Текст книги "Пионеры Вселенной"

В понедельник утром Кибальчич получил записку, написанную по-французски: «Буду в седьмом часу. Жди. Катя».

Кибальчич догадался, что это Михайлов и стал укладывать вещи. В условленное время он расплатился с хозяином и с двумя саквояжами вышел на улицу. Михайлов лихо подкатил на рысаке. Он быстро посадил Кибальчича и крикнул лихачу:

– Гони!

На Подъячевской они рассчитались с лихачом и, пройдя через проходной двор, сели в просторный извозчичий экипаж, где их ждала молодая дама в кокетливой шляпке с вуалью.

– На Подольскую! – приказал Михайлов.

Дама в вуали – Прасковья Семеновна Ивановская была членом партии «Народная воля». По решению Исполнительного комитета ей предстояло быть помощницей Кибальчича по руководству новой тайной типографией. И теперь она, вместе с Кибальчичем – аккерманским мещанином Агаческуловым, переселялась на новую квартиру как его жена.

Извозчик осадил у дома № 11, где приезжих встретил бородатый дворник в белом фартуке с медной бляхой на груди. Он взял вещи и, указывая дорогу, пошел впереди.

Отомкнув в первом этаже высокую, обитую клеенкой дверь, он впустил хозяев и, передав им ключи, глуховато сказал:

– Уж вы извольте передать паспорта для прописки… Хозяин наказывал… Теперь строго насчет этого…

– Пожалуйста! – Кибальчич, вытащив из кармана толстый купеческий бумажник, протянул дворнику два паспорта на имя Агаческуловых и двугривенный на чай.

– Благодарствую, барин, – с поклоном сказал дворник, – ежели что потребовается, так я завсегда в том крыле, в подвале…

– Ну-с, дорогие «супруги», – с улыбкой начал Михайлов, когда, проводив дворника, все прошли в столовую, – прошу вас вести себя не особенно церемонно. Знакомы вы уже давно, а все еще на «вы».

– Ничего, работа сблизит, – приветливо улыбнулась Ивановская, поправляя темные густые волосы, и с нежностью посмотрела на Кибальчича карими живыми глазами. Она знала, каким уважением пользовался в партии «техник», и давно симпатизировала ему.

– Ты, Пашенька, сразу входи в роль «хозяйки», и тогда все пойдет как надо. Николай человек тихий, застенчивый, молчаливый. Если не тормошить, от него иной раз слова не услышишь.

– Да, да, уж вы, пожалуйста, не обижайтесь, Прасковья Семеновна, я иногда задумываюсь… ухожу в себя…

– Ничего… Мы все привыкли быть молчаливыми…

– Чтоб особенно не скучали, – продолжал Михайлов, – завтра у вас появится прислуга. Ею будет Людочка Терентьева, чудесная девушка из Херсона, участница подкопа под казначейство. Ты, Пашенька, обучи ее набору – будет хорошей помощницей.

– Спасибо. Я видела ее – очень славная…

– Ну, пойдемте еще раз осмотрим квартиру, – предложил Михайлов, – и уточним, где поставить станок и наборные кассы. В прошлый раз мы выбрали спальню.

– Да, это самая дальняя комната и, так сказать, – святая святых. Сюда никто из посторонних не войдет, – поддержал Кибальчич.

Прошли в спальню, осмотрели длинную высокую комнату с одним окном, где стояли широкая кровать, зеркальный шифоньер и туалетный столик.

– Да, бесспорно самая подходящая из всех, – вслух думал Михайлов. – Вот тут, в углу, можно поместить станок и кассы… и все это закрыть толстой портьерой.

– Чудесно! Так и сделаем, – согласилась Ивановская.

– Тогда решено, друзья, – заключил Михайлов. – Дня через два под видом багажа вам привезут типографское оборудование. Возчиками будут наши люди. Они установят станок, оборудуют кассы. Задумано возобновить издание журнала «Народная воля» и выпускать «Рабочую газету»… Не пугайтесь. Помощь вам будут оказывать все члены Исполнительного комитета.

В первую субботу после троицына дня Сергей должен был заехать за Лизой, чтоб после обеда пойти на концерт. В Александрийском театре выступал знаменитый итальянский трагик Томмазо Сальвини. Билеты достать было почти невозможно, но Стрешневу помог присяжный поверенный Верховский, написав записку в дирекцию императорских театров.

Сергея Стрешнева ждали к обеду в четыре часа, но уже было около пяти, а он не появлялся. Лиза, принарядившаяся и причесанная, в волнении перебирала веер, прохаживаясь по комнате. «Уж не случилось ли беды? Вчера Сергей должен был выступать в рабочем кружке…»

Мать раза два заглядывала, спрашивала: не перепутала ли она время, точно ли пригласила к четырем? Но Лиза отвечала, что он сам просил назначить обед на четыре, чтоб успеть в театр.

Прошло еще полчаса…

Отец Лизы, привыкший обедать в определенное время, не выдержал и громко, так, чтоб услышала Лиза, крикнул из кабинета:

– Ну, мать, вы с Лизой как хотите, а я больше не могу… Вели подавать…

Лизу тоже звали к столу, но она отказалась и, закрывшись в своей комнате, продолжала ходить, чутко прислушиваясь – не позвонят ли…

Лишь в восьмом часу, когда в театр идти уже было поздно, послышался знакомый голос в передней; и к Лизе, не снимая плаща, вбежал Стрешнев. Он глубоко дышал, лицо пылало, глаза светились.

– Лизок, милая, прости великодушно, я не мог… Случилось такое, чего я никак не ожидал… Я прибежал, чтоб извиниться и обрадовать тебя… Собирайся!

– Я давно готова! – стараясь казаться спокойной, сказала Лиза. – Жду тебя.

– Да нет, не то… Надень что-нибудь попроще. Мы идем в другое место… Знаю, ты будешь обрадована.

– Куда же?

– На тайную сходку. Я встретил Николая. Мы почти два часа бродили по городу… Он пригласил обоих… Ты представить не можешь – будут выступать Перовская и Желябов.

– Что ты, Сережа, где же это? – сразу забыв все треволнения и обиды, спросила Лиза.

– Точно не знаю, но где-то близко… Нас ждет Николай.

– Неужели?! – воскликнула Лиза и, выпроводив Сергея в другую комнату, быстро стала переодеваться…

Кибальчич, Лиза и Стрешнев на цыпочках вошли в просторную комнату. Из-под широкого абажура висящей лампы падал мягкий желтоватый свет на одухотворенные лица людей, собравшихся за чайным столом.

В центре стояла девушка, вскинув красивую голову. Зеленоватая кофточка с белым воротничком и темная длинная юбка делали ее выше, изящней.

Рядом, облокотись на стол локтями и подперев подбородок сжатыми кулаками, сидел военный. По другую сторону самовара – пожилая женщина в очках и старик с длинной белой бородой в русской вышитой рубахе. Вокруг сидели и стояли еще несколько человек, похожих на разночинцев.

Девушка подождала, пока прикроется дверь, и, слегка вздохнув, продолжала читать страстно, вдохновенно:

 
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
 

Девушку обступили, пожимали ей руки. Старая женщина в очках подошла и поцеловала ее.

– Спасибо! Вы выразили наши чувства. Спасибо!..

– Кажется, мы опоздали, – прошептал Кибальчич Стрешневу.

– Как жаль, а где же Захар?

– Вон там в углу, кто-то к нему подсел.

Стрешнев взял под руку Лизу и глазами показал на мужественное лицо, с длинными, откинутыми назад волосами и горящими глазами.

– Ах, вот он какой! – впившись в него глазами, сказала Лиза. – А девушка, что читала Пушкина?

– Софья Перовская!

– Неужели?.. Удивительно…

Молодая женщина подошла к столу.

– Друзья! На этом разрешите закончить. Благодарю всех! Просьба расходиться не сразу.

– Как? Неужели все? – с горечью прошептала Лиза.

– Да. Мы, к сожалению, опоздали, – сказал Кибальчич. – Но я приглашу вас в другой раз… Обязательно, – он протянул руку. – Не сердитесь. Я был очень рад вас видеть… Прощайте! Прощай, Сергей, меня зовут…

Все стали расходиться…

Лиза и Сергей спускались с лестницы вслед за военным и стариком. Тот глухо бубнил:

– Признаюсь, я первый раз слышал, как говорил Захар. Это, батенька мой, оратор! Я ведь слыхал и Владимира Соловьева и самого Победоносцева. Куда! Разве можно сравнивать. Это – Цицерон! Это факел, способный зажечь то, что, кажется, и гореть-то не может. Да-с…

На улице старик с военным свернули в сторону. Лиза взяла под руку Сергея.

– Сережа, кто же такой Захар? О ком они говорили?

Стрешнев оглянулся и, приблизившись к Лизе, таинственно прошептал:

– Захар – это Же-ля-бов!

Глава шестая

Подкопщица из Херсона Людочка Терентьева оказалась статной, миловидной девушкой с веселыми голубыми глазами, с пышной золотистой косой. Она была полной противоположностью смуглой, привлекательной и строгой Ивановской. И Людочка, хотя уже давно была знакома с Ивановской, смутилась.

– Здравствуйте, Прасковья Семеновна, я пришла, как мне было сказано… я готова быть служанкой и выполнять любую работу…

Холодноватое лицо Ивановской озарила добрая улыбка:

– Людочка, да что ты дичишься, милая, ведь мы же свои люди! – Она подошла к Терентьевой, ласково обняла. – Ты так расцвела и похорошела, что я, право, не знаю, как и быть…

– А что? Разве я не подхожу? Я же любую работу могу… – встревожилась Людочка.

– Знаю, знаю, милая. Эта история с Херсонским казначейством сделала тебя знаменитой в партии… Неужели ты тоже участвовала в подкопе?

– Да, и в подкопе, и на конфискации денег была, и десять тысяч для партии тайно привезла в Одессу.

– Отважная! – улыбнулась Ивановская и, несколько отойдя, еще раз изучающе осмотрела Терентьеву. – Да, милая, ты совсем не подходишь для роли служанки… А если мы и примем тебя на эту должность – будет больше вреда, чем пользы.

– Почему же? – с грустью спросила Терентьева.

– За тобой тотчас начнут увиваться молодые дворники, да еще, чего доброго, и городовые. Что же мы будем делать тогда?

– Не беспокойтесь, Прасковья Семеновна, я сумею дать отпор.

– Вот этого-то я и боюсь, милая. Они впадут в ярость и могут навредить еще больше.

– Да? Что же тогда делать… Неужели все сорвется? – упавшим голосом спросила Людочка.

– Нет, придумаем выход. Ты очень нужна. Сам Желябов тебя рекомендует. Пожалуй, пропишем, как родственницу, приехавшую погостить, а под видом прислуги устроим Аннушку – наборщицу из разгромленной типографии на Саперном. Она не попала в облаву.

Ивановская подошла к Людочке и взяла ее за руки:

– Так будет хорошо. А без Аннушки нам все равно не обойтись. Ну что, довольна?

– Благодарю вас, Прасковья Семеновна. Можно вас поцеловать?

– Ну конечно же, – улыбнулась Ивановская.

Людочка поцеловала ее в щеку и таинственно спросила:

– А как же хозяин квартиры? Вы уже виделись?

– Да. Он человек замкнутый, молчаливый и трудно сходится с людьми, но в общем очень славный и умница. Я вас сейчас познакомлю…

– Нет, нет, потом, – запротестовала Людочка.

– Ну полно, Людочка. Посиди тут минутку-другую, – Ивановская вышла в соседнюю комнату и скоро вернулась с Кибальчичем.

Людочка, взглянув на невысокого, худого человека в черном сюртуке, подчеркивавшем бледность его лица, с высоким лбом, на который спадали всклокоченные темные волосы, потупилась. Кибальчич, о котором столько говорили, представлялся ей романтическим героем, похожим на Желябова, и вдруг…

– Вот познакомьтесь, Николай Иванович, это Людочка Терентьева, – представила Ивановская.

– Очень рад! Много слышал о вас, – Кибальчич протянул худую белую руку.

Все сели у стола.

– Я предлагаю прописать Людочку, как родственницу, – сказала Ивановская, – а прислугой возьмем Аннушку.

– Пожалуйста. Я согласен.

Наступило молчание.

– Людочка – участница подкопа в Херсоне, – чтоб поддержать разговор, сказала Ивановская. – Она единственная, кому удалось скрыться.

– Очень приятно. Я буду рад с вами работать, – сказал Кибальчич. – Пожалуйста, устраивайтесь, располагайтесь… Прасковья Семеновна вам поможет, а меня прошу извинить – есть срочная работа.

Кибальчич поднялся и, поклонившись, прошел в соседнюю комнату.

– Ну что, каков хозяин? – спросила Ивановская.

– Не знаю… Почему же он так быстро ушел?

– Очень занят: пишет статью для «Народной воли». Он ведь не только «техник», но и ученый, изобретатель, журналист и философ.

– Правда? Но какой-то странный… И уж совсем-совсем не такой, каким я его представляла.

Ивановская улыбнулась. Она знала, что Людочка еще в Одессе была влюблена в Желябова и все другие мужчины для нее не существовали.

Поздним вечером, когда Санкт-Петербург, утихая, погружался в сон, во двор дома, где была тайная типография, вошел щеголеватый господин в цилиндре, с тросточкой, с подкрученными усами. Он прошествовал в дальний подъезд и трижды дернул ручку звонка. Ему долго не открывали, но он не спешил звонить вторично. В подъезде было тихо, очевидно, соседи уже спали. Вступала в свои права безмолвная белая ночь.

Наконец в передней послышались шаги и женский голос тихо спросил:

– Кто там?

– Федор Николаич! – негромко ответил щеголеватый господин. Дверь тотчас отворилась и Александр Михайлов, поставив в угол тросточку и бросив на столик цилиндр, горячо стал пожимать руки Ивановской, Людочке, Кибальчичу, Исаеву.

– Ну что, все ли хорошо у вас? Удалось ли начать работу? Ведь я две недели пробыл у наших людей в Москве…

– Все отлично, Александр! Печатаем первый номер, – сказал Кибальчич. – Пойдем, убедишься сам.

– Неужели? Пойдемте скорей!

Все прошли в дальнюю комнату, где стоял печатный станок, лежали кипы бумаги и пахло типографской краской.

Станок представлял собой плоскую чугунную раму с гладким цинковым дном, в которую были вставлены свинцовые полосы шрифта, стиснутые с боков зажимами так, что шрифт находился на одном уровне с краями рамы.

– Ну, как же вы печатаете? – спросил Михайлов.

– Сейчас покажем. – Исаев встал к станку и взял за ручку широкий, тяжелый каток с валом, обитым гуттаперчей и сукном. Вал передвигался по краям чугунной рамы.

Ивановская, расположившись напротив Исаева, тонким каучуковым валиком прошлась по мраморной доске, где была растерта краска, а потом по шрифту. Людочка аккуратно положила на шрифт лист белой бумаги. Исаев двумя руками прокатил по раме и бумаге тяжелый каток.

Людочка ловко отодрала от шрифта бумагу:

– Вот, пожалуйста! – и подала Михайлову.

– Недурно! Право, недурно, друзья! – Михайлов подошел к окну и стал читать вслух:

– «Агенты Исполнительного комитета выследили Жаркова и убили его у Тучкова моста на льду Малой Невки. Оглушенный кистенем, шпион упал, крича о помиловании, обещая во всем признаться. Несколько ударов кинжалом прекратили эту позорную жизнь, и через час только замерзший труп предателя свидетельствовал о совершившемся акте правосудия, доказывая собою, что в Pоссии хотя и редко, но все же торжествует справедливость и получает достойную кару предательство».

– Великолепно, друзья! Очень четко и ясно! – воскликнул Михайлов. – И… отлично написано. Пусть предатели знают, что им не уйти от возмездия.

– Александр Дмитриевич, это тот Жарков, что выдал тайную типографию «Черного передела»?

– Да, тот… А что, есть в номере о разгроме нашей типографии в Саперном?

– Да, и очень подробно, – сказала Ивановская. – Людочка, найди первые страницы.

Людочка подала несколько отпечатанных листов. Михайлов взглянул на титул:

Листок

«НАРОДНОЙ ВОЛИ»

Революционная хроника

– Хорошо! Внушительно! Это я возьму, посмотрю дома… Ну что же, друзья, все идет отлично! Благодарю вас! Продолжайте работу, а меня извините – должен поговорить с Николаем Ивановичем.

Он отвел Кибальчича в столовую…

– Так вот, дорогой друг, – закинув ногу на ногу и удобно развалясь в кресле, начал Михайлов, когда оба уединились в столовой, – помимо террористической, нам еще надлежит вести борьбу теоретическую. И эту последнюю не только с врагами, но и с друзьями… Ты помнишь, Николай, сколько у нас уцелело номеров «Народной воли» с «Программой Исполнительного комитета» после разгрома типографии в Саперном?

– Кажется, экземпляров двести.

– А между тем «Программа» имела широкое распространение в России и даже проникла во многие страны Европы.

– Да, это так, – согласился Кибальчич, – я сам читал статьи во французских и швейцарских газетах.

– Наши зарубежные друзья и эмигранты осуждают «Программу»? Ведь так?

– Да, находят ее слишком резкой.

– Еще бы! Им, живущим в странах, где давно уже нет деспотизма, многое режет слух. Ведь в «Программе» написано с железной прямотой: «… Народ находится в состоянии полного рабства… Он трудится исключительно для прокормления и содержания паразитных слоев… Народ доводится до физического вырождения, до отупелости, забитости, нищенства…»

– С этими утверждениями они, пожалуй, готовы примириться, но их пугает пункт «В», где сказано: «Мы должны поставить своей ближайшей задачей – снять с народа подавляющий его гнет современного государства, произвести политический переворот с целью передачи власти народу».

– Ну да, да, конечно, они против активной политической борьбы, – поправив волосы на высоком лбу, горячо заговорил Михайлов. – Многие считают, что нужно стремиться к экономическим улучшениям, а это можно сделать и без захвата власти.

– Нет, это невозможно, – убежденно сказал Кибальчич. – Как же можно передать землю народу, а заводы и фабрики рабочим, не обладая политической властью? Как можно, не будучи у власти, осуществить свободу совести, слова, печати, сходок? Как можно ввести всеобщее избирательное право?

– Я рад, Николай, что ты непоколебим в своих взглядах. И я прошу тебя от лица Исполнительного комитета написать статью в защиту нашей «Программы». Нужно убедить маловеров и дать отповедь тем, кто склоняется на сторону врагов.

– Об этом меня уже просил Желябов.

– Вот и отлично! Вряд ли кто-нибудь сможет это сделать лучше тебя. Конечно, сам Андрей мог бы произнести блестящую речь, но, ты знаешь, – Михайлов махнул рукой, – писать он совершенно не умеет… Говорят, в бытность студентом, он никогда не вел записей… А вот если бы собрать сходку и записать его речь слово в слово – было бы замечательно! Но, увы, Андрей уехал на Волгу…

– Не знаю, сумею ли я, Саша, выполнить это поручение, но стараться буду. Я думал над этой темой и даже придумал название статьи.

– Ну-ка, ну-ка?

– «Революционное движение и экономический вопрос».

– Славно! Именно в этом – острие полемики! И сколько мне помнится, в народовольческой литературе еще не появлялось серьезной статьи на столь важную тему.

– Тема философская, трудная, и я должен многое прочесть и обдумать, прежде чем взяться за перо… но буду стараться…

– У тебя уже есть замысел?

– Нет, так, кое-какие мысли.

– Если не секрет – я бы хотел послушать.

– Что ты, Саша, какие могут быть от тебя секреты, – смущенно улыбнулся Кибальчич. – Напротив, я хотел бы с тобой посоветоваться… Мне кажется, в вводной части статьи следует сказать об особенностях нашей борьбы.

– Это о каких же?

– Согласись, Саша, что ни одной общественно-революционной партии в Европе не выпадала столь трудная задача, как нам. Ведь мы одновременно со своей основной целью – социально-экономической, должны взять на себя еще работу разрушения системы политического деспотизма, то, в Европе уже сделано. Да и заметь, сделано не социалистами, а буржуазными партиями.

– Верно! Абсолютно согласен с тобой, Николай.

– Нам трудней. Наша борьба требует огромных жертв. Но в окружающей нас обстановке есть и выгодная сторона. Политический строй России, ненавидимый народом, должен, несомненно, пасть. И этот строй, доведший народ до голода и вымирания, роет могилу для того экономического порядка, который он поддерживает.

– Браво, Николай! Браво! Это верная мысль.

– Далее, – увлеченно продолжал Кибальчич, – я отвечу социалистам различных оттенков на их возражения по политической части нашей «Программы». Они делятся на три категории, я бы хотел поговорить лишь о тех наших антагонистах, которые ссылаются на Маркса.

– Так, так… Это весьма интересно.

– Маркс в своем «Капитале» доказал, что экономические отношения лежат в основе всех других общественных форм – политических, юридических и т. д.

– Да, это верно, – согласился Михайлов. – А наши антагонисты, ссылаясь на Маркса, делают вывод, что всякое изменение экономических отношений может произойти лишь в результате борьбы в экономической сфере, и утверждают, что никакая политическая борьба, никакая революция не способна вызвать экономический переворот.

– Вот как? Но ведь это же искажение взглядов Маркса?

– Безусловно.

– Вот послушай, у меня выписано место из его «Гражданской войны во Франции», где он определяет историческое значение Парижской коммуны.

Кибальчич достал тетрадь и, найдя нужную запись, показал Михайлову:

– «Это была найденная, наконец, политическая форма, в которой должно осуществиться экономическое освобождение труда…» А? Что ты скажешь? Теперь слушай дальше: «Поэтому Коммуна должна была служить рычагом для разрушения экономических основ, на которых зиждется существование сословий, а следовательно, и сословного господства».

– Ты молодец, Николай. Очень разумно бить наших противников ими же приготовленным оружием. Славно! Очень славно! Уверен – получится превосходная статья.

– Только не надо меня торопить, Саша. Я не могу так… Я люблю основательно…

– Не будем торопить. Не будем. Наметим в третий номер… Однако ты работай, пока есть запал. Помни, Николай, сейчас это – главное дело! Мы должны выиграть теоретическую борьбу. Только тогда за нами пойдут многие…