Текст книги "Экспериментальная родина. Разговор с Глебом Павловским"

Я всегда отвергал обвинения Путина в причастности к московским взрывам. До октября 1999-го никто в России не счел бы новую войну в Чечне удачной идеей. В 1990-е годы Кавказ стал кладбищем российских репутаций, там нашлось бы и место для путинской. Кажется, это соображение заставило Лужкова медлить, уступая противнику право свернуть себе шею. Но он лишь расчистил ему дорогу. Путинское решение воевать в отместку за взрывы было спонтанным, но наш сценарий оно не разрушало, сочетаясь с идеей новой сильной власти. Политический спортсмен вступался за русский народ, мобилизуя государство и оживляя его войной. Корректировку кампании вели на ходу, и тут зарождается путинское большинство как концепт.

У меня до сих пор где-то валяется текст сообщения ТАСС от 1 декабря с моей правкой, где я заменил термин «коалиция большинства» на «путинское большинство». Выборы далеко впереди, и большинства у Путина нет, но кампания перестраивается вокруг новой идеи. Отныне Путин не «кандидат Ельцина», а выдвиженец путинского большинства нации. Он идет на выборы как представитель якобы реального большинства, и другим лучше расступиться. Здесь не силовой, а национальный аспект: новая нация входит в государственные права. Кампания облеклась в стилистическую маску национально-освободительной революции – простой парень из ленинградских коммуналок именем народного большинства берет Кремль!

Но только к декабрю решающий эксперимент подтвердил, что план сработал. Это связано с выборами в Думу. Штаб долго держал блок «Единство» в далеком резерве президентской кампании – блок ассоциировался с Березовским, а это имя для избирателя давно было красной тряпкой. Центральным пропутинским блоком назначили «Союз правых сил» во главе с Сергеем Кириенко. Президентский рейтинг Путина рос, а «Единство» не выходило из электорального гетто в 5–6 %. Между тем первыми выборами были вовсе не президентские, а парламентские в декабре 1999-го, где уверенно лидировали КПРФ с блоком Примаков—Лужков. Перед Кремлем возникла повторная перспектива – при «своем» президенте получить враждебную Думу. В ноябре я предложил штабу «поженить» революцию Путина с парламентской кампанией «Единства». Ослон и Сурков меня поддержали.

24 ноября 1999-го Путин вышел в эфир новостей. «Как гражданин» заявил, что ему в Думе нужна политическая опора – и вот Сергей Шойгу, лидер блока «Единство», он мой товарищ. До выборов в Думу оставалось три недели, но благодаря этому ходу «Единство» моментально утроило поддержку! Только тут Борис Николаевич поверил в наш сценарий и в то, что «отмороженный» его кандидат победит. И решился уйти. Он признается в этом в своих воспоминаниях.

В декабре 1999 года в оборот пустили выражение «Путин безальтернативен». Оно живет по сей день, но пришло не от нас – этим ценным подарком Путина наградили враги. Они обвиняли его в безальтернативности, когда еще Примаков и Лужков не снялись с выборов и были другие сильные кандидаты. Что означало слово «безальтернативно»? Мы попытались спорить с этим тезисом, но вскоре, оценив выгоду, сами стали применять его в пропаганде.

И. К.: Итак, кампания закончилась, Путин выбран. До того был политтехнолог Павловский, открыто работавший с Кремлем, но все же свободный. После этого вдруг появляется новый Павловский – путинист, голос Кремля и герой телевидения. Как это вышло? Это была твоя идея? И как она вписывалась в твое понимание построения новой власти?

Г. П.: К концу кампании меня вытолкнули из суфлерской будки на сцену. И опять биографический поворот произошел по чистой случайности. В декабре 1999 года меня позвали на ток-шоу враждебного Путину НТВ. Атакуя «кукловода», враги рассчитывали морально уничтожить преемника как «кремлевский проект». Против меня усадили режиссера Говорухина, кандидата в президенты и участника примаковского списка «Отечество – Вся Россия». Но вышло так, что уничтожал его я. Я троллил режиссера как чучело старой моды. Под конец крикнул, что он не политик, а клип, плохо отрежиссированный клип! Мной двигало чувство превосходства, наглость силы, идущей властвовать. Был и личный мотив мести за Гефтера. Я не забыл переживаний старика, когда режиссер Говорухин топтал советский идеализм похабной агиткой «Так жить нельзя». В дебатах я победил, но таких «побед» теперь чаще стыжусь.

В день выборов президента в марте 2000 года я ликовал в штабе со всеми. Каждый говорил тост, и Сурков произнес то сакраментальное «За обожествление власти!». Меня это слегка оцарапало, хотя культ власти тогда разделял и я. Но ведь мы уже взяли власть, разве нет? Теперь ее надо использовать, и незачем обожествлять. Там был и Путин. Нас засняли рядом, меня окончательно расконспирировали. Победа преемника стала мировой новостью, а я – популярной медийной фигурой. Телевидение поначалу было враждебно Путину, а я актерски легко отбривал атаки, переводя неясные намерения власти во внятную речь. Это было легко, ведь власть была моей. В те времена, о которых мне почти нечего вспомнить из-за бессодержательности, я стал всероссийски узнаваем. Таксисты отказывались брать с меня плату за проезд.

И. К.: Как менялся режим? Является ли 2003 год границей? Что ты делал, когда началась война с Ходорковским?

Г. П.: Начало правления Путина было превосходным. Первые месяцы новой власти с ее шквалом реформ и несомненным лидерством воскресили во мне переживание 1968 года – чувство свободы перед лицом безграничных возможностей. Больно жалящий прогноз старого друга Тома Грэма в названии его книги «Мир без России» не оправдался – Россия снова была мировой. В глобальность мы входили, как спица в торт. Сидя в Сан-Франциско на Fisherman’s Wharf, я расписывал новый государственный дискурс: «Больше не будет ни революций, ни контрреволюций», «Богатая страна бедных людей», «Югославией России не бывать». Стало ясно, что новое государство в новом мире остановить нельзя, и наш ужас 1999-го – призрак «второй Югославии» – рассеялся.

Противно вспомнить, но тогда я носился с мыслью, что Путин обязан пожертвовать кем-то из старых элит, чтоб освободить новую власть от грехов девяностых. Я считал, что Кремлю нужен свой «ХХ съезд» – наказать нескольких грешников и провести водораздел между старым и новым государством. Отчасти извиняет меня то, что идею высказал публично, на первой же встрече президента с экспертами. За столом сидел и Юрий Левада (и не возражал, между прочим). Но тут Путин меня срезал. Раскрыв блокнот, спросил: «Хорошо, кого наказываем? Записываю!» Естественно, я смутился и дал задний ход, все весело посмеялись. Им и так фамилии всем уже были ясны – Гусинский, за ним Березовский. Оба оказались теперь вне мейнстрима.

Кстати, в истоке идея атаки на НТВ не путинская. На этот счет у меня есть ясное воспоминание. Вечером 30 декабря 1999-го прошло заседание штаба перед уходом Ельцина. Все пили водку специального выпуска. Лесин прислал записку: «Приятно быть в команде победителей?» Захватив бутылку с пошлой этикеткой («Светлый ПутьIn the future»), мы с другом поднялись ко мне в кабинет. И он – очень либеральный журналист, сделавший головокружительную карьеру – вдруг сказал: «Первое, что мы сделаем, – грохнем НТВ!» Я поразился – кампания заканчивалась, и все думали, что с победой отменятся телевизионные войны. Мой высокий друг не имел отношения ни к Путину, ни к Питеру, ни к ФСБ. У назревавшей войны были старые ельцинские корни.

Надо сказать, поначалу я быстро заскучал на стройке «управляемой демократии» и даже предпринял попытку к бегству. Но дружеские обязательства перед командой держали, не позволяли просто уйти. В 2002-м я попробовал «заказать» себя Фиме Островскому. Предметом контракта была кинжальная кампания против меня в прессе, по итогам которой Кремлю пришлось бы порвать с Павловским по собственной инициативе. Увы, сутки поколебавшись, Ефим мне отказал, а я по сей день об этом жалею.

Зато война с олигархами 2003 года глубоко расколола команду власти. Мне, кстати, никогда не нравилось применять кличку «олигарха» в России, где социологический термин «буржуазия» превратили в расстрельное клеймо «буржуй». Я возражал Борису Немцову, когда тот в 1997 году ввел в полемику жупел «олигархата» (выбрав для своей будущей президентской кампании тему народного капитализма). В борьбе с Гусинским и Березовским я старался обходиться без этого понятия. Ведь если впустить внутрь команды власти прокурора, команде конец. Для меня это был ремейк раскола в большевизме 1920-х, а дело ЮКОСа – чем-то вроде дела Рютина! На совещаниях я выступал с нападками на «прокурорских» и подготовил для Путина записку о силовиках в Кремле как политической угрозе.

И. К.: Когда это было? Что это была за записка?

Г. П.: Записку составил в августе 2003 года. К тому времени дело ЮКОСа раскрутилось. Уже арестовали Пичугина, Невзлин уехал из страны, а в Кремле сложился блок генпрокурора Устинова, Сечина, банкира Пугачева и компании. Я аналитически нейтрально описал новую коалицию силовиков в Кремле как политический риск для Путина. Их усиление означало бы пересмотр государственного курса. Research я делал, конечно, по открытым источникам, каждое слово привязал ссылкой на прессу. Но появление записки на столах в Кремле вызвало жуткий скандал.

И. К.: Спрашивали – кто это заказал, да?

Г. П.: Конечно. Я показывал ее Волошину и Суркову, а через Лесина записка тут же ушла в прессу. Путин был страшно недоволен, но, узнав, что руководство в курсе акции, претензии ко мне снял. Тем не менее банкиру Пугачеву его друзья посоветовали возбудить против меня дело о клевете, и он легко выиграл процесс. Так я столкнулся с новым российским правосудием, в том же Мосгорсуде, которого не посещал с 1980 года, когда выбил в нем окно кирпичом. Штраф за «клевету» мне присудили разорительный, 200 или 250 тысяч долларов. Впрочем, Кремль их мне компенсировал, полагаю, с ведома Путина же.

После ареста Ходорковского быстро изменилось поведение истеблишмента: теперь им управляли другими средствами. В 1996 году Ельцин победил, имея дело с медиазависимым истеблишментом. Губернаторы и руководители отраслей – небольшая влиятельная «премиальная» группа – рассматривали курс телевидения, как прежде передовицы «Правды». Но в 2003-м к телепередовицам добавились судебные повестки, что сразу переменило поведение. Стали говорить осторожней, следили за языком. Путин успокаивал: все по-старому, друзья, ничего не бойтесь! Но шла двойная игра, и сам он уже играл – решения одни, трактовки совершенно другие. Он шутил про Сечина, что тот ему удобен, как старые тапочки, и зло подшучивал над генеральным прокурором, одновременно давая ему указания. Я толковал лицемерие в его пользу – вероятно, Путин просто недооценивает силовой тренд? Я вытеснял простую мысль, что президент стал лидером тренда. Но мне было видно и то, что Путин не единственный игрок. Дело против ЮКОСа, кончившееся свержением всемогущего кремлевского «канцлера» Волошина, собрало обширную коалицию заинтересованных лиц – от Сечина и Устинова до Кудрина и Абрамовича.

От реальности я укрылся в политконструирование. В 2003-м прошли федеральные выборы в Думу, последние отчасти свободные, но уже при управляемом телевидении. На них главной нашей целью было разбить последнюю «непутинскую» силу – коммунистов Зюганова. Отобрать у них электорат для «Единой России», а главное, упразднить территориальную базу КПРФ – красный пояс из десятка богатых многолюдных регионов. К задаче подошли предельно технично. Картографировали регионы на основе анализа статистических массивов, позднее такое назовут Big Data. Ключ к победе и тут лежал на виду. Избиратели, голосующие за коммунистов, лидером, однако, считали скорее Путина, чем Зюганова. В эту когнитивную трещину мы вбили новый клин «борьбы с олигархией». После выборов процент коммунистов в Думе упал вдвое, а партия КПРФ навсегда вошла в сервисный режим и по сей день обслуживает цели Кремля. «Единая Россия» получила надежное большинство в Думе и отныне стала партией власти.

И. К.: Так идет внутренняя перемена в России. Но уже после этого в Киеве победившая «оранжевая революция». Насколько у тебя в 2004 году было ощущение, что такое может повториться в России?

Г. П.: У меня с Путиным тогда было расхождение в оценках. Я считал, что мы проиграли, столкнувшись с аппаратно-городским мятежом, неопознанной революцией нового типа, а он – что проспали американский заговор в Киеве. Но я знал, что президент Джордж Буш-младший прет, как танк, и подозревал, что мы в России на очереди. За год до того в Госдепартаменте США Армитидж двусмысленно сказал мне: «Россия у нас не в фокусе… пока!»

Пока обсуждали стратегические угрозы потери Киева, новые революции прошли в Киргизии и Ливане. В день, когда Буш-младший в Тбилиси выступал с панегириком «цветным революциям», в узбекском Андижане вспыхнул бунт против Каримова. Перевороты 2005-го в Средней Азии окончательно подорвали прежнюю легитимистскую повестку Кремля в СНГ. С той весны и пошла ревизия аппаратуры «раннего путинизма»: чем же мы располагаем? Есть Путин и есть блок управления подконтрольными СМИ, но нет активной «путинской улицы» и нет популярной путинской идеологии. Риторика Путина превосходна как его личный дискурс – а где дискурс для масс? Коалиция путинского большинства прочна, но ленива и иммобильна. Деполитизацию она приняла за свое право на пассивность. К чему мобилизоваться? Мы Путина выбрали – пусть Путин работает, он же «тефлоновый».

Мы построили неплохую машину завершения русской истории, но теперь надо было встроить в нее блок сопротивления революциям. В администрации закипела работа по новому антиреволюционному проекту. В обсуждениях у Суркова появляется мысль смонтировать суверенитет с демократией. С 2006-го новый тренд известен как «суверенная демократия» Эту косноязычную кальку я утащил из речи Романо Проди, где Евросоюз назван Kant’s federation of sovereign democracies – кантовской федерацией суверенных демократий. Термин нес боронительную камуфляжную функцию, за ним не стояла никакая концепция. Но я всегда был маньяк идеи суверенитета, понятого как личная автономия. Эта тема проходит сквозь все мои тексты аж с самиздата. Суверенность – мой ключевой этически заряженный пароль. Теперь «суверенная демократия» становилась доктриной Кремля, и я снова поверил, будто власть сдвигается ко мне!

И. К.: Интересно, как идет этот мобилизационный период, и очень важно то, что ты говоришь. Был режим, построенный на деполитизации, и ты видел его слабости. Далее появляется проблема третьего срока – важный сюжет в развитии путинизма. Как-то нелогично выходит: Путин, который думает, что останется навсегда, решился все же не оставаться в Кремле, и появился президент Медведев.

Г. П.: С уходом Волошина роль Медведева вообще сильно выросла. Он стал главой администрации, отвечал за отношения с Украиной – а Украина отныне была у Путина в фокусе. Успешно поведя двойную игру с Тимошенко и Януковичем, Россия приобрела сразу две приемлемые президентские кандидатуры. С 2006 года Путин готовил команду к своему «отходу», Медведева он демонстративно двинул в преемники. Медведевские «национальные проекты» – это 2006 год. Цены на нефть накачивают бюджет, складывается российская экономика пузыря. А я вхожу в свой ультралоялистский штопор, с несносными спазмами публичной любви к президенту. Из человека, лояльного команде, я стал истинно верующим адептом Путина как русского princeps’а.

И. К.: Как меняется Кремль? Как ты принял в 2008 году, что не Путин станет новым президентом?

Г. П.: Я был против его ухода. При том что у меня были теплые отношения и с Дмитрием Медведевым, и с Сергеем Ивановым. Но я не представлял путинского режима без Путина – нет, такое не сработает! Оттого сегодня я мягче отношусь к «ультрапутинистам», помня, как сам не верил, что при другом президенте Россия сохранится. Путина за спиной Медведева мне было недостаточно – я хотел, чтобы он стоял впереди! В моем варианте «тандема» Путин совмещал бы в правительстве пост премьера с постами министра обороны и министра иностранных дел.

И. К.: Но тогда сам президент будет как бы вице-президентом?

Г. П.: Примерно так, регентом. Таково было мое предложение. Мы, путинисты, встречали приход Медведева с нервозностью. На президентском новогоднем приеме была первая стилистическая новация – президент и его чиновники пришли в бабочках вместо галстуков. Они привольно расселись посреди зала, подход к каждому был свободен. Один мой хороший (тогда!) знакомый, глядя на медведевских либералов в бабочках и заедая горе ветчиной с вилки, тихо мне сказал: «А знаешь, я, может, еще пожалею, что не подошел к его столу и не вонзил эту вилку в горло». Сегодня он куда более значимый чин в государстве, чем десять лет тому назад.

И. К.: Когда появляется у тебя ощущение, что путинизм – не просто Путин?

Г. П.: Запоздало, с 2009 года. Я видел, как легко Россия отнеслась к смене караула в Кремле. Как политически бесконфликтно мы проходим глобальный кризис. Я понял, что институт сильного президента удалось закрепить. Хотя тот авторски связан с Путиным, президентство теперь уже не он сам. Аналогию я искал в эпохе Августа – президентская власть отделилась от исполнительной и стала верховной властью. Но кто Октавиан, кто восстановитель имперской Res Publica?

Президентство Дмитрия Медведева переполнено упущенными шансами и незамеченными развилками. «Рокировку» сентября 2011 года помнят, но забылась его политика до грузинской войны, с доктриной вхождения России в евроатлантическое пространство. Конечно, война все обрушила. Осень 2008 года памятна яростными обсуждениями военных рисков, из которых рождалась другая политика. И опять первая наша мысль в Кремле была мыслью о нехватке защиты. Мобилизация элиты в этот раз была моментальной. Сегодня известно, что у Буша действительно рассматривали сценарий военного вмешательства. Сурков ждал наихудшего. Он говорил мне: «Представь, что идешь ночью через Митино, а из темноты злой голос: “Ау, мужик, а ступай сюда!” Что делать? Бежать сломя голову или пойти в темноту под ножи?» Но так и решается вопрос, чего мы сто́им.

Шестой американский флот вошел в Черное море. Президент Медведев в бинокль разглядывал американский эсминец «Макфол» с «томагавками» на борту, проплывавший мимо сочинской резиденции в дни грузинского кризиса. Но опросы показывали демобилизованное общество. В разгар мирового финансового кризиса, когда устои мира шатались, уверенность граждан России в мирной жизни и «позитивном развитии российской экономики» только росла!

По традиции президент, закончив первый срок, выдвигается повторно. Раз Путин в 2008-м сделал ставку на конституционное государство, ни одно из обычных правомочий у президента нельзя отнять. Отсюда право Медведева идти на второй срок, и Путин обязан в это играть. Ведь он сам предложил стране преемника, и не только я поверил, что он играет честно. По всему, что я от него слышал, я не видел причин сомневаться – и как всегда вслух приписывал ему эту мысль.

Первые сомнения возникли, когда я увидел возвращение старых путинских игр с имиджем «вечной молодости». Эти потешные байкеры, эти фотосессии Путина на коне, Путина на «Ладе-Калине», едущего через Россию. Он повторял все маскулинные трюки программы «Путин молод и силен» 1999 года, но перед кем? Странное дежавю.

Изначально имиджевую политику мы нацеливали на две аудитории: западную и внутрироссийскую. В западной должен был преобладать передовой лидер, во внутренней – спортивный мачо. При первой поездке в Казань в 2000-м Путин, демонстрируя полуголый торс, «плавал в катыке» фейсом. Но такие виды лихого Путина министр Лесин избегал продвигать в западных СМИ, говоря: «Путинский спорт и бицепсы оставим народу и для третьего мира».

Тем временем рейтинг доверия Медведеву все рос, а путинский плавно снижался. В мае 2010 года их рейтинги впервые сравнялись и удерживались на одной цифре. ФЭПу заказали программу исследований потенциала второго президентства Медведева. Мы выяснили, что элитная и массовая поддержка есть и что простое возвращение Путина вызовет недовольство. Важно, что к Медведеву сдвигались традиционно «путинские» группы поддержки – чиновники, силовики и пенсионеры. Это значило, что фигура Медведева не раскалывает путинское большинство, а реорганизует его вокруг себя в коалицию нормализации. В «медведевское большинство», как писала тогда Марина Литвинович.

Доклад ФЭПа не имел видимых последствий, кроме того, что у Путина его расценили как мою нелояльность. Путин спрашивал: «А что, Глеб еще с нами?» Затем был кризис. Пожары лета 2010 года привели к тысячам смертей от смога в Москве. Москвичи обозлились, Медведев низверг Лужкова из мэров. После войны с Грузией то был самый смелый из его президентских шагов. Путин был недоволен: такой резвости от друга-президента он не ждал. У тандема был список позиций – в чем каждый действует независимо, а где нужны оба ключа. Возможно, при этом забыли об особой позиции мэра Москвы, давно слившегося со столичным ландшафтом. Медведев снял Лужкова прежде всего оттого, что тот выступил против него в прессе. Путину все сильно не нравилось, он стал готовить свой ход.

И. К.: Может быть, для него это был сигнал: вдруг теперь Медведев поверит, что…

Г. П.: Конечно же, со стороны Медведева это было демонстрацией силы. Уволив Лужкова, он чувствовал себя самостоятельней, и Путин начал его опасаться. Но Медведев отсюда сделал совершенно ошибочный вывод. Он решил, что теперь окончательно полноправен и ему как президенту незачем обсуждать будущие выборы с премьером. Путин ждал обсуждения проблемы 2012 года, а Медведев его избегал, полагая, что сам выберет удобный момент для решения. Наконец Путин потерял терпение.

Зимой 2010–2011 года я просто кожей ощущал перемену в Кремле. Премьер с президентом не общались, друзья озабоченно сновали между их приемными и запугивали Путина слухами о его отставке из премьеров. Смесь мелких интриг, глубокого недоверия и злонамеренности получила имя «заговора Медведева». После того как президент выступил с действительно некрасивой выволочкой Путину из-за Ливии, в мае вдруг был объявлен «Общероссийский народный фронт» – вероятно, по путинской памяти о ГДР. Одновременно Путин аппаратной интригой убрал Суркова от кураторства «Единой России», заменив Володиным.

Мое изгнание из Кремля в те же дни также было инициативой Путина. В апреле 2011 года я подошел к Спасским воротам. Как обычно, охрана проверила пропуск, тот не сработал. Солдат сказал, что тут какая-то ошибка, технический сбой, «сходите проверьте». Но я сразу понял, что это не «технический сбой». Меня без предупреждения исключили из числа советников, это в стиле Системы. Даже друг Путина Якунин узнал об отставке из ленты новостей. Непосредственным поводом стали мои выступления в печати. Не будучи кремлевским чиновником, я свободно высказывал свое мнение. Я упрямо твердил, что Путин не будет мешать Медведеву выставляться на второй срок. Но весной 2011-го для его придворных это звучало как призыв к мятежу.

И. К.: Для меня это интересно. В каком-то смысле Путин, успевший создать институты путинизма, после этого их разрушил. В результате стал возможным 2012 год с его возвращением на третий срок. А на третьем сроке уже были возможны только два института: Путин и народ. Ничего институционального больше нет, президентство – это только сам Путин. Как Володин говорит, без Путина нет России.

Г. П.: Идея президента-нацлидера бродила еще в 2007 году и мне не нравилась. Эта фашизоидная идея вождя ни к какой государственной повестке не клеилась. Сколько у нас было на тот момент институтов? Был временный институт тандема президент—премьер – возвращаясь, Путин его уничтожал. Но я не ждал, что, отменяя тандем, Путин подорвет и президентство. Институт президентства опозорила «рокировка» Медведев—Путин. Одно дело – получить инвеституру преемника от Ельцина, подтвердив ее на конкурентных выборах. Совсем другое – отобрать у Медведева президентство, как жадный мальчик отнимает дареную игрушку. А когда президент Медведев, пародируя Ельцина, объявив Путина своим преемником, сам идет в премьеры – аура власти уничтожается. Президентство стало частной сделкой, а путинизм получил конституционную пробоину.

Все это выплыло в провальных выборах в Думу декабря 2011 года, которые партия Путина проиграла даже в родном Петербурге. Но как вообще такое стало возможно?

Весь механизм «управляемой демократии» от Чубайса с Юмашевым до Волошина с Сурковым стоял на том, что любые проекты и проектные риски свободно обсуждаются в кремлевской среде. А тут государственное решение приняли глупейшим способом. Скажи нам Медведев, что Владимир Владимирович возвращается, прорабатывайте с ним детали, – мы бы сели обсуждать технику вопроса. Но оказалось, что теперь ничего обсуждать нельзя. Решение о государстве приняли в «ближнем круге» и сделку не обсуждали даже внутри Кремля. Политика стала придворной, стратегическому планированию в Кремле места не оставалось. Мне еще очень повезло быть уволенным вовремя! Путин возвращался в свое агентурное прошлое, а я вернулся в свое диссидентское. На деле я возвратился в мейнстрим своей биографии.