаниями… Перед вами два пути. От вас зависит выбор…»

Фигнер продолжала читать, а Перовская, забившись в угол, думала о чем-то своем…

Когда чтение закончилось, все проголосовали за письмо и стали расходиться.

Перовская молча пожимала руки друзьям и продолжала думать не о письме, а о том, что в эти минуты наполняло ее сердце, – о Желябове. «О, если бы Андрей был на свободе, нам бы не пришлось писать это унизительное письмо…»

– Сонечка! Что с тобой? Ты опять загрустила, – обняла ее Фигнер.

– Нет, ничего, Веруша… Просто я не верю, что это письмо может образумить царя.

– Почему, милая?

– А вот прочти.

Фигнер развернула газету:

– Ты имеешь в виду циркулярную депешу Гирса?

– Да. Товарищ министра иностранных дел уверяет дипломатов, что намерения Александра Третьего сводятся к тому, чтобы продолжать миролюбивую политику своего отца. Нам-то очень хорошо известна эта «миролюбивая» политика.

– Тут, Сонечка, речь идет о международных делах.

– Нет, Верочка, нет! Мы не должны себя обманывать… Царь – всегда царь!..

Перовская прошла к себе в комнату и прилегла на кровать.

«Исаев говорил, что Андрея возят на допрос на Пантелеймоновскую в департамент полиции. Я должна проследить. Может быть, нам удастся напасть на конвойных и освободить Андрея. Надо все силы употребить на это. Да, иначе нельзя! Или я вырву Андрея из когтей смерти, или разделю его участь…»

Дождавшись, когда все разошлись, Перовская оделась, тихонько вышла из квартиры и больше уже не вернулась…

7

В голом мрачном кабинете следственной тюрьмы с решетчатыми окнами сидели двое: щеголеватый, надушенный прокурор Добржинский и мешковатый арестант в тюремном халате.

– Ну, Иван Окладский, выбирай: или сгноим на каторге, или даруем свободу и жизнь.

– Какая это жизнь, ваше благородие… Если опознают – сразу же убьют.

– Поедешь в другой город, будешь получать большое жалованье… Ты пойми, гусь свинье не товарищ. Ведь все эти террористы презирают тебя. Они господа, а ты… ты же рабочий… ты же холоп перед ними.

– Так-то так, но все же…

– Сидишь ты больше года, а передали тебе хоть одну передачу или деньги?

– Так ведь в тюрьму запрещено, а там, на каторге, я их боялся…

– Ага, боялся, – злорадно заключил прокурор. – Теперь только мы можем тебя спасти и оградить. Ты много лишнего выболтал, Окладский. Если попадешь с террористами в одно место – убьют.

– Что же теперь делать? Вы же обещали заступничество.

– Мы, Окладский, свое слово держим. За этим и вызвали тебя. Будешь честно служить?

– Мне уж ничего другого не остается. Только отправьте в другой город.

– Пока ты нужен именно здесь в столице. Мы загримируем тебя и выпустим в город.

Окладский нервно заерзал на стуле.

– Не бойся. Тебя будут охранять наши люди. Оправдаешь доверие, тогда выпустим совсем и переведем в другой город на хорошее жалованье, – заживешь барином.

Окладский втянул голову в плечи. Раньше на следствии он по неопытности выболтал лишнее, а теперь предстояло стать настоящим предателем…

– Ну, Окладский, я жду. Счастье само идет тебе в руки. Ведь у нас работают тысячи людей, и никто не считает себя предателем. Это, брат, служба. Да еще служба государю. Соображаешь?

– Не знаю… не получится у меня.

– Уже получилось, Окладский. Ты выдал и помог опознать самых важных преступников… Ну, быстрее, или отправлю к ним – и тебя задушат, как кролика. Ну!

– Раз другого выхода нет…

– Вот, подпиши эту бумажку… вот здесь.

Окладский дрожащей рукой поставил подпись.

– Все! Теперь ты наш! – потирая руки, сказал прокурор. – Будешь работать хорошо – озолотим! Но предупреждаю: если начнешь финтить – во! – и Добржинский резко провел большим пальцем по шее. – Понял? Повесим без суда и следствия.

– Ладно, приказывайте, ваше благородие, – прохрипел Окладский, – раз я решился – буду служить царю…

Одиннадцатого марта Кибальчич весь день и вечер просидел дома, готовя статью для очередного номера «Народной воли». Статья не получалась, так как нервы были напряжены. Кибальчич просидел до двух часов ночи и лег спать, не закончив работы…

Утром он проснулся поздно, и когда вышел на улицу, газеты уже были проданы. «Ах, жалко… Зайду к парикмахеру, – подумал он, – там посмотрю газеты, а заодно и постригусь».

В парикмахерской был лишь один усатый клиент, да и тот сидел намыленный перед зеркалом.

– Здравствуйте! Можно постричься?

– Милости просим! Раздевайтесь, пожалуйста, – приветствовал хозяин. – Эй, Яша, мигом обслужи гостя.

Яша, розовощекий толстяк в белом халате, тотчас бросился к Кибальчичу, усадил его в кресло, прикрыл белым, стал постригать.

– Ну-с, какие же новости в мире, Поликарп Поликарпович? – бойко спросил хозяин, намыливая щеки усатому клиенту.

– Как какие? Разве вы не знаете? Да ведь сегодня только о том и разговор – полиция схватила главную заговорщицу и организатора убийства государя Софью Перовскую.

– Скажите! Женщина – заговорщица.

– Главнеющая! – назидательно поднял палец усатый господин.

У Кибальчича на лбу выступил холодный пот. Хотелось вскочить и выбежать вон, но сдержался. «Может быть, усатый – шпион… Или вдруг скажет еще что-нибудь важное…»

– И главное, как сцапали: – На Невском, среди бела дня! Ее опознала хозяйка молочной лавки, ездившая на извозчике с переодетым городовым. Как узнали, тут и схватили голубушку.

– Что, она из курсисток? Синий чулок? – спросил парикмахер.

– Какое! Из знатных дворян! Дочка петербургского губернатора графа Перовского.

– Это – птичка-с! – присвистнул парикмахер.

– Да, и одна из главных цареубийц, – продолжал усач, – руководила бомбометателями.

– Гото-во-с! – пропел, осклабившись, Яша. – Бородку тоже подстричь?

– Нет, благодарю вас! – Кибальчич бросил на столик полтинник и вышел не попрощавшись… В висках стучало: «Софья… Какое несчастье…»

Он шел, ничего не видя, натыкаясь на людей, пока не был остановлен городовым.

– Господин, если выпили, нечего шататься в толпе.

Увидев медные пуговицы, Кибальчич сразу пришел в себя и, повернувшись, побрел домой…

Вечером у него поднялась температура, он слег и пролежал целых пять дней. Хорошо, что приходили Фроленко и Ивановская. Они ухаживали, приносили из кухмистерской еду…

Семнадцатого марта был теплый солнечный день. Кибальчич проснулся бодрый, полный сил и, позавтракав дома, решил пройтись, подышать свежим воздухом. Он обмотал горло теплым шарфом и, нахлобучив серую барашковую шапку, вышел на Лиговку.

После пятидневного затворничества дышалось легко, привольно, и мир не казался таким мрачным, как в тот день, когда он узнал об аресте Перовской. Дойдя до Невского, Кибальчич повернулся и пошел обратно. Ему показалось, что кто-то за ним следит, настойчиво идет сзади, сверлит взглядом. Он прислушался, не сбавляя шага.

– Этот? – долетел до его уха хриплый шепот.

– Он! – подтвердили в ответ.

Кибальчича это «он» обдало могильным холодом. Он ускорил шаги, но за ним ходко шли несколько ног… «Вот извозчик», – подумал он и хотел броситься на мостовую, но с двух сторон его крепко схватили за руки.

– Во двор! Тащите во двор! – прохрипел грубый голос.

Кибальчичу надвинули на глаза шапку, зажали рот и, грубо свалив на снег, стали вязать…