Текст книги "Экспериментальная родина. Разговор с Глебом Павловским"

Глеб Павловский. Хождение за силой (послесловие)

Если б не Иван Крастев, я бы не стал писать о своей жизни. Я воображал свою vita activa одной цепью приключений с 1968-го по 2018-й, но вот неувязка: перечитав эту книгу, нахожу себя-соавтора в разладе с собой-читателем. Первому дорога биография, казавшаяся ему цельной, – читателю любопытен сочинитель власти, провалившийся в свой вымысел, как в яму.

Эта книга – о путешествии практикантом в историю аж на полвека. Его отправной точкой была вера в обыкновенность – я рос троечником и лентяем. Необычайно выглядел состав мира, но не мои свойства. Одесса пятидесятых была местом поражений, но как она пахла! Подобный пир запахов я встречу еще только раз, на волшебно вонючем Манхэттене. Анфилады города тушевались в сумраке советской власти – преступном, венецианском. Побитые стрельбой улицы рябые, как Сталин. Запустив пальцем в выбоину, я познавал истину в рыжих ребрах осколка. Улицу Маркса старики звали Екатерининской, когда-то здесь убивали. Убивали на Торговой, звавшейся Красной Гвардии, и на Комсомольской, где я родился, – ее звали Старопортофранковской, язык сломать. Счастливые дети в залитых солнцем развалинах с криком разбегались от инвалидов.

Над всеми властвовало поражение. Выжившие за домино перебрасывались именами не выживших: «А помнишь, Верочка так закашлялась и попросила малинки?» Со Второго Христианского кладбища, где лежали мои и Верочка, я глядел, как прямо напротив бульдозер сносит еврейское с мемориалом резни 1905 года. О как я ненавидел бульдозер. Фотографируя у оперного театра, папа-архитектор сообщил, что здание (любое!) опирается само на себя. Знаменитейший театр Одессы висит враскоряку над карстовыми пустотами. Любая гиперссылка вела в места поражений. Мантра МИРУ – МИР, белым кирпичом выложенная на всех путевых откосах, требовала разъяснений – их не было.

В книге-романсе Маши Степановой герою дано «рассказать хоть что-то об этих малозаметных людях, укрывшихся на теневой стороне истории, да так там и просидевших… Герой думает о себе как о продукте рода, его несовершенном результате – на самом деле, он хозяин положения». Все будто про меня и моих, но с точностью до противного: я не искал родовое. Я искал оторваться от корней навсегда. Родимое вещество жизни не извиняло мира, где я поселен был жить. Люди помалкивали. И я ушел искать себе родину в эксперименте.

Первомайская демонстрация 1956 года – вот опять папа снимает. Ах, как я ненавижу вечное в объектив гляди, улыбайся! Что же, фото испорчено: сын скосился на билборд, откуда красный мужик грозит кулаком миру. Не узнавая Маяковского, я пережил момент верности чему-то, про что не скажу отцу. Русская история позвала к себе, но мне все было лень. Я рос в царстве мягких игрушек СССР. Все детские лошадки здесь раскачивались на месте. Зато летом в Херсоне мы неслись по лодыжки в пыли! Ясновельможно тонкая, будто панбархат, пыль текла в колеях обожженной грязи по улице Жовтневоï Революцiï вдоль графского домика с куцым патио в курином помете и георгинах. Кто здесь кому проиграл? Пароход «Орион» чуть полз от Одессы в Херсон фарватером разминирования, нервно оглядываясь на полузатонувшие корабли слева и справа. Приехав, я летел с книгой в бабкин сад под графским орехом, с лично моей толстой ветвью-читальней. Я все это получил в наследство, но от кого? От дедовой сабли в чулане?

В 17 лет я решился на первый ход. В отчаянье от лени и подталкиваемый отцом на архитектурный, я вцепился в догадку: моя непобедимая лень – рефлекс советских поражений. Но раз было поражение, думал я, то и сила была: поражение на силу указывает. Поражение 1937-го постигло сильных людей 1917-го. Бабушка в белом платье высаживает георгины в садике убитой графини. Сам из уцелевших, я обязан всем, кто ими убит. Бояться своего поражения – значит бояться силы. Я сгнию, если не обопрусь на себя сам. И в январе 1968 года покинул империю легкой лени.

Стану машиной исторической необходимости, думал я, – стану танком! Смышленым танком – не жестоким, добрым. Услышав про такое дело, подружка уронила вязанье и сбежала в Дербент. Жаль, что на обысках пропало эссе 1968 года «Техника и этика работающего с историей» – не о науке, а о работе с ее расплавом, о ее силовой лепке. Там я ребячески отвел себе на эксперименты невообразимые 50 лет жизни – аж до столетия Октября. Похоже, эту программу я выполнил.

Я шагнул – и не стало скучных людей, ничтожного опыта. С тех пор по сей день для меня нет ничего ничтожного, не бывало и нет застоя. Гипсокартонная империя обернулась подмостками театра The Globe. Я бросил лениться – стал горяч, элегантен. И герлой на вписке история приласкала меня. Великий 1968-й достиг Одессы.

Прорыв фронтов вьетконговцами в феврале раздразнил повсеместную жажду чудес. Конец скуке мира! Пока на карте Индокитая я помечал флажками взятые северянами Гуэ и Дананг, ожили Варшава, Детройт и Прага, и пришлось докупать карту мира. Убили Кинга, в июне застрелили и Боба Кеннеди, «Черные пантеры» штурмовали центр Вашингтона. Расстреляли студентов на площади Трех Культур. В словацкой газете по-русски отец читал трактат Сахарова и «2000 слов». Неосторожным решением школьника занесло в историю. В день танковой атаки на Прагу я нашел себя в списках поступивших в Одесский универ.

История моего мира шла к концу, а моя едва началась. Я ступил в брежневское полуподполье мягко, будто в херсонскую пыль. Диссидентство сперва состояло в запойном чтении самиздата. Я бродил, нарываясь на стрессы – в книге описаны либо названы некоторые из тех экспериментов. Отправляясь на новый, я знал, что за углом всегда поострей. Ступал на запретки. Бездумно попирал линии, которых вообще незачем трогать – поражения разнообразили мой сюжет. Сюжет состоял в поиске места и времени для пробы сил.

Ранняя весна 1977-го. Давно скончалась одесская коммуна, рухнул мой первый брак, отняли сына. Я на стройке под Киржачом. Разгружаю трейлер с мерзлыми парусящими шестиметровыми досками – и вдруг леденею: удалось. Все, за чем уходил из дому, удалось мне: я в споре с советской властью, судим, плотник и давно не лентяй. Со мной Михаил Гефтер. В кармане ватника «Дуинские элегии» с повесткой от одесского КГБ вместо лютика. Пишу статьи в самиздат – меня ловят. Биография вне мейнстрима, Глебу везет! Но все надлежало проверить. Требую от себя немедленного испытания Одессой. Отпрашиваюсь со стройки, перекладными на юг, с вокзала в некий дружеский дом. Скрытно вскипятив ведро воды кипятильником, тонкою струйкой лью кипяток на ногу в тазу. Из восторга не чувствую боли. Фантазирую, что готов к пыткам в КГБ (где ничуть меня не заметили). Варить себя перестал, лишь завидев в дверях разъяренного друга. Назавтра меня позовут войти в редколлегию свободного московского журнала «Поиски». Годы поглощенности медийкой, журнализм бешеного альтернативщика, от «Поисков» и «Век ХХ и мир» до РЖ, «Пушкина», «Гефтер. ру».

Побывав одесситом, самиздатчиком, неудачником, любовником, плотником, зэком, отцом, хиппи, лидером неформалов, известным публицистом и директором информационного агентства, к своим сорока годам я не искал поражений. В 1989-м Адам Михник почти уверил меня в надежности параллельных структур, а Джордж Сорос в те же дни позвал к работе на открытое советское общество. Сочетание журналистики с неформалитетом и диссидентства с NGO виделось крепким рычагом альтернативной силы в СССР. Но тут 1991 год больно бьет меня по ладошке: нет! Так опять ничего не выйдет! Оправдав утопию диссидентства о реморализации власти, перестройка отмела иллюзию о нашей победе. 1968 год не годился в образцы для 1991-го, а Че Гевара – в советчики.

Всем знакома обида, что тебя не берут в игру, но обида 1991 года куда горчее. Я был силой на поле сил, но силы не стали играть. Бунт разносчиков пива в пивной – вот чем был 1991 год. Забыв себя сильных вчерашних, люди плутали, стулья падали, всех рвало. Что толку в игре, если твои подачи некому брать? Вот ужас беловежского момента. Я кинулся к Гефтеру – что с идеями? Ведь идеи сильны, они наши честь и родина. Они сильней слов, погубивших Союз. Res Publica amissa, Республика утрачена!

В книге Иван Крастев расспрашивает – и я рассказываю, что случилось, но обрывочно и неточно. Точность затруднительна, ведь главное было в капризах. В 1992-м слетал в Штаты побродить любимейшей Lexington, ароматной, как пекарни вдоль одесской улицы Артема, где хаживал из школы № 50. Заехал и в Вашингтон просто так, ни за чем. Но времена шли странные, и подруга потащила меня знакомить с вице-президентом США. Дэн Куэйл битый час внушал мне, бродяге: заставьте своего Ельцина продать японцам Курильские острова! Он знал, что мое агентство однажды помогло сорвать эту сделку, готовившуюся Горбачевым. Впрочем, все важное стряслось потом, после абсурдного разговора.

Уже выйдя от Куэйла, я рассмотрел, что старый офисный коридор здесь вымощен камнем. Серые плиты морщинисты, волнообразно истерты прибоем тысяч подошв. С любовью я всматривался в мегалит коридора власти, даже потрогал ладонью. Края плит круглились на ощупь, как галька: здесь исстари не было поражений. Сильное неясное впечатление хотел додумать, и, повалившийся на лужайке, я долго что-то марал перед Белым домом в блокнот. Твердыня американской республики возбудила жажду власти. Государство немедленно! – вот чего я желал для Москвы. Конечно, будущая стратегия еще потребует проработки, но прежде пусть выйдет неколебимая власть. Выстудит коридоры Кремля, твердыней ляжет нам под ноги. Главное, что я привез из Америки, – родину можно придумать заново!

После Вашингтона беловежская унылость прошла – новый Глеб знал, как действовать. Но умер Гефтер. Уйдя в политику с Армянского кладбища, я уже не был тем, кто бродяжничает наугад. Фонд эффективной политики строил не тот Павловский, что совсем недавно собирал митинги на Пушкинской и задумывал внепарламентское движение. Я был другой, опасный человек – и был искушен. Джордж Сорос где-то упрекнул меня, будто, «изучив технологии работы гражданского общества, Павловский создал то же для Путина». Вовсе нет, но странствия по альтернативам действительно приоткрывали их технологическую изнанку. И что мне Путин? Я сам себе стал Путиным. Я шел тяжеловооруженный с Гефтером наперевес. От него я знал, сколь непобедимо живуча русская власть, выкормленная глобальностью. Из чего она сделана? Из пожранных ею альтернатив.

Россия экспериментальна. Решение, опирающееся на себя, победит, положит основания государству и здравому смыслу. Restitutam rem publicam fore – Республика будет восстановлена. Таким был поспешный вывод техника из похождений шалопая. Боюсь, я забыл про многотомные отцовы СНИПы. Забыл его ночное корпенье над ватманами – в чистоте чертеж постройки должен быть выверен, красив и хорош.

Прочее представлено в книге. Это рассказы о моей попытке обернуть поражение в силу. Каждый вправе создать собственное событие – я так верил, так верю. О, как я презирал стариков, ушедших от схватки. Но что знал о поражениях сам? Каково человеку справиться с силой, если та в нем действительно обнаружится?

Книга начата и кончается Одессой, куда я больше не ездок. Если она История Глеба, как друг Иван назвал предисловие, то история кончена и свернулась в кольцо.

Летний кинотеатр без крыши на Комсомольской, сбоку от моего роддома. Днем он открыт и пустой – жара, нигде никого. Смотритель позволяет полить клумбы внутри. Повезло же мне жить после смерти Сталина и после войны! Белыми петуниями садовник высаживает вдоль жаркой стены МИРУ – МИР, эхолалический отзвук Мира миров по Гефтеру. Неподъемные кольца черного шланга благоухают влажной силой и властью.

Мне всех жаль. Я пожалел обо всем. Я ни от чего не отказываюсь.

Июнь 2018

* * *

Книга задумана и составлена европейским ученым Иваном Крастевым (в России выходили его книги «Управление недоверием» (2014) и «После Европы» (2018)). Профессор Крастев в подробностях расспрашивал о моих поисках, приключениях и политических действиях начиная с 1968 года. В результате вышли главки из истории СССР и РФ за полвека глазами ее деятельного участника, очень пристрастного и субъективного.

Книга впервые вышла в сокращенной редакции на болгарском языке под названием «Время и место» (издательство «Труд», София, 2017). Для русского издания я ее расширил и переработал. Благодарю Константина Гаазе и Иру Варскую за советы по доработке российской версии книги. И, конечно, выражаю признательность венскому институту IWM (Institut für die Wissenschaften vom Menschen), благодаря которому эти разговоры смогли состояться в 2012–2017 годах.

Читатель заметит, что я умолчал о сотнях людей, с которыми много и успешно работал в разные годы. Я остаюсь вам верен, друзья, и обязан решительно всем. Но мое положение таково, что не каждый обрадуется упоминанию в книге Павловского, а расспросить вас всех невозможно.

Незабвенный Александр Пятигорский при каждой встрече вымогал от меня обязательство написать современную историю России, но это свыше моих сил. Так прими эту книжицу в приношение, дорогая сутулая тень.

Г. П.