Текст книги "След Золотого Оленя"

– Смотри! – Савосин протягивает мне довольно большой сосуд, покрытый прекрасно сохранившимся черным лаком.

Я разбираю вырезанную на нем пояском надпись греческими угловатыми буквами: «Опустоши меня!»

Великолепная находка. Она не только свидетельствует о широко развитых торговых связях между греческими колониями на берегу Черного моря и местными жителями, но и поможет уточнить время погребения. Оно никак не моложе начала шестого века до нашей эры. Именно тогда подобные сосуды были в моде.

Но, значит, мы все-таки промахнулись. Этот курган явно постарше раскопанного Смирновым, хоть они и стоят рядом.

Так, а это что? Бронзовые наконечники стрел. Сами стрелы и кожаные колчаны давно истлели, а наконечники сохранились, лежат тремя аккуратными кучками, странно похожие на пули. И сколько их! Хотя погребальной утвари и немного, видимо, покойник был довольно знатным и богатым воином. Только свои сбережения он носил в колчанах – в виде стрел. Стрелы и дротики в те времена служили не только оружием, но и своего рода деньгами. Наконечник заменял монету. Поэтому в богатых погребениях их иногда находят мешками – по шестьсот и даже больше! (Забегая немножко вперед, скажу, что мы обнаружили в этом погребении двести шесть наконечников – очень приличное состояние.)

– Скорее всего шестой век, – говорит Савосин, задумчиво перебирая позеленевшие наконечники. – Надо будет уточнить у велографов[10]10
  Так называют специалистов – знатоков наконечников стрел.


[Закрыть].

– Зачем их беспокоить? – вдруг ласково произносит Андрей Осипович. – И так никаких сомнений: даже не шестой, пожалуй, последняя четверть седьмого века до нашей эры.

Мы с Алексеем Петровичем уставились на него.

А Клименко продолжал как ни в чем не бывало:

– Листовидные и асимметрично-ромбические, обе разновидности двухперых втульчатых. Отливались в двустворчатых каменных формах. Поскольку у многих наконечников преобладают втулки внутренние и остроарочные контуры, вполне вероятно, погребение даже седьмого века.

– Откуда вы все это знаете, Андрей Осипович? – потрясенно спрашиваю я.

– Да ведь я же вам, помнится, говорил: увлекаюсь изучением холодного оружия всех времен.

Занятый стрелами и пораженный удивительными познаниями бывшего следователя, я не сразу замечаю, что Тося хочет что-то спросить. Наконец она не выдерживает, тянет меня за рукав:

– Всеволод Николаевич, а где же сам скелет?

– Какой скелет? – не понимаю я.

– Ну где же сам покойник? Ведь должен быть его скелет. Могила не ограблена, все цело. А скелета нет.

Мы с Алексеем Петровичем и Клименко, слушавшими наш странный разговор, довольно тупо озираемся по сторонам. Еще раз осматриваем всю погребальную камеру. Потом смотрим друг на друга… В самом деле, что за чертовщина. Стоят нетронутыми сосуды, лежат наконечники стрел, проржавевший меч с остатками истлевших ножен. Его обычно клали рядом с покойником. Но меч есть, а скелета возле него нет.

Куда же подевался покойник? Ведь не могли украсть его скелет грабители, оставив все прочее в неприкосновенности?!

Авенир Павлович так заинтересован, что, заглядывая, чуть не сваливается в раскоп.

– Кенотаф! – догадываюсь я.

Студенты переглядываются, услышав знакомое слово, и с новым интересом начинают осматривать все вокруг.

Еще бы. Нам попалось ложное погребение! Их устраивали, когда воин погибал где-нибудь на чужбине, в дальней стороне. Тело его оставалось в руках врагов. И тогда его близкие у него на родине все же устраивали ему символические похороны. Копали могилу, как полагалось по обычаям предков, укладывали в нее всю погребальную утварь, насыпали высокий курган и совершали тризну возле пустой могилы.

Находка интересная. Дело в том, что в здешних краях кенотафы большая редкость. Их тут обнаружено всего несколько, причем все более позднего времени. Гораздо чаще встречаются они в степи, особенно на Кубани. Это и понятно: жившие в Предкавказье кочевые скифы чаще совершали дальние походы в чужие края и там погибали. Судя по обилию кенотафов в тех местах, не менее трети воинов не возвращалось домой.

Выбравшись из раскопа, Алексей Петрович долго стоял, задумчиво рассматривая контрольную бровку.

– Кажется, я понял, почему могильники эпохи бронзы оказались выше более позднего погребения, – сказал он. – Хоронившие просто решили сберечь труд, пристроив свой курган к старому, уже оплывшему к тому времени.

– Пожалуй. Любопытно. Надо все хорошенько зачертить и сфотографировать.

Но чей же кенотаф мы нашли – неврского воина или скифа-пахаря? Спор об этом начался еще у раскопа и продолжался вечером по дороге в лагерь. Но там от этой загадки нас на время отвлекли письма, привезенные с почты.

Уже вышел журнал с описанием и фотографиями наших прошлогодних находок. Как я и предполагал, загадочный конус вызвал немало оригинальных гипотез. Три из них излагались в письмах, которые нынче пришли. В одном письме неопровержимо доказывалось, что конус – часть конской парадной сбруи, и был приложен рисунок ее реконструкции. В другом столь же убедительно и также с приложением рисунка – что это основа сложного головного убора, вероятно царского. В третьем же письме один коллега высказывал предположение, будто конус – часть какого-то неизвестного нам скифского оружия, и добавлял: «Очень рекомендую вам, уважаемый Всеволод Николаевич, проконсультироваться с выдающимся знатоком древнего вооружения А.О.Клименко, живущим в Керчи. Адрес его, вероятно, знают в музее…»

– Смотрите-ка, Андрей Осипович, у вас в Керчи, оказывается, есть знаменитый однофамилец – знаток оружия, – сказал я.

И только тут до меня дошло, что совпадает не только фамилия, но инициалы! Сразу вспомнился утренний разговор о стрелах, и, окончательно опешив, я спросил у бывшего следователя:

– Так это вы?! Что же вы мне раньше не сказали? Морочили голову, изображая этакого простачка и профана в археологии, якобы только что начавшего ее изучать.

– Да говорил же я вам, что собирать всякое холодное оружие – мое стариковское хобби, – ответил он, опять пряча смеющиеся глаза в глубокие щелочки под густыми бровями. – Нельзя же отставать от века. Вот и получилась, говорят, неплохая коллекция. Все собирался вам показать, да как-то не представилось случая.

– Ну что вы прибедняетесь? Какой вы любитель, если к вам за советом специалисты адресуют. Хобби! Н-да, ловко вы меня разыграли. И в музее никто не предупредил.

Андрей Осипович улыбнулся:

– Они считали, вы знаете…

– Теперь понятно, откуда у вас такие познания в археологии, – сказал Савосин.

Забегая вперед, скажу, что, попав снова в Керчь, я, конечно, познакомился с коллекцией Клименко. Она оказалась совершенно изумительной.

Все устройство погребальной камеры – то, как были уложены бревна по ее стенам и над ней, в виде чуть покатой двускатной крыши, – как будто свидетельствовало о живучести еще давних традиций чернолесских племен.

Закончив раскопки, мы занялись детальным изучением находок, ломая головы над тем, кто же тут был похоронен – невр или скиф.

Простота и бедность керамики подтверждали: погребение, пожалуй, действительно относится даже к седьмому веку до нашей эры, как уверенно определил Андрей Осипович по наконечникам стрел, – а мы ему теперь стали твердо доверять.

Но подобную посуду находят и в погребениях скифов-пахарей!

В углу погребальной камеры мы нашли часть сбруи коня, который должен был отвезти покойного воина в загробное царство. Поскольку сам воин не был тут погребен, его родственники вполне разумно и коня убивать не стали, просто так же символически положили в гробницу лишь его сбрую. Кожаные ремешки, конечно, истлели. Сохранились лишь бронзовые удила с колечками в виде стремечек на концах, бляшки и псалии из кости. То, что они были костяные, тоже подтверждало древность погребения. Они напоминали о тех временах, когда по равнинам еще бродили мамонты и не знавшие пока железа наши далекие предки сидели в пещерах у чадных костров, коротая время вырезыванием вот таких зверушек из податливой кости.

Но самой любопытной среди украшений конской сбруи была, пожалуй, маленькая, всего в пять сантиметров длиной и в три высотой, тоже вырезанная из кости головка лосенка! Правда, неведомый древний мастер придал ей несколько фантастические черты, но все равно не оставалось сомнений в прототипе: едва наметившиеся рожки, горбинка морды, широкие отвислые губы.

Любуясь фигуркой, я снова, в какой уже раз, задумался о загадках звериного стиля. Он возникает как-то внезапно, примерно во второй половине седьмого века, и сразу получает всеобщее распространение от приднестровских степей до алтайских горных пастбищ. Одни предлагают искать его родину в Передней Азии, другие – в лесах Приуралья или степях Казахстана.

Но, вероятно, древние корни скифского искусства близки к тотемическим изображениям почитаемых животных еще древнего родового строя. А с распадом родового общества и выделением знати изображения священных зверей стали как бы символом власти и знатности. У зверей стали подчеркивать силу и мощь, изображать их в схватке, в борьбе, чтобы показать могущество владельца украшений и запугивать врагов.

Многие звери почитались священными еще у первобытных людей. Но таких древних изображений дошло до нас очень мало, потому что их делали из менее прочных материалов, чем металл. К тому же с появлением бронзы, железа и золота художникам стало проще размножать свои творения. Каждое изображение на неподатливом камне или кости создавалось в одном экземпляре. А с помощью одной бронзовой матрицы стало возможно начеканить из тонкого золотого листа уже целое стадо совершенно одинаковых оленей. Наверное, именно поэтому звериный стиль так широко распространился не только у скифов, но и у соседних племен.

Над чьей же символической могилой был насыпан этот курган, рядом с могилами людей еще давней эпохи бронзы? И снова меня донимал проклятый вопрос: какой же курган раскапывать теперь?

Расчищая погребальную камеру и размышляя над находками, мы увлекались загадками древности порой настолько, что даже с некоторым недоумением, озираясь вокруг, воспринимали приметы современности: тающий след самолета в небе, гудки автомашин, мчавшихся по дороге.

Многих шоферов, в свою очередь, удивляло, что ищут какие-то чудаки, роясь в земле посреди пшеничного поля. Они останавливали машины, подходили к нам, присаживались на корточки, заглядывая в раскоп, и порой задерживались надолго, засыпая нас вопросами.

Отвечая на них, я с особой остротой ощущал, что мы находимся словно бы сразу в двух разных мирах, разделенных тысячелетиями и в то же время совсем близких, расположенных на одном пшеничном поле.

Я любил иногда уйти подальше от лагерного костра, посидеть в тишине и одиночестве и подумать, постараться представить себе, как жили некогда тут древние люди. Это было легче всего в темноте. Она скрывала мачты высоковольтных линий, выстроившиеся вдоль шоссе телефонные столбы, новые дома колхозного поселка с телевизионными антеннами на крышах и другие приметы современности. Тьма оставалась такой же, как в древние времена, и помогала думать, ничем не отвлекаясь.

Фантазия, словно волшебная машина времени, переносила меня в далекое прошлое, воскрешала в памяти давно отшумевшую жизнь. Видно, я так часто и долго, до рези в глазах, рассматривал сценки на вазе, что они вдруг оживали. Древние люди начинали двигаться, говорить, смеяться, гневаться. Я видел, как, спалив сначала кустарник и сухую траву, они пашут, тяжело навалившись грудью на убогий деревянный плуг. Как строят на зиму хижины-полуземлянки, запасают хворост для костров, куют лошадей, доят норовистых кобылиц. Как женщины, тихонько напевая бесконечные, как сама степь, заунывные песни, лепят возле очагов глиняные горшки.

Налетали враги – и мои «пахари», как я мысленно называл их, так и не зная настоящего имени, брались за оружие, чтобы отбить натиск. Кто же они? Как их звали?

Грезились мне и другие красочные картины. Как съезжались на тризну к только что насыпанному кургану со всех сторон празднично разодетые всадники. У подножия кургана дымились чадно костры, клокотало и булькало в пузатых котлах жертвенное мясо. Принюхиваясь к поднимавшемуся над котлами пару, тревожно ржали лошади, вставали на дыбы, норовили умчаться в степь.

На тризну съезжались не только близкие и дальние родственники, но и гости из соседних племен. Кто они? Скифы или невры? Оружие у всех одинаково. У всех тугие луки в нарядных горитах, расшитые золотом колчаны, острые копья, мечи в позолоченных ножнах, украшенных фигурками всяких зверей. Некоторые щеголяют в греческих шлемах и поножах, защищающих ноги. Одинаково нарядное убранство коней, и у всех степной ветерок колышет подвешенные к уздечкам скальпы убитых врагов. Одежда? Но как ни вглядывайся, в ней тоже нелегко подметить особую разницу. И не случайно. Как одевались скифы, мы хоть знаем по их изображениям, оставленным греческими художниками. А ни один портрет невров нам не известен. Вряд ли, впрочем, их одежда так уж сильно отличалась от скифской. Наверняка она тоже была удобна для кочевий и схваток. Посуда? Но от ее разнообразия разбегаются глаза. Ведь хозяйки принесли на пир самые нарядные, самые красивые горшки и миски. Можно ли угадать, кто их лепил? Каждая мастерица стремилась перещеголять соседок.

Все выжидательно смотрят туда, где возле нового вождя торжественно склонились над пучками прутьев бородатые мужчины в женских костюмах и расшитых золотом и бусинками высоких колпаках. Это гадатели. Они беседуют с богами, чтобы выяснить, можно ли начинать пир…

И снова я вижу своих загадочных «пахарей» и их бородатых противников. Только теперь они не схватились в жестокой битве, а сидят рядом, мирно беседуют. В сторонке пожилой воин наливает вино в золоченую чашу, потом опускает в нее меч, секиру, дротик и пучок стрел. Он проделывает это с важностью, какой вполне заслуживает священный обряд. Потом чаша идет по кругу, каждый делает несколько глотков из нее. Они заключают мир! Они братаются.

«В самом деле, – думал я, – не могли же здешние племена постоянно враждовать между собой. Тут уж не до постройки хижин и обработки полей. Раскопки же последних лет как будто показывают, что тут буквально бок о бок жили не только скифы и невры, но и другие племена – совсем немногочисленные, однако сохранившие независимость и самобытность. Наши ученые их назвали подгорцевцами – по местечку, возле которого впервые обнаружили остатки их поселений.

Может, их курганы я ищу? Или какого-то неведомого, но все же скифского племени? Пестрый мир, сложный мир! Какое же место в нем занимало племя, курганы которого мы ищем? Если бы узнать…» И в надежде на это я даю волю фантазии и жадно всматриваюсь в лица, костюмы, украшения древних людей, оживающих в моем воображении.

Но как трудно их разглядеть сквозь даль веков! Годы сливаются в тысячелетия… Что прячется в их мраке? А ведь и в те далекие времена в любом веке было тоже сто лет и каждый год длился столько же, сколько и нынешний. И конечно, вмещал немало всяких событий. Фантазия как бы помогает мне «укрупнить» тот или иной отрезок времени до «натуральной величины», вырвать на миг из тьмы забвения отдельные сценки, словно островки прошлого. Но как соединить их в сплошную, неразрывную цепь и представить исчезнувший мир без провалов и «белых пятен» – во всем его богатстве и сложности?

«Да разве он исчез совсем?» – думаю я, вспоминая нашего Золотого Красавца, вдруг оказавшегося похожим на своих дальних родичей, бегущих по карнизу белокаменного храма Покрова-на-Нерли. Хорошо сказал один мой друг-археолог, наделенный к тому же поэтическим даром: скифы вовсе не вымерли, не канули в Лету. Они как бы растворились в потомках. Где-то звучат до сих пор их мелодии. Кто-то рассказывает их сказки. И в наших жилах, вполне вероятно, течет скифская кровь. Кто-то пасет коней выведенных ими пород и выращивает скифскую пшеницу. И девушки, готовя себе приданое, в далеких северных деревнях вышивают на полотенцах драчливых петухов, гордых оленей и священные когда-то в древности узоры, даже не подозревая об этом…

Кто-то крадучись, осторожно трогает меня за локоть. Я отдергиваю руку, оглядываюсь и смущенно смеюсь над своим испугом. Нет, это не ожившие призраки прошлого. За мой рукав зацепился колючками принесенный ветерком из степи ажурный шар перекати-поля, похожий причудливым переплетением сухих стеблей на какую-то абстрактную скульптуру. Я освобождаю его, и он, тихо шурша, катится дальше, во тьму.

А я отправляюсь спать в надежде, что утро мудренее и принесет ответ хоть на один из мучающих меня вопросов.

Утром я снова гадаю, склоняясь над картой: какой курган раскапывать? Специальной разведки окрестностей мы не проводили, сразу взялись за раскопки. Но я все же нанес на карту немало курганов, встречавшихся нам, когда колесили мы тут ранней весной в поисках «не то Михайловки, не то Варваровки».

Студенты начали заводить споры:

– Конечно, надо самый большой выбрать…

– Твой излюбленный, что ли? Где, старики говорят, наполеоновский генерал похоронен? – лениво спросил Саша Березин, пощипывая струны гитары. Свои роскошные кудри он остриг, здесь некогда их лелеять и холить.

– Нет, мальчики, по-моему, гораздо перспективнее «Золотой»!

– Потому что самый красивый?

– Хотя бы поэтому! – воинственно вздернула коротко остриженную головку Тося.

– Не трещи, таракуцка! – прикрикнул на нее Борис и тут же поспешно пригнулся, получив крепеньким кулачком по шее.

Мы с Алексеем Петровичем, лениво прислушиваясь к спорам и возне студентов, как полагается руководителям, пока хранили важное молчание. Но попозже, оставшись одни, говорили, конечно, о том же.

– Я стою все-таки за «Золотой», – сказал Савосин.

– Интуиция подсказывает?

– А ты не веришь в нее? Чего иронизировать?

Мы помолчали, глядя на угли, рдевшие под темнеющим пеплом. Я сел, обхватив руками колени, и задумчиво посмотрел поверх костра в ту сторону, где прятался в темноте «Золотой» курган.

Так прозвали его мы. Даже не знаю, как называли его местные жители. Курган стоял довольно далеко от дороги, километрах в двух от лагеря. Он был довольно высок, метров в пять высотой, около тридцати метров в диаметре и выделялся издалека среди темных посевов ячменя, потому что его покрывал, как нарядной парчой, веселый ковер из крупных золотистых ромашек.

– Ой какая красотища! – впервые увидев его, закричала, всплескивая загорелыми руками, Тося. – Прямо золотой!

– Ладно, проверим «Золотой», – согласился я.

Заложили разведочные скважины. Первая и вторая нас разочаровали. Но из третьей извлекли глину, выброшенную на поверхность, когда копали погребальную камеру. Как видно, курган скифский.

Непорожний предложил добавить еще бульдозер и два скрепера:

– Сверх договора, за счет колхоза. Поскольку вы нам помогаете улучшить планировку полей.

Не стану повторяться и подробно рассказывать о ходе раскопок. Скажу сразу, что мы нашли.

Три бульдозера быстро срезали курганную насыпь, и радость наша все возрастала: никаких следов ограбления!

Наконец осталась лишь контрольная бровка. Мы добрались до желтой материковой глины, выброшенной при копке погребальной камеры. А вот и вход в нее – не потревоженный грабителями и тоже заложенный бревнами. Неужели снова неврское погребение? Хотя и в Гнатовой могиле ведь попались остатки обгорелых дубовых бревен.

«Не забывай о пестроте погребений в здешних краях и не спеши огорчаться», – успокоил я себя.

Разбираем завал и проникаем в камеру. Нет, до нас в ней, к счастью, никто не побывал.

Вдоль стенки расставлены горшки и банки самой различной формы, уже совсем непохожие на чернолесские. И скелет лежит на небольшом земляном возвышении почти в середине погребальной камеры. По правую руку его проржавевший меч с остатками ножен. Навершие у него в виде полумесяца или серпа. По левую руку – колчан со стрелами, давно истлевший. От стрел опять остались одни лишь позеленевшие наконечники.

Но это что? Возле головы покойника лежит бронзовое зеркало на длинной ручке, заканчивающейся маленькой фигуркой не то волка, не то собаки. Рядом стоит совсем крошечный глиняный горшочек, скорее всего жертвенная курильница. А весь череп усыпан маленькими золотыми бляшками, изображающими различных животных. И на пряжках, сделанных, видимо, из кабаньих клыков, такой же орнамент. Но у некоторых оленей опять вроде лосиные черты! Или это мне уже начинает казаться?

Странное сочетание: меч, колчан со стрелами – и зеркало, давно истлевший пышный головной убор. Это от него остались лишь золотые бляшки, некогда в изобилии нашитые на нем.

Мы с Алексеем Петровичем переглядываемся, постепенно начиная понимать: опять, кажется, промахнулись…

Присев на корточки, Савосин внимательно рассматривает череп и говорит:

– Женщина. Обрати внимание на форму глазниц и на линии лба.

– Женщина?! – ахают хором студенты.

– Н-да-с, – с горечью говорю я. – Амазонка. Сарматка.

Савосин начинает осматривать посуду. Я осторожно беру в руки зеркало, бережно очищаю. Задняя сторона его сплошь покрыта правильным геометрическим узором, напоминающим изображение цветущего подсолнечника. Это уже искусство иное, чем скифский стиль. Точнее, перед нами предметы, свидетельствующие как раз о переходе от скифской уже к другой культуре: геометрический орнамент еще сочетается с изображением забавной зверушки на конце рукояти зеркала.

– Это зеркало? – удивляется Тося. – Как же в него смотрелись?

Действительно, ржавчина так изъела бронзу, что зеркало стало похоже, пожалуй, на сковородку. Но когда-то оно было отполировано и начищено до блеска, отражая красоту мира и своей хозяйки. Такое зеркало у скифов и сарматов стремилась приобрести каждая женщина и гордилась им, как мужчины – мечами или стрелами. Самые затейливые и нарядные зеркала – позолоченные, украшенные фигурками зверей, заказывали у греческих мастеров.

Но это зеркальце, что взяла с собой в загробные странствия воинственная амазонка, сделал, по-видимому, не греческий торевт, а какой-то местный мастер. Свидетельством тому и предельно простая его форма, и звериная фигурка, венчающая ручку.

Зеркало пробито почти в самом центре, и явно не случайно. Тоже подтверждение, что оно принадлежало сарматке. Был у этого народа такой обычай. Сарматы считали, будто зеркало отражает не только лицо, но и душу человека. И когда владелица зеркала умерла, в нем пробили дырку, чтобы освободить ее душу и дать ей возможность беспрепятственно отправиться в мир теней.

На посуде тот же строгий орнамент. И меч совсем иной, чем обычные скифские акинаки[11]11
  Акинак – короткий режуще-колющий меч, похожий на кинжал; форму их, как и название, скифы переняли у персов во время походов в Малую Азию.


[Закрыть]. Он гораздо длиннее, рубящий. Именно такие мечи в сочетании с длинными и такими тяжелыми копьями, что при атаке их приходилось держать обеими руками, и помогли сарматам побеждать легковооруженную скифскую конницу.

– Несомненно, сарматское, – как бы подводя неутешительный итог, произносит Савосин, вставая и хлопая в ладоши, чтобы стряхнуть грязь. – Зеркало типично прохоровское.

– И наконечники стрел поволжско-уральского типа, – подхватил Андрей Осипович. – Прикиньте, насколько легче скифских.

Да, сомнений не оставалось: мы раскопали погребение какой-то воинственной сарматки.

Как я уже упоминал, сарматы жили по соседству со скифами в степях за Доном и походили на них многими обычаями. Постепенно они стали вторгаться в скифские земли, сначала посылая небольшие отряды разведчиков, потом двинувшись лавиной тяжеловооруженной конницы. Оружие у сарматов было лучше, они начали теснить скифов все дальше на юг и запад, пока ко второму веку до нашей эры не овладели почти всей степью.

Но раскопанное нами погребение гораздо более раннее. Оказывается, уже тогда отдельные отряды сарматов проникали так далеко на запад!

И погребение, видимо, потому не ограбили, что пришельцы находились тут довольно длительное время. Грабителям, которые обычно были из какого-нибудь чужого племени, обитавшего по соседству, никак не удавалось проникнуть к кургану.

Среди воинов у сарматов было немало женщин – по данным раскопок, пожалуй, пятая часть. О них и рассказывал Геродот, как о бесстрашных воительницах-амазонках. Могилу одной из них мы и раскопали. Но как далеко очутилась амазонка от родных донских степей!

– Как думаешь, какого века погребение? – спросил я у Савосина. – По-моему, не ранее начала третьего до нашей эры.

– Пожалуй. Наконечники и посуда очень похожи на те, что Абрамов раскопал в Ушкалке.

– А меч напоминает Острогожский, – добавил Андрей Осипович.

Конечно, вечером у костра говорили только об амазонках. А я думал все о том же: как ни интересна могила сарматской воительницы, обнаруженная так далеко от Дона, своей-то цели мы опять не достигли.

Сложность постепенно раскрывавшейся перед нами картины жизни различных племен, обитавших в давние времена тут, на границе лесостепи, бок о бок и то воевавших между собой, то обменивавшихся достижениями, обычаями, продуктами, все больше увлекала меня. Но картина эта оказалась гораздо более запутанной, чем я предполагал. Поэтому, видно, я и растерялся, наткнувшись на кенотаф. Вместо того чтобы раскапывать какой-нибудь курган по соседству, опять стал выбирать какой покрупнее. Зря метнулся к «Золотому». И снова получилась промашка.

Ладно, чего теперь локти кусать. Надо настраиваться на долгие планомерные поиски, раскапывать, как полагается, курган за курганом. Только тогда раскроется вся картина минувшей жизни в этих краях. Но это уже на будущий год. Нынче раскопать третий курган вряд ли успеем. Уже август, в еще надо завершить раскопки и первичную обработку находок. Работа эта медленная, кропотливая. Успеем ли закончить до сентября? Еще и дожди пойдут…

А Клименко, как нарочно, раскрыл на следующий день за обедом только что привезенную газету и опять начал читать о находках Мозолевского.

– Слушай, – просительно сказал я Савосину, – пожалуй, съезжу к нему, посмотрю, что они раскопали? Тут недалеко, за два дня обернусь.

Алексей Петрович понимающе кивнул:

– Конечно, поезжай, а то из этих сенсационных заметок ни черта не поймешь. А мы тут займемся зачисткой.

На следующее утро, по холодку, мы отправились вчетвером к Мозолевскому: Клименко, Авенир Павлович, дядя Костя и я.

В лагере у Бориса было многолюдно. Гостей понаехало немало. Тут уже находились и профессор Алексей Иванович Тереножкин в неизменной кепочке, и его жена Варвара Андреевна Ильинская, тоже известный скифолог, доктор исторических наук, и прилетевшая из Ленинграда хранительница эрмитажных коллекций Анастасия Петровна Манцевич – один из лучших знатоков торевтики, мастерства древних ювелиров, и много журналистов – столичных и местных.

Борис Мозолевский сиял от радости, давая одно интервью за другим:

– Я люблю скифов. Может, потому, что в них сходятся крайности, соединяются черты, казалось бы, несовместимые. И понять, почему так случилось, чрезвычайно интересно и важно…

Да, ему с товарищами было чему радоваться и чем гордиться. Они раскопали, судя по всему, богатейшее царское погребение, хотя и частично ограбленное. Даже сохранившиеся находки были уникальны, особенно пектораль – нашейное украшение, напоминающее издалека золотой кружевной нагрудничек. Но это были вовсе не кружева, а крошечные фигурки людей и животных.

Я любовался ими, но, внимательно рассматривая каждую фигурку, все больше убеждался: они сильно отличаются от изображений на нашей вазе, хотя относятся примерно к тому же времени. Пектораль не уступала по изяществу и тонкости выполнения сценок Матвеевской вазе. Но на ней были изображены скифы, только явно кочевые, скорее всего царские, а не представители двух разных племен.

И уж ничего похожего на нашего Золотого Оленя тут не нашли.

Значит, мы поступили правильно, прекратив поиски в здешних степных местах и перенеся их севернее. Только нужно искать спокойно, методически, не спеша.

Об этом, вернувшись, я и сказал своим орлам. А они в подтверждение моих мыслей показали, что нашли за время нашего отсутствия: серебряные фолары – пузатые, как чаши, большие бляхи, которыми украшали сбрую коней, и застежки-фибулы, забавно похожие на современные английские булавки.

Фолары были украшены фигурками животных, очень похожими на уже найденные раньше – и на нашего Золотого Оленя, и на костяные фигурки из более древнего кенотафа, раскопанного нами.

Любуясь ими, я окончательно воспрянул духом и перестал завидовать Борису. Ничего, наши удачи еще впереди! Мы на верном пути, это главное.

На следующий день погода испортилась. И вдруг под вечер ненастного дня к нашим палаткам неожиданно подкатил на забрызганном грязью «газике» профессор Казанский.

Он с трудом вылез из тесной дверцы и несколько раз присел разминаясь – осанистый, барственный, в щегольской курточке со множеством «молний». Олег Антонович обожал самые «модерновые» дорожные вещи.

– Олег Антонович, откуда вы? – радостно изумился я.

– Не выдержал, прилетел поглядеть, что Боря Мозолевский нашел. Любопытно, конечно, но довольно традиционно. Типичное царское погребение. А мне больше по душе неожиданности, хотя и у него есть над чем голову поломать. Ну а чем ты похвастаешь?

– Да особенно нечем, Олег Антонович.

Я коротко рассказал ему о наших находках и ревниво добавил:

– А скифы, изображенные на Матвеевской вазе, сильно отличаются от тех, что на пекторали. Вы обратили внимание?

– Обратил, обратил, не беспокойся, – засмеялся Казанский. – Ты же меня еще раньше обратил в свою веру, зачем еще на это силы тратить? Побереги их для работы.

Олег Антонович изучал наши находки долго и тщательно. Положенные рядом, они все – и древние костяные бляшки – олени с лосиными мордами, и фигурка не то волка, не то собаки, украшавшая ручку сарматского зеркала, – явно напоминали нашего красавца.

Я не мог удержаться и обратил на это внимание Олега Антоновича.

– Что, я сам не вижу? – проворчал он, попыхивая трубкой. – Весьма любопытно, весьма. Конечно, одна художественная школа. И явно местная, пленявшая даже чужеземных амазонок. Ты еще вспомни женское погребение села Синявки.

– Курган сотый?

– Ну да. Неврское, и гораздо более древнее, еще шестого века, а весьма похоже на погребение твоей сарматки. Выходит, действительно Тереножкин прав: тут налицо очень давние и прочные местные традиции, сохранявшиеся на протяжении веков. Их перенимали даже пришельцы.

Потом Олег Антонович поворчал – и совершенно справедливо, – что я взялся за раскопки, не обследовав, как полагается, окрестности, и за то, что после неудачи с первым курганом так же вслепую, наобум кинулся раскапывать «Золотой».

– Ближайший оказался пустышкой, так ты решил на дальний перекинуться? Типичное кладоискательство, правильно тебя ругали. Скачешь по степи, как блоха, вместо того чтобы повнимательнее к местности приглядеться и представить себе, как она в древности выглядела. А может быть, у тебя такой рефлекс выработался?