Текст книги "Экспериментальная родина. Разговор с Глебом Павловским"

Раскачка во власти шла с 1992 года и была явной игрой Ельцина. Я видел, как интриги Хасбулатова идут на пользу Кремлю. Ельцин на глазах становился президентом без альтернативы – «хозяином», как я предсказывал еще в статьях в «Веке ХХ». А для меня безальтернативность была клеймом! Если спросить, что написано над вратами Ада, я сказал бы: «Иного не дано» – пароль демократов 1990-х.

Как директор информагентства я был в курсе происходившего в верхах, но в их игре у меня не было ставок. Я не был ни на стороне Верховного Совета, ни Кремля, но победу Ельцина считал куда опасней. Хасбулатов создал бы шаткую коалиционную власть. У него не было шансов стать ее «хозяином». Картина России еще была множественной, и многие сильные люди, как Примаков, часто были с Верховным Советом. Могла бы возникнуть хасбулатовская директория из разных сил, и та ненадолго.

Мир демократических масс-медиа переживал стремительное огосударствление. Массовые аудитории 1980-х испарились. Массового русского читателя не стало. Журналист мог рассчитывать только на спонсора либо на госбюджет. С начала 1990-х я пишу о том, что рынком российских СМИ становится власть. Медиа превратились в услугу, оказываемую журналистами властям. Министр Ельцина Полторанин воздвигал Министерство информации, думая стать популистским Геббельсом. Я испытывал невероятное бессилие – ничтожества вертят Россией, как хотят! Вопрос бессильного: поддержать кого-то из них или рискнуть самому создать силу? Но политику я все еще воспринимал как зону измены, где мне нечего делать.

И. К.: В каком-то смысле в 1993-м ты опять был во внутренней эмиграции.

Г. П.: Да, но в более глубокой, чем в 1970-х. К новому государству я испытывал тотальную нелояльность. Помню, как читал книгу разговоров Пеньковского и почувствовал, что моя родина теперь изменник, коллективный Пеньковский. Кому здесь хранить верность? Моим героем теперь был Алкивиад, с его запальчивым вызовом родине: «Я им докажу, что я еще жив!»

И. К.: А ты кроме Гефтера с кем-то общался интеллектуально в это время?

Г. П.: Да, и очень широко. Я был журналист. Бывал в Кремле, и в Верховном Совете, и в новых складывающихся кружках, которые поздней станут важны.

Был «Эпицентр» Григория Явлинского. С Гришей я весь 1993 год общался, придумывая для него антиельцинскую партию. Был круг Егора Яковлева, с которым я особенно сблизился, когда тот шепнул мне про Ельцина: «Давай подумаем, как сковырнуть невежду». Кружок во Внешнеполитической ассоциации, руководимый бывшим министром Александром Бессмертных, называли «Ассоциацией Бессмертных». Там собиралась удивительная палитра людей – великий страновед России Вячеслав Глазычев и Андрей Белоусов, тогда не министр, а молодой экономист. Методолог Петр Щедровицкий и империалисты Сергей Кургинян и Шамиль Султанов, замредактора прохановской газеты «День». Джахан Поллыева и Ярослав Кузьминов. Возник сборник «Иное», авторы которого – люди, собиравшиеся у Бессмертных; ковчег уцелевших при потопе. Пас наше малое стадо Сергей Чернышев, некогда мой полувраг: в Фонде Сороса он торпедировал программу «Гражданское общество», посчитав меня опасным антикоммунистом.

Кстати, важный фактор постперестройки – у каждого возник выдуманный им враг. На воображаемых фронтах мы сражались за иллюзорные идентичности. Я с помощью Сороса боролся за спасение либерального Союза ССР. Сорос дал миллион на рассылку комплекта – ксерокс, компьютер, факс и лазер-принтер, и мы их расшвыривали по стране, торопясь опередить близкий коллапс. А Чернышев, тогда директор Фонда Сороса, спасал Союз от меня-антисоветчика, раздающего гранты на подрыв СССР. Поздней мы дружески сошлись с Чернышевым в «Русском проекте». К середине 1990-х люди вновь стали сближаться, формируя новые сети. Но поначалу я обитал в России как в гетто, с тоскливой перспективой выживания. Кружки начала 1990-х плыли в никуда, чувствуя себя, как спасшиеся с «Титаника».

И. К.: Людьми потерянными и потерявшими все?

Г. П.: Да, сообщества утраты и общей беды. Еще доживала «Московская трибуна» – клуб демократов перестройки. Я один из ее организаторов, но теперь и она мне стала чужой, обсуждая угрозы «русского коммунофашизма». Люди вроде Юрия Афанасьева ушли в личную фронду против ельцинской авторитарности. Их оппозиция, будучи антисоветской, была мне не близка, но сам Афанасьев симпатичен. Он чуть ли не единственный из демократов перестройки не ушел из Кремля с личным банком за пазухой.

Любопытное место возникло в запустелых зданиях ЦК КПСС – Рабочий центр экономических реформ. С конца 1991 года я участвовал в его работе. Здесь был прайд Егора Гайдара. Сам Гайдар был в правительстве, а Центр делал ему разработки. Руководил им толковый экономист Сергей Васильев. Так возник революционный закон о торговле января 1992 года: каждый вправе продавать все, что угодно, контроль цен упраздняется. Эту хартию экономических вольностей писали Симон Кордонский с друзьями. Но чем это все политически поддержать? Тандем Ельцин—Гайдар пустил ельцинскую популярность на топливо определенной программы. Оставаясь врагом Ельцина, я из любопытства помогал их команде. Я не сочувствовал гайдаровской концепции реформ, но мне интересно было разрабатывать технологию поддержки власти.

Именно там, возможно, впервые в русской демократической среде прямо был поставлен вопрос: как в условиях демократии мягко отстранить население от воздействия на власть? Слова пиар мы не знали, пропаганду все недолюбливали, зато обсуждали «информационную политику». Все соглашались, что информационной политике нельзя плестись в хвосте публичной, она должна опережать. Зная, что планирует Кремль, можно упаковать это в успокоительный нарратив для негодующих масс. Идея политической упаковки меня вдохновляла: упаковав режим во что-то, можно его затем переупаковать. Разобрать и заново собрать. Например, в новый режим.

Я гулял по кабинетам, где недавно сидели члены ЦК КПСС, а теперь американские советники. Учился читать и понимать сводки общественного мнения. Хорошие опросы проводил покойный Леонид Кессельман. Идут реформы: «Как вы к ним относитесь?» – «Плохо». – «Готовы ли в случае дальнейшего ухудшения выйти на улицу?» – «О да, еще как готовы!» Социологически процент будущих мятежников растет устрашающе, на 3–5 % в неделю. Все готовы лично участвовать в уличных беспорядках? О да! И никто никуда не выходит. Рейтинг протестной готовности достиг трети населения России и застыл.

Так я познакомился с действием «спирали молчания»: люди повторяют одобряемые глупости, но живут совсем иначе. При том что экономическое положение действительно обвалилось. Но в России никогда нельзя доверять слишком яростным заявлениям. Они не значат, что люди действительно готовы рискнуть. Помню, как мы это обсуждали: что значит треть «против»? Это значит, что две трети – «за» власть. Пока никто не вышел на улицу, есть коридор, в котором можно политически маневрировать.

И. К.: А в октябре 1993 года было ли у тебя какое-то соприкосновение с улицей?

Г. П.: В те дни я только на улицах и жил. Я не мог усидеть в агентстве и не уходил с улиц. Сила События захватила меня и затянула в себя. Но для меня переворот 1993 года начался чуть раньше, чем для других. Я уже говорил, что моего друга Медкова снайпер застрелил 17 сентября 1993 года, прямо под окном моего кабинета. Кремлевские силовые структуры уже были отмобилизованы, и я склонен думать, что, скорей всего, это был их человек, из «снайперов-невидимок», после октября бесследно растворившихся. У Ильи был острейший конфликт с правительством да состояние в полмиллиарда долларов cash. В тогдашней России это давало огромную власть, делая Медкова непредсказуемым игроком. 21 сентября, когда мы его хоронили, вышло сообщение Ельцина об Указе № 1400 – Конституцию перечеркнули. Я ушел с поминок и с того вечера на две недели вообще бросил есть. Решил, что умирать будет проще на пустой желудок.

Москвичи теперь уже были злые. Улица негодовала на «ельцинских жуликов-капиталистов», но заметь: ни один частный ларек в Москве не разгромили, а их были тысячи. Я смотрел на это и думал: почему? Что за яростная левизна на словах при столь буржуазном уважении собственности – что их соединяет?

Оборона Белого дома поначалу была потешной, и я решил было, что Ельцин с Хасбулатовым опять разыграют спектакль. «Блокада парламента» – легкие деревянные козлы вокруг Белого дома с проходами между ними, редкая цепь солдатиков внутренних войск. Я иду в Верховный Совет – солдат берет козл и отодвигает в сторону, чтобы мне удобней пройти. Это «блокада»? И внутри хасбулатовцы поначалу лишь играли в осажденную крепость, поглощая подносы бутербродов.

Казалось, все кончится опереткой. Но у сценаристов не вышло удержать поступки людей внутри своего сценария, и события пошли развиваться иначе. Мой друг Золотарев, как лидер конституционных демократов, участник совещаний у президента, предупредил, что Ельцин озлоблен и действительно «хочет стрелять». Улица закипала тоже, люди срывались. Милиционер говорит: «Пройдите, товарищ», но товарищ не отходит и кидается на милиционера, милиционер отступает. Впервые заметна стала плохая реакция на евреев. Но никаких фашистов на улице не было, и многие знакомые евреи участвовали в защите Верховного Совета.

1 октября 1993-го, гуляя с детьми, я случайно оказался там, где началась последняя фаза противостояния, – на Старом Арбате. Лужков тут устроил гуляния, что было плохой идеей. Собрался мрачноватый народ. Чем я ближе подходил к Садовому кольцу, тем сильней ощущалась злость толпы. Отправив жену с детьми домой, я пошел к месту свалки. Не очень было понятно, что делается. Люди перегородили Садовое кольцо, я волок какие-то фанерные листы. Интересно, что ларечники нам помогали. Они разбирали свои прилавки и отдавали на постройку баррикад – никто ничего у них не отнимал.

Поучаствовав в мятеже, я, возбужденный, пошел к себе в агентство. Первая кровь уже появилась в той давке. Были потасовки у баррикады, еще без жертв, и была кровь на плитках Старого Арбата, который я тогда очень любил.

Ну, а потом были дни расстрела. Вечером 3 октября я пробирался сквозь толпу на Тверской. Сюда вышли люди, которых Гайдар призвал «защищать демократию от фашизма». С балкона выступал какой-то урод, требуя «выкинуть сифилитика из Мавзолея». Меня здесь узнавали, приветствовали, ведь все они были читатели журнала «Век ХХ и мир». Но я шел сквозь них, как через толпу врагов к Белому дому. И уже 4 октября, лежа на мостовой, слышал тупой стук пули снайпера в булыжник Леонтьевского переулка. Лежишь мордой книзу и думаешь: вставать бежать или пока рано?

VI
Политтехнолог. Трудовые девяностые

Восстановление русского государства делает ничтожными прежние электоральные перегородки – демократические/антидемократические, красные/белые, советские/антисоветские. Я решил, что Русский проект, если не придавать ему этнического оттенка, позволит склеить чужеродные группы в национальную коалицию. ◆ Формула власти уже была протопутинистской – борьба против конфедеративных тенденций, рынок под патронажем «чеболей», свобода при диктатуре закона. ◆ Вопреки ожиданиям, в российском сознании «демократия» не противостояла «авторитаризму», а ценность свободы совмещалась с волей к репрессивности. ◆ Коммунистический избиратель не был авторитарен, пока речь шла о его частной выгоде, а либерал вполне конформен, пока не затронут его потребительскую свободу. Это открывало коридор для право-левых сценариев. ◆ Американцы в чудеса не верят, они до конца ждали, что президентом станет Зюганов, установили с ним доверительные контакты. ◆ Страх перед коммунистами маскировал более сильный страх – войны Ельцина за власть, в которой избиратель мог потерять все, что у него оставалось. ◆ Мотивами пропаганды были фактор безальтернативности и фактор страха: по этим двум клавишам мы молотили, как бешеные зайцы. ◆ Считалось, что власть должна закрепиться в зоне консенсусов населения, осторожно ее расширяя. ◆ Путина еще нет, но путинизм уже проступал. Идея «вертикали власти» с 1997 года проходит по бумагам в составе главных целей. ◆ У всех чиновников в Кремле были бизнесы, все что-то имели на Западе – квартиры, счета, покупали и продавали какие-то бумаги.

И. К.: Перестает ли в 1993-м фигура публичного интеллектуала быть политически важной? И как это объясняет твой персональный выбор?

Г. П.: В октябре 1993 года фигура интеллигента слилась с фигурой сторонника Ельцина, и обе обесчестились. «Демократическая интеллигенция» надолго стала бранным ярлыком, метафорой танков у Белого дома. Были ужасные, притом совершенно ненужные письма интеллигентов Ельцину. В них расстрел Белого дома приветствовался как «шаг к демократии и образованности» и стояли подписи известных интеллигентов. Лишь несколько интеллектуалов возражали – Гефтер, Синявский, Максимов, Егидес, – но их не считали представительной группой. В 1993-м интеллигенцию приравняли к ельцинистам. Эта репутационная рана оказалась смертельной, и всех накрыла война в Чечне.

Следующий за расстрелом год очень важен. Есть годы-развилки, когда еще возможны разные сценарии будущего. Гефтер называл их «предальтернативами», и 1994-й для России стал таким предальтернативным. После избрания новой Думы – не поражения, но и не победы Ельцина – в Кремле настала растерянность. Я ушел из информационного агентства, протестуя против цензуры, введенной в октябрьские дни. Фактически же я просто разочаровался в силах гражданского общества. Мой уход был символическим, в действительности я отправился на поиски превосходящей силы.

Но перед этим сделал свою последнюю попытку бросить прямой вызов Кремлю. «Движение за демократию и права человека» я придумал как внепарламентскую оппозицию, даже провел его съезд и уличный митинг на Пушкинской. Но почти сразу увидел, что силу сегодня так не создают. Политический класс был перевозбужден, но заметно трусоват и хотел патронажа. Люди спорили из-за слов, не рисковали столкнуться с новой жестокой реальностью.

Я чувствовал, что гражданское общество теперь не мое место. У моей биографии отнята актуальность. По насыщенности экспериментами и событиями жизнь удалась, но что с ней дальше делать? Стало скучно коллекционировать свое участие в великих событиях. Чтобы продолжать работу с историей, надо было поменять всю технику жизни.

В те дни Марк Печерский – старинный мой друг, политэмигрант, к которому я приехал в США после многолетнего перерыва, – спросил: «Ну что, какие у вас новые идеи?» Прямой вопрос семидесятника, все мы так разговаривали. Какие у меня идеи? Я не мог ответить! Это был момент истины – я вдруг понял, что выхожу из богатейшей исторической полосы идейно нищим. Мне под сорок пять, а с чем я иду? Я писал яркие статьи, считался известным публицистом, но для публицистики не было публики – публика разошлась выживать.

И еще раз случайное событие мне стало подсказкой – скандал с «Версией № 1». То был текст-гипотеза, составленный весной 1994-го в аналитическом управлении агентства Postfactum, о том, что в окружении Ельцина, возможно, готовят путч. Для моего агентства то была проходная гипотеза, каких много. Функция «версий» в том, чтоб наш корреспондент в кремлевском пуле проверил, есть ли за слухом что-то реальное или нет? Кто-то украл бумагу и в сотнях экземпляров разослал ее по столичным адресам.

И. К.: Что там было написано?

Г. П.: Заговор против Ельцина! Назывались фамилии Степашина, Сосковца, Коржакова – уже не помню, кого еще. Вдруг главным государственным делом в Москве стала пустая бумажка! Само по себе это симптоматично для тогдашней публичной жизни.

В столице бушевал шторм, а я сидел себе на даче с Гефтером, работал и ничего не знал. О скандале меня известил Симон Кордонский, который сам и составил «Версию», а теперь сильно нервничал. Делом занялись ФСБ, прокуратура. Ельцин требовал арестов и в прямом эфире поручил Степашину сыскать мерзавца-сочинителя. Кордонский ждал беды, да и гибель Ильи Медкова еще была перед глазами.

Растерянный, я спросил: «Хочешь, возьму авторство на себя?» Симон согласился и в тот же вечер надолго покинул Москву. Я ушел обдумывать, как все устроить. Чем больше я думал, тем ясней видел, что передо мной открылось окно вмешательства. Ведь никто не называл меня в этом контексте, никто не подозревал в «заговоре». Но всем нужен был враг президента, и я мог его дать. Система РФ подставилась своим слабым местом – отчего было в него не ударить?

Правда, я уезжал с семьей на школьные каникулы в Грецию. По пути в аэропорт в машине набросал коротенький текст и завез главреду «Независимой газеты» Виталию Третьякову. Тогда у нас с ним были прекрасные отношения. Журналисту я подарил сенсацию, и он ее немедленно напечатал. А я уже был в Греции и при виде Микен позабыл про все. Мобильные телефоны еще не вошли в быт, и я стряхнул московские заботы.

И. К.: Что было в твоем заявлении?

Г. П.: Что «Версию № 1» написал я. Что это моя личная бумага, и все вправе обдумывать, что там готовят в Кремле скрытно от общества. Что я рассматриваю любые политические сценарии и впредь буду – это моя работа. В общем, оппозиционная риторика в моем тогдашнем вкусе. Но главным для всех, как я и рассчитывал, стало то, что автор плана переворота нашелся! «Павловский против Ельцина» – вот как это выглядело для публики. Что мне и требовалось.

Следователи с журналистами кинулись искать, а меня нигде нет. Вернувшись из Греции, уже в аэропорту я оценил шквал заголовков: «Павловский исчез!», «В живых ли автор “Версии”?», «Увидим ли мы еще этого странного человека?»

И. К.: И, конечно, всех интересовало: кто это заказал?

Г. П.: Они стали жертвами своего конспирологического заказа – узнать, кто за всем этим стоит? Я им просто подбросил ответ в рифму. Ответ, который не был ни ложь, ни правда, а «постфакт», скажут сегодня.

Впервые за десять лет у меня снова был обыск. Но следователь был небрежен, он говорил: «Видали у меня шкафы в кабинете? Здесь материалы на всех – на вашего Собчака, вашего Черномырдина, вашего Гайдара. Все копится, и однажды все пойдет в ход». Дело кончилось ничем. Поняли, что к рассылке «Версии» я не имел отношения и та вообще шла не с факсов нашего агентства.

После я так никогда не поинтересовался, кто и зачем это сделал. Но теперь знал, как создается медиакризис и какова его рабочая схема. Когда поздней мы с Явлинским пытались договориться, он сказал: «Устрой мне несколько таких хеппенингов, как с “Версией”, – и я буду президентом!» Его слова я также запомнил.

И. К.: А когда у тебя поменялось отношение к Ельцину?

Г. П.: Когда столичная интеллигенция стала его атаковать. Их претензии к Ельцину начались с того, что он подписал амнистию, и «белодомовцев» отпустили из Лефортово на свободу. Осенью 1994 года по Ельцину открылась канонада демократической прессы, в тех узнаваемых мной формулировках, что недавно по Горбачеву. Те же люди, кто подписывал в октябре 1993-го гадкое письмо к президенту с требованием «раздавить красно-коричневую гадину», теперь рвали на части его самого!

Я догадался, что Ельцина готовят на роль Горбачева № 2, и у меня поменялось к нему отношение. Убийцы 1993 года подберут стране нового «народного президента»? Накипало раздражение этой однообразной пошлостью измен. Я написал большое эссе о «беловежском человеке» как творце постсоветской истории. То был мой расчет с интеллигенцией перестройки, забывающей всякий свой прошлый кувырок ради нового. Последовательно забывая о каждом сделанном выборе, интеллигент коррумпирует поле опыта.

Роль тут сыграл и Гефтер. В последний год жизни он рассматривал Ельцина как ненавистный ему, но масштабный исторический персонаж. Гефтер говорил мне о загадочной власти русских персонификаций. Люди будто бессодержательные вдруг становятся конфигуратором событий, подавляя других масштабностью. Им нет альтернативы, поскольку оппоненты мельче их и не отвечают масштабам России. Политика страны стягивается к одному лицу, ее повестка технично персонализируется. Гефтер не думал, что я обращу его мысль в технологию и затем, став путинской, технология проглотит меня самого. В фокусе у Гефтера были Сталин и Ельцин. Кстати, он первым обратил внимание на странную параллель этих двух, внешне таких непохожих. Ельцин – ведь это некровожадный Сталин, и тоже сценарист весьма коварный.

И. К.: Была ли у тебя идея реванша?

Г. П.: О да! Я мечтал о реванше с октября 1993-го, а особенно после ввода войск в Чечню. Конечно, я был резко против чеченской авантюры как суицидальной для государства показухи. Но вдруг понял: коготок увяз, птичка попалась. Обратного хода нет – «беловежская Россия» с Кавказа уже не вернется. Режим переменится.

Мотив реванша меня расшевелил, угроза нависла над самим русским доменом. Я отбросил ностальгию по СССР – будущее государство увяжет советское с русским. Был же галло-римский синтез, в конце концов! Реванш государственного центра сотрет линии старых расколов на демократов и антидемократов, советских и антисоветских, революции и контрреволюции. Чечня меня подстегивала, теперь я искал целеустремленно.

В фокус моего интереса вернулся ненавистный Кремль. Против него явно собиралась опасная коалиция регионалов и демократов, правозащитников и коммунистов – но ведь Ельцин будет сопротивляться? Следовательно, ему нужна помощь. Я знал силу проектных схем в политике, знал силу временных коалиций. Обсуждая Русский проект с друзьями, твержу, что государственности нужен лишь «добавочный контур» – надо пристроить к Кремлю технологический стимулятор власти. К президентской власти достроить нейтральную группу technical assistance, дав ей преимущество опережения остальных.

Большую роль сыграл Валя Юмашев. У нас с ним с 1987-го сложилась история отношений нечастых, но доверительных. Впервые мы встретились в 1987-м, когда наш Клуб социальных инициатив защищал хиппи, избитых милицией в Москве на Гоголевском бульваре. Журналист «Комсомольской правды» Юмашев был единственный, кто помог, ни о чем не спрашивая и не отнекиваясь, как другие. Еще мы участвовали с ним в продвижении «Мемориала» и нового закона о печати. А тут он пригласил меня реконструировать журнал «Огонек». Зимой 1994–1995-го с остатками команды Postfactum я работал над проектом нового еженедельника, которому хотели придать формат немецкого «Профиля». Толку не вышло, но мы сработались. Валентин был связан с семьей Ельцина, и кое-какие мелочи мы обсуждали. Так, в январе 1995-го – не поменять ли правительство? В тот ужасный момент, когда грачевская попытка штурма Грозного кончилась бойней танкистов и пресса накинулась на Ельцина.

И. К.: У тебя появился реальный канал влияния.

Г. П.: Нет, не влияния, но доступа. Влиять я не хотел. Я тогда и не знал бы, чего мне хотеть от Ельцина. Зато знал, что ему нужна модель усиления власти, и ельцинский Кремль становился понятней. Я отбросил старые предубеждения. Стал видеть, чего аппарат не умеет, как действует и каким языком говорит. И я видел, насколько выборы стали важной регалией власти.

Как диссидент, прежде я мало интересовался выборами. Зато ими уже занимался мой новый товарищ Ефим Островский. Два его успеха меня особенно впечатлили. В октябре-декабре 1993 года шла кампания Гончара, главы разогнанного Лужковым Моссовета. Для мэра Лужкова Гончар был враг, хуже Хасбулатова, и мэрия делала все, чтоб его провалить. С помощью Ефима Гончар выиграл выборы в Совет Федерации от Москвы. Второй его успех – кампания Сергея Мавроди.

И. К.: Основателя МММ?

Г. П.: Да, весной 1994 года на довыборах в Думу Островский вел кампанию скандального Мавроди и выиграл. Теперь меня интересовало в политике только то, что работает, и возник инструментальный интерес к выборам. Они заинтересовали меня именно как средство бархатного реванша.

С начала 1995 года с Сергеем Чернышевым мы обсуждали Русский проект – надпартийное средоточие власти, обращенное к архиву русской и советской культур. Восстановление русского государства делает ничтожными прежние электоральные переборки – демократические/антидемократические, красные/белые, советские/антисоветские. Я считал, что Русский проект, если не придавать ему этнического оттенка, позволит склеивать чужеродные группы в национальную коалицию. В это время я только над нехваткой инструментов и думал, а идея проекта уже была.

В феврале 1995 года умирает Гефтер. Я остаюсь в этой жизни без капитана и проваливаюсь, заодно заболев. Выплыв, схватился за предложение Андрея Виноградова, бывшего председателя РИА «Новости»: создать фирму по выборам с Михаилом Лесиным. И мы создали фирму. Я дал ей имя Фонд эффективной политики, в честь Foundation Айзека Азимова. А неделю спустя явились посланцы от генерала Лебедя и Скокова с предложением от Конгресса русских общин.

И. К.: Делая фирму, ты не знал, кто будет первым клиентом Фонда эффективной политики?

Г. П.: Конечно, нет. Кстати, первый пришел Явлинский. Но Гриша так долго думал, что мы не договорились.

Поначалу я не был внутренне вовлечен в проект и концепцию кампании для КРО сочинил впопыхах, часа за три до встречи с Лебедем и Скоковым. Был уик-энд. Гуляя с детьми, я забыл про Лебедя и понял: беда! Мы новая фирма и пойдем к крупному заказчику без презентации? Сел и махом написал пять страниц подхода к целям клиента.

Моим пером водили Ясперс с Ньютом Гингричем. Склеив их с Русским проектом, я обещал генералу Лебедю выстроить вокруг него «русское республиканство»: за рынок, свободные институты и сильную власть с военной косточкой. Новый национальный режим, который по «контракту со страной» объединит всех – левых с правыми. Формула власти была протопутинистской – борьба против конфедеративных тенденций, рынок под властью «чеболей», свобода и диктатура закона. Ага, чертова «диктатура закона» появилась у меня еще тогда. Все это я диктовал безапелляционно, будто мне все равно, примут они или нет. Но Скокову с Лебедем понравилось, и ФЭП получил контракт на ведение идеологической и медийной кампании КРО. Но контроля за штабом нам не отдали.

И. К.: Как это поменяло твое представление о политике и власти?

Г. П.: В пиаре я применил свой диссидентский опыт. Он помог мне раскрепостить ум, стать подвижным. Я говорил тебе, что Движение отвергало политику, но желало влиять на власть. Диссидент готов был импровизировать и лично рисковать, чтоб повлиять на Кремль. Влиять, не делая политику, – как? Влияя на умы. На диссидентство можно теперь посмотреть и как на остро эмоциональную пропаганду личным примером. Занявшись избирательными кампаниями, я их строил в технологии двойного влияния – на массы и на власть. Мы пришли в кампанию, пообещав сделать КРО самым популярным блоком в стране. К моему изумлению, скоро так и вышло. Страна обсуждала «феномен КРО», «восхождение Лебедя». Но в КРО не велись обучения актива, не было и реальной системы местных штабов. Центральным штабом руководили Скоков с Дмитрием Рогозиным, и им предстояло узнать разницу между влиятельностью и победой.

И. К.: Твой сектор задач был информационный, идеологический?

Г. П.: «Медийка под ключ», так это называлось: сценарий кампании, идеологические тексты, клипы, позиционирование лидеров. Все это легло на нас, и пришлось срочно набирать кадры Фонда. Я призвал старых коллег по информационному агентству, и его команда вошла в ФЭП. Ведь «КоммерсантЪ» и агентство Postfactum изначально строились как гибкая аполитичная линейка кадров, пригодных для любой работы в медиа.

И. К.: А насколько большой была новая компания? Когда вы начали ФЭП, сколько людей работали на ФЭП?

Г. П.: Кампания уже шла, до выборов было полгода, и следовало очень быстро все развернуть. К июлю в ФЭПе работали человек пятнадцать, а к концу лета – сто. Придумывались программы кампании, которые надо было обеспечивать людьми. Для меня это было совсем ново, подобным я прежде не занимался. Но к середине 1990-х в России набралось немало сред – кадровых резервуаров. Кроме информагентства Postfactum был журнал «Век XX и мир» с его обширным тогда кругом небогатых авторов. Была Ассоциация Бессмертных, диссидентские связи и кадры. Пришел галерист Марат Гельман с кучей друзей, бесшабашный умница с политическим воображением. Военную программу Конгресса русских общин написал поэт Тимур Кибиров, социальную сочинили в отделе банков «Коммерсанта», а политическую отредактировал Александр Проханов.

И. К.: Постидеология, технология и прикладной постмодернизм?

Г. П.: Да, все ради премодерации общества к будущей власти. Власть возникает еще не как реальность, но как обольщение силой. Для меня самого стала неожиданной тяга русского общества к ярким силовым нарративам. Информационная кампания КРО вышла невероятно успешной, при старте с нуля. Она привела к взлету генерала Лебедя, и наша право-левая идеологема широко разошлась. К моменту выборов эксперты спорили лишь о том, займет КРО первое место или второе. Но блок КРО провалился! Ведь мы предложили избирателю не предвыборную кампанию, а захватывающую сказку про нее. Увлекательный нарратив. Страна пересказывала наши истории, клипы генерала и его афоризмы. Часть мы писали сами, часть заказывали поэтам, писателям и журналистам.

И. К.: «Была перестройка, будет перестрелка»?

Г. П.: Да, генерал был сам легок на слова и легко усваивал чужие.

Итак, пока избиратели аплодируют политическому сериалу КРО, они реально поглощены выживанием под игом местных хозяев. Если не взять местную власть в игру, сценарий останется эфемерным. Но вместо создания оргструктур кампании Юрий Скоков упоенно интриговал и секретничал с губернаторами. Я впервые увидел эффект имплозии, когда бравурная пропаганда подавляет инстинкт опасности в самом пропагандисте. Бездейственный штаб КРО пал жертвой нашей пропаганды «непобедимого КРО».

И. К.: Они посчитали, что структуры им не нужны.

Г. П.: Да, стиль кампании был грохочущим, и Рогозину со Скоковым логистика показалась излишней. Не строили штабов в регионах, не вели полевой кампании. Сговоры с местной властью вне бюджетных трансферов оказались нестойкими. Когда премьер Черномырдин спустил в регионы прямой приказ голосовать за блок власти «Наш дом Россия», регионалы отвернулись от КРО. Официально блок якобы не добрал десятых долей процента до 5 %, но я знаю, что проходной барьер все же был перейден. Лет десять спустя за коньяком Черномырдин полушутя мне сознался, что они отсыпали голосов у нас и у радикалов Анпилова. Сколько – не знаю, но КРО едва ли набрал сильно больше 6–7 %.