Текст книги "Экспериментальная родина. Разговор с Глебом Павловским"

С этим у Гефтера связана разгадка тайны Ленина. Гефтеровскую биофилософию Ленина я считаю единственной сильной из мне известных. В его трактовке Ленин начинал как русский радикальный аболиционист XIX века. Им двигала чаадаевская постановка вопроса о России: кем войти во всемирную историю свободы, в которой русские не участвовали?

И. К.: Свобода против государства?

Г. П.: Свобода против рабского социума власти, поглотившего личность, и потому государственно бессильного. Гефтер обращал внимание на ленинские обороты, странные для социал-демократа, но обычные у антимонархических либералов: «власть не способна…», «такая власть не может…» Для марксиста Плеханова они бессмысленны: царская власть – классовый враг, что такое «способна» она или «не способна»? Она исторически обречена! Но для Ленина здесь исходная точка радикально демократического дискурса.

Власть империи – ловкий поработитель, а не простой реликт феодализма. В русский прогресс власть привнесла то, что Ленин зовет «холопством» – русским модусом рабства, скрепляющим социум власти. За что ни возьмется власть, хоть за модернизацию, – она все оподляет, портит. Ибо имперские европеизаторы видят в людях России только распоряжаемый ресурс, то есть рабов. Для демократии нужен внутри страны иной мировой суверен! Отсюда линия Ленина на создание партии как альтернативного империи суверена. «Субъект субъекта всемирного действия» по Гефтеру. Партия большевиков намеревалась отобрать у империи функцию глобального колонизатора России.

И. К.: Значит, проблемы, которые Ленин решал, – это не проблемы деспотического характера российской власти, а проблемы деспотического характера слабой власти?

Г. П.: Слабой, ибо нераздельной от распоряжения подвластным ей населением. Она оттого деспотична, что иначе немощна. Русская власть не знает отношений со страной, кроме связи господина с рабом: «Я начальник – ты дурак!» Раб – либеральный профессор, раб – лояльный консерватор, раб-режиссер, раб-философ-феноменолог… в качестве холопов Империя всех их готова терпеть. За это она платит слабостью и паразитизмом государственных институтов. Судью, бюрократа и предпринимателя она в равной степени делает надсмотрщиками над населенным пространством.

А Ленин искал, как русское рабство сломить. Вслед Чернышевскому, который его «глубоко перепахал», Ленин добивается учреждения нового суверена, который не будет холопским. «Что делать?» Ленина – manual по созданию партии-сети новых людей, собранных в Левиафан освобождения. Тут исток партии большевиков как концепта.

Партия по Ленину уже не партия по Плеханову или Аксельроду. Это анклав иной власти людей, для которых всегдашняя готовность к прямому действию важней влияния на имперские институты. Партия, как европейский Моисей, выведет народ из азиатского рабства – одновременно обучая быть сильным народом! Вот где государственник и аболиционист Ленин становится будущим апологетом террора.

В 1990-е Гефтер снова обращается к фигуре Ленина, чего я опять недопонял. То не была ностальгия историка-марксиста. Он зондировал западню русской силы и слабости: сперва силы нет, то вдруг ее сразу столько, что силача некому сдерживать, и нарывается на свою погибель. Отсюда тот поздний интерес Гефтера к партии кадетов как попытке интеллигенции найти альтернативный сценарий освобождения. Не ленинский, но все же реалистический. В дни штурма Грозного русскими войсками умирающий Гефтер выдвигает последнюю в жизни политическую инициативу – внепарламентской оппозиции.

За год до того, в 1993-м, и я учредил было внепарламентское оппозиционное движение, но быстро охладел, и то влилось в партию «Яблоко». Теперь же, стыдно сознаться, – я смотрел на затею учителя пренебрежительно. После смерти Гефтера его программа для внепарламентской оппозиции «Кодекс гражданского сопротивления» была опубликована. Но я не распознал в нем проект суверена сдерживания власти. В 1995-м власть Кремля выглядела бесконечно больной, государства не было, интеллигенция деградировала и распродавалась – к кому обращается Гефтер со своим призывом, думал я?

И. К.: Из внепарламентарной оппозиции как-то создать партию, которая не позволит, чтобы государство стало тираном?

Г. П.: Да. Не дать России заново породить государство-рабовладельца – вот миссия интеллигента по Гефтеру. Для него война с Чечней означала, что России не вышло. Перед смертью в феврале 1995 года Гефтер уже догадывался, что постсоветская власть равно чужда Европе и русскому прошлому. Все, на что он надеялся, не сработало. Его коренная мысль о суверенизации России снизу с возникновением русских земель-суверенов – цель, ради которой он консультировал ельцинскую команду, – провалилась. Это значило, что свободной России не бывать, и теперь Гефтера заботило другое: чем люди сдержат всесильную Москву?

А ведь и я хотел создать внутреннего суверена! И я был не против сдерживания власти, но – под знаком силы. Сила стала моим императивом – суверен сдерживания должен быть силен. Тогда думалось, станет возможным и его просвещение русской культурой образованности и свободы. Не исключаю здесь эха влияния, оказанного на меня в юности книгами Стругацких. Их проекта «реморализации» страны невежд под игом либеральной меритократии. Но чтобы суверен был силен и эффективен, его нельзя опереть на постсоветскую интеллигенцию, эту, как я думал, группу измены.

И. К.: Ну, я думаю, что «противоинтеллигенция» – это общая установка у вас с Гефтером. Но по абсолютно разным причинам.

Г. П.: Отчасти так. «Либералы-предатели» – термин из гефтеровских заметок диссидента еще 1970-х годов. Но в 1990-е я уже не искал в либералах политического адресата, они для меня стали агентами катастрофы. Разгромили Советы, раздавили местное самоуправление… Восстановили чины и сословия, отмененные в России навечно еще Временным правительством! Соблазнили Ельцина именем «царя», начали чеченскую войну. На волне пропаганды 1993 года в демократическую прессу вернулся расизм: Хасбулатов – чеченец, значит, в Белом доме засели «чечено-фашистские коммунистические банды». Москву стали «зачищать» от чеченцев, и это приветствовали либеральные журналисты! Нет, думал я, новую власть пора создавать в стороне от разложившейся среды. У меня начался поиск новых гражданских активов. Вскоре это привело к Фонду эффективной политики.

И. К.: У меня вот такой вопрос. Гефтер понял, что эта российская проблема, Чечня, может быть хорошим способом понять сущность путинского режима? Мобилизация ресентимента началась в Чечне и в связи с ней. И в каком-то смысле провал проекта можно видеть в Чечне – Путин не сумел ее интегрировать и просто сделал своим наемником.

Г. П.: Знаешь, тут бы я поспорил с тобой «за Гефтера», хоть не знаю, согласился бы он со мной или нет. Гефтер мог возразить: да, кадыровская Чечня москвичу отвратительна, но важно, как они там живут? Чеченцы живут как умеют. Как жила бы любая земля России, стань она реальной Федерацией из унитарного ансамбля. Стань мы Союзом Республик Европы и Азии, о чем мечтал Гефтер вослед Ленину и Сахарову, правовая система в республиках не была бы единой, а роль местных обычаев – колоссальной. Какие-то земли станут более европейскими, возможно, либеральные Петербург или Томск. А какие-то куда менее либеральны, как Бурятия, Калмыкия и Чечня.

Гефтер видел будущую Россию федерацией суверенных русских и нерусских земель. А суверенные земли он видел протогосударствами. Государство Россия, надстроенное над ними всеми, предоставляло бы им добавочный выход в большой мир. Почему в таком государстве не быть среди прочих и Чечне Кадырова? Гефтер предупреждал, что иные будущие земли из Москвы покажутся «азиатскими».

Гефтер считал глубокую регионализацию России главным условием русской демократии. Считают, говорил он, что Советская Россия выродилась из-за однопартийности, но и многопартийные советы не стали б преградой тирании. Шанс демократизации ленинской России был только во внутренней суверенизации ее республик. Включая русские республики в ее составе. По его мнению, политический замысел уходящего Ленина скрыт в формуле Союза Республик Европы и Азии, то есть конфедеративной федерации. Формула так раздражает Путина, что он прямо обвинил Ленина в гибели СССР. А в этом был последний шанс выстроить земельные checks and balances против самодержавия центра. Сохранив шанс более глубокой внутренней демократизации на будущее.

И. К.: Но с этой точки зрения кадыровская Чечня – не гефтеровская Чечня! Кадыровская Чечня могла бы сработать как противовес центральной власти, но теперь она нанята Москвой как ее телохранитель.

Г. П.: И деспоты абсолютизма нанимали телохранителями свободных швейцарцев.

И. К.: С этой точки зрения чеченцы получили, что хотели, но ценой отказа от суверенности.

Г. П.: Пожалуй, так. Но у кого в России сегодня суверенитет? У русских его не стало. Пора оспорить миф о всемогущем Центре. Во-первых, он не Центр, так как не территориален и не привязан к городу Москве даже пространственно. Центр политически не национален. Центр – полый шарнир российского «кубика Рубика», и я специально говорю о Системе РФ, чтоб отличить от страны России. Система РФ как модель поведения власти не допускает национального государства, российского или русского – все едино. Она не позволяет внутреннего развития земель. Не допускает автономной экономики, кроме убогой экономики выживания, которую Симон Кордонский именует «гаражной».

Центральная власть не допустит nation building в России, чтоб не потерять свою гибкость и «верткость». Как только государственная инфраструктура отделится от инфраструктуры жизнеобеспечения населения, власть Москвы станет уязвимой.

«Подавляющее большинство» – не только пропагандистский тезис: все включены во власть и все ее агенты. Кто через перераспределение бонусов, кто через пенсионную систему, кто подключен символически, разделяя причастность к #крымнаш. Потерять этой ситуации Кремль не хочет. Обрисовался тревожный момент, о котором прямо предупреждал Гефтер: поскольку такая Россия не сможет ни изолироваться, ни обрести идентичность, предметом ее ревизии неминуемо станет целый мир.

Ведь русский социум власти – глобальная вещь. Россия, конкурируя с Западом, втайне принимала Запад за весь мир. Уже триста лет здесь полагают Запад и мир чем-то одним. Сегодня Москва разворачивает фронты, не заботясь, чтобы ее курс выглядел логично. Вчера проводили политику «русского мира» и «славянского братства», из-за Сирии пришли на грань войны с Турцией, а завтра можем заключить союз с Пекином для раздела Средней Азии. Все для нас не цели, а лишь хайпы временной идентичности, импровизации. Поисковое поведение, а не стратегическое и не нормативное. Советский нарком Литвинов в 1930-е годы не зря сказал «мир неделим»: единый мир – бездонный резервуар наших оперативных ресурсов и нашей идентичности. Образ «единого Запада», пусть враждебного, Москву устраивает. Но в нем потенциал будущего конфликта.

И. К.: Такой образ Запада, который на самом деле США.

Г. П.: Да, наш мир униполярен и неделим, но тем ожесточенней борьба за него. В России говорят о «многополярности», нисколько не веря в нее. Русская идентичность требует сопоставить Россию с единым-единственным миром. Нам втайне нравится, что США приняли игру в «безальтернативность» и диктуют нам монопольное лидерство. Когда Запад что-то диктует, наше существование исполняется смыслом. Москва принимает игру, яростно отвергая директивы несуществующего «вашингтонского обкома». Болтовня об американском лидерстве – топливо для русских контрмобилизаций. Как считал Гефтер, здесь и аккумулирован риск возможного Армагеддона. Ведь извне московские поползновения прочитываются как неопровержимые улики имперской экспансии Кремля.

Шарнир Системы РФ гибок. Но он без обратного хода, как храповик. Редкие случаи, когда Кремль отступал, были связаны со смертью правителя. Я теперь вижу проблему сдерживания в новом свете – она перестала выглядеть сдерживанием России Западом. В самой России должен возникнуть или найтись внутренний субъект сдерживания. Он будет действовать двояко. Сдерживая безудержный Кремль, надо сдерживать и попытки перепрограммировать Кремль извне. Иначе принятие Кремлем внешнего диктата приведет к реновации социума власти. Из краха кремлевской команды выйдет новая мутация Центра, возможно, экстремальней прошлых.

И. К.: Что теперь для тебя легитимно? Эффективная легитимность, работоспособная русская власть – для этого надо решить две вещи. С одной стороны, проблема ее самоограничения, сдержанности самой этой власти. Но с другой стороны, достаточная сила не позволить, чтобы ею управляли извне. Нужна не просто имитационная власть!

Они создали бюрократическую систему, которую трудно активизировать, потому что там, вверху, очень закрытый внутренний круг. Хочешь кого-то арестовать – можешь, хочешь кого-то выпустить – можешь, но чтоб они думали политически, как советские вожди, невозможно… Проблема внешней экспансии возникает у власти при невозможности организовать большой террор внутри – этого они, видимо, не могут. Единственное, что можно сделать вовне, – война, потому что ее еще можно организовать. Вот где беда деспотического режима. Который не способен организовать большой террор, а войну – может!

Г. П.: Александр Проханов как-то ядовито заметил, что, начав новую перестройку, Россия наверняка ее снова провалит, зато начав мировую войну… как знать! То ли проиграем, то ли вдруг выиграем. Абсурдистский, но довольно точный логический ход для Системы РФ.

И. К.: Для людей, как Гефтер или ты, либерализация означала возможность сохранить Советский Союз – вот что наиболее трудно для понимания извне. Ведь когда Бжезинский говорил, что без Украины Россия уже не империя, он не понимал, что без Украины в России и демократии не будет. Когда Европа пошла по постимперскому проекту конфедерации, там думали, что Россия строит национальное государство. Но российское национальное государство всегда будет империалистическим, ведь у него внутри просто нет другой альтернативы. Оно слишком велико и сильно.

Г. П.: Не так сильно, как вечно монтирующее себя заново. Позволь маленькое отступление. Чем меня ошеломил Гефтер и что стало далее моей базовой темой в политике, это его идея События. По Гефтеру событие – «институт» всемирной истории и ее генератор. Оно перестраивает картину мира, меняет общества. А что такое выборы, которыми я занялся в поиске средства вмешательства в историю? Выборы – это технологичный операциональный вариант события!

Чем удобны выборы? Вместо социально инертных классов – ситуативные электораты. У электоратов есть предпочтения, но они текучи, конструируемы, они нарративны. Как показал наш опыт в 1996-м и 2000-м, электораты можно «склеивать» в коалиции вопреки конфликту их интересов. Вспомни успех Карла Роува на президентских выборах в США 2004 года, где за Буша-младшего консервативные гомофобы голосовали об руку с гомосексуалистами.

Выборам придают форму спонтанного разворота к будущему – обманчивую, как ты прекрасно описал в Democracy disrupted. Сегодня, говоря о сдерживающей внутренней альтернативе, я опять выступаю сторонником внесения поправок в ход истории. Но теперь нельзя обойти вопрос: в России и это уже было. Я сам в этом участвовал, а чем закончилось? Путиным.

Событие – то, чем нельзя управлять, не разделив его судьбы. Оно настигает человека, а не создается им. Глупо думать, что Ленин с Троцким «устроили» Октябрьскую революцию. Ленина настигла революция, в России уже шедшая. От февраля к октябрю 1917-го это одно и то же Событие, и пришло оно не к одному Ленину. Вместе с Временным правительством он полурастерянно следил за сельскими мятежами весны–лета 1917-го. И не сразу распознал в аграрном хаосе главный ресурс События – но чьего именно? Поначалу неуправляемая крестьянская война в деревне казалась лишь препятствием для взятия власти.

Но вот он принял от эсеров чуждый ему крестьянский лозунг «черного передела». Объединил солдатско-сельскую утопию «мира без победы» с интеллигентским запросом на русскую мировую революцию. Техника организации Троцким переворота в столице столь же значима, как шаг Ленина навстречу русской хтонической жажде «черного передела». Это показывает, кстати, что ресурсами политического события может стать то, что выглядело непреодолимым препятствием.

Социальные интересы и политический режим в структуре события весомы, но не предрешают судьбы проекта. Верно и обратное. То, что нам видится социальной группой со своими интересами, может оказаться шлаком. Отходами административного акта, множеством без общих интересов.

Возьми хоть российских собственников жилья. Правительство Гайдара передало жилье в собственность проживающим. Таким образом Гайдар имел в виду создать опорный класс демократического капитализма. И в России действительно возникли десятки миллионов квартировладельцев – а где демократия собственности? Класс частных домовладельцев не возник по сей день. Получив квартиры, люди не стали обслуживать их как собственность. Они отказывались управлять жильем, капитализировать его. Не испытывают политической солидарности с другими собственниками жилья. Отвергают обязательства по обслуживанию своей жилой собственности – пусть ремонтирует Путин! Итак, указом Центра породили частных домовладельцев – а те растворились в море населения, зависимого от патронажа власти. Событие не состоялось!

И. К.: Это очень-очень тонкий момент. Давай разграничим три разные вещи. Во-первых, когда через политику хотят реструктурировать общество. Решение дать кому-то жилье – это политика, которая чего-то хочет. Второе – событие вне контроля политиков, которое вдруг происходит. И третье – провокация, когда готовят событие, думая, что оно может как-то сработать. Между прочим, тут разница между Лениным и Путиным. Ленин с Троцким мыслили в терминах События, а для Путина событие – просто провокация спецслужб.

Г. П.: Моя цель 1990-х превратить управляемые выборы в Событие перестройки общества и выборы как путинская спецоперация – все же разные идеи. Но риск провокации заложен уже в самой идее «последних выборов во спасение» 1996-го и особенно 1999–2000 годов. Как внутри «последней войны за прекращение войн» 1914–1918 годов уже была заложена Вторая мировая.

Что я брал за исходный объект политтехнологии? Бессубъектную гайдаро-советскую массу граждан РФ. Рыночно-бюджетный массив населения, охваченный постсоветской аномией. Над обездвиженной массой, брошенной выживать, элиты надстроили недосягаемый клубный уровень связей, деловых и медийных. Возникло «надполье», по точному термину венгра Мадьяра, и выборы превратились в его внутреннее дело. Спецоперацию с применением медиатехник. Их результат заранее присвоен продюсером, а электоральная масса разобщена и деполитизирована. Электоральное большинство выборов 2000 года мы возвели в «путинское большинство» и от его имени стали диктовать России правила. Но общество оставалось тем же территориальным щебнем. «Оперативное мясо», как выражался при мне один большой человек в Кремле.

Стоит ли тут говорить о социальных группах и в каком смысле? Да, их можно типологически выделить на основании каких-то признаков. Но эти типы удалены от политического действия, их политизация затруднена. Оппозиционная интеллигенция ничему и никому здесь не альтернатива. Когда ей однажды в 1991 году нечаянно удалось опрокинуть Центр, она захотела безраздельной власти «именем общества» и, завладев Кремлем, восстановила Центр.

И. К.: В России, видимо, не может существовать эффективная контрвласть, пока нет федерализации на уровне регионов. Но при глобализации контрвласть пойдет уже не изнутри, а извне. Из-за того что Россия – часть глобального производства, есть вещи, которые Путин не может себе позволить. Не становится ли в таком случае единственной российской оппозицией или контрвластью внешний мир?

Г. П.: Кажется, мы пришли к теме, которую я сознательно обходил. Это гефтеровская формула России как «мира в Мире». В разговорах с Гефтером она мне казалась мифопоэтической, я не мог привязать ее к своему скудному опыту. Мир России он изредка заменял на «русский мир». Это я его термин бездумно ввел в бумагооборот Кремля, и теперь он так обесславлен!

С царя Петра Россия, как скажет политтехнолог, отстраивается от Европы. Русскому нужна Европа передовая и безальтернативная. Этой политикой Россия, по мнению Гефтера, отграничила и соучредила ту Европу, которую все знают. Россия, как «европейский Другой», подвинула ее к европейскому человечеству: Гефтер очень любил этот термин Достоевского. Траекторию «европейского человечества» он прослеживал от царя Петра до коммунистического проекта в ХХ веке. В основе советского коммунизма – марксова утопия европейской истории как единственного модуса Homo sapiens: Универсальное некогда станет Всемирным и охватит собой всю планету.

Россия – маргинал Европы не как мистическая «Евразия», а как деятельный альтер-Запад, Евровосток самого Еврозапада. Всякий раз ее государственность, будучи реликтом прошлой, устарелой глобальности, испытывалась на разрыв. Но Гефтер считал, что к концу ХХ века цикл пульсаций Европа—Россия—Европа исчерпан. Теперь либо возникнет Россия как один из «миров в Мире», либо, предупреждал он, Россия «способна взорвать мир».

Я этого тогда не понимал. Легко представить, насколько экстравагантно звучали такие речи в годы ельцинской слабости. Но они не были апокалиптикой. В монополярном мире 1990-х Гефтер не находил емкости, способной интегрировать сложную Россию. А упростить ее никому не удастся.

Гефтер говорил о «дефиците альтернативности» глобализации ХХ века. Если Россия не скомпенсирует его внутренней альтернативностью, например суверенизацией русских земель, то Запад не сумеет ни вобрать Россию, ни примириться с ней. Здесь в перспективе видна катастрофа второй глобализации, и Россия вполне может стать ее эпицентром. Конечно, такой разлад России с миром Гефтер не считал ни «геополитическим», ни «цивилизационным».

Он говорил об избыточном перенапряжении самого человеческого мира. Человек в истории – Homo historicus – выносил перегрузки, которые в ХХ веке подвели его к пределу возможного для рода Sapiens. Человек, повторял Гефтер, может вынести не все, что он исторически предпринимает… Нацистский холокост и сталинский мегатеррор подвели Homo к черте падения, от которого Sapiens укрылся, став человеком холодной войны. Но для этого он снова прибег к неприемлемому риску – на этот раз «гарантированного тотального уничтожения». В таких перегрузках прошел ХХ век. Излет коммунистической эры даже в его мягчайшей брежневской форме травмировал советское население. Но с концом коммунизма история в буквальном виде закончилась и для Homo sapiens.

Здесь Гефтер утверждает нечто обратное Фукуяме: постчеловечество – не либеральный рай, а время предельного риска. Исторический человек выходит из истории, но – куда? В эволюцию, больше выйти некуда! А раз так, все исторические навыки обработки задач перестают работать. Новых нет, прачеловеческие стерлись за века истории. Прачеловеческие режимы обработки опыта, инстинктивные ли, мифологические, давно вытеснены антропологией историзма. Только в эволюции работать людям предстоит уже не с «дикой природой», а с собственной своей. С природой Homo sapiens. Как людям решать «за эволюцию» задачи выживания своего вида?

Гефтер напоминает, что эволюционные ставки жестче исторических – как людям их решать и с чем? За подсказкой обращаются к историческим кейсам, хорошо памятным, но, увы, негодным. История неотличима от архива телесериалов. То, что в историческом существовании было событием – «поворотом фортуны» или «роковым стечением обстоятельств», теперь спецоперация. Долго архаикой считали ИГИЛ, а тот продюсировал себя как блокбастер. Все это уже вне истории как института глобализации. Но история все еще занимает оперативную память людей, как старая программа, тормозящая работу айфона.

Такие вещи, как война на Донбассе, внутри мировой истории были более чем заурядны и в прошлом никого не ставили в тупик. Любой ход событий, пусть преступный и глупый, подлежал ряду дальнейших исторических корректировок. Даже обреченность героев была не страшна, Джон Браун с сыновьями не рассчитывали победить рабовладельческие Штаты, но, погибая, знали, что войдут в анналы национальной памяти. Геройский эталон запускал отлаженную историческую машину – магию События и желание к нему приобщиться.

Теперь историзм не работает, а военное его оборудование осталось, включая наихудшее – ядерную бомбу. Гефтер любил напоминать, что ядерное оружие создали антифашисты, а не фашисты. Ученые, левые интеллектуалы Запада при содействии коммунистов породили такое средство уничтожения людей, которое нацистам не снилось. Гефтер говорил, что в Гитлере хватало зла желать истребления всех евреев, но мысль о гарантированном взаимном уничтожении Земли даже и ему бы показалась чудовищной. Зато антифашисты Запада и Востока с этой мыслью сжились.

Михаил Яковлевич предсказал, что люди будут делать попытки решать эволюционные проблемы историческими, то есть заведомо негодными средствами – средствами войны, форсируя идентичность и суверенитет. Вслед холодной войне он предсказал новую эпоху нашествия «суверенных убийц». Это опять перенапряжет природу человека. Вид не движется с места, нагрузка выживания растет, а Homo historicus надорван и, так сказать, «коррумпирован».

Побег человеческого вида из эволюции провалился. Sapiens’у придется начинать все заново. Человек берется за эволюционные задачи, от которых его пращур некогда бежал в историю – но ведь тот бежал от них неспроста. Где эволюция, там ее норма – массовая выбраковка живых существ. Для этих позабытых гекатомб у человечества нет аналогий. Политике здесь нечего делать, и та не справляется, но фальсифицирует видимость успеха. Гефтер видел здесь стратегическую трудность, из которой человечество то ли выйдет, то ли нет. Он просто говорил мне: не знаю!

Гефтер умер в момент, когда в мир пришел WWW, Интернет. Томас Фридман пишет о «плоском мире» с комичным восторгом, с каким Фукуяма воспевал конец истории. Но ведь плоский мир по Гефтеру – это синхронизация несовместимого! Плоский мир переживается людьми как слишком тесный для их взаимных различий. Эпохи прошлого спрессованы в малом пространстве планеты без опосредований и перегородок, не считая «умных стен» на границах. Нации толпятся, как зэки на пересылке. Они оскорбляют друг друга своими привычками и своим видом, начинается «беспредел». ИГИЛ и волна беженцев – только начало.

И. К.: Я хочу это представить. Когда исчезает история, оказывается, что мы и все прошлые времена живем в одном и том же идейном пространстве?

Г. П.: Да, чуть похоже на фильм «Вспомнить все». Масса разнородных проблем скапливаются в замкнутом объеме, где нет места маневру. Все – «современны», но внутренне дискоммуницированны. Образ единого человечества более невозможен, но и альтернативы ему нет. Каждый выдумывает себе «нормальное» человечество и «правильную» историю, свою «подлинную» родословную, тем самым усиливая общий беспорядок. «Суверенные убийцы» по Гефтеру и есть автохтоны плоского мира. Безнациональные агенты синхронизации, от Путина до последнего беженца.

И. К.: Скажем, существует исламское государство, которое живет в XVII веке – и оно абсолютно современно и нормально, подобно людям, живущим на Silicon Valley. В этом смысле, когда теряешь историческую идею прогресса, время уже не течет. Это как китайская пища – все блюда с самого начала стоят на одном столе.

Г. П.: Прекрасное сравнение, но добавь, что каждый раздумывает, не пригласили ли его к столу в роли блюда? России, например, сегодня так и видится.

Прежде родословные были размещены в пространстве всемирной истории. Но теперь у каждого свой исключающий других нарратив, и за него он стоит до конца. «Постисторический» Евросоюз, и тот требует признания своих нарративов за универсальную норму! Гефтер не застал авантюры «Новороссии», но успел отметить нашествие этносуверенов с вымышленными родословными на Кавказе и в Приднестровье. Он подчеркивал, что даже искренняя симуляция «голоса крови» ведет к настоящему, притом бесцельному кровопролитию.

Уход историзма лишил асинхронию людей креативности, с ее тонкими институтами опережения-отсталости наций, с подвигами толерантности к чужим. На пустое место приходит шок «схлопывания» – все живут рядом, фантазируя, будто обитают в разных вселенных. Чтобы не истребить друг друга, толерантности мало. Мультикультурность не выдержит. Люди должны, как Гефтер бы сказал, развивать талант дивергентности. Культивировать внутреннюю альтернативность, «институты» эмпатии, понимающей связи с другими. Развивать свои различия.

Гефтер настаивал, что непременное условие выживания России – суверенизация русских начал. Что потребует, между прочим, укрупнения русских земель внутри России. Гефтер напоминал, что современное региональное деление России, кажущееся стародавним, – сталинская новелла, административная фикция. Областную нарезку в начале 1930-х годов вводили для удобства учета и поимки беглых колхозников. Наши «регионы» – полицейские фикции, а не федеральные земли. Еще в Российской империи губерний было пять десятков, не более, пока поземельное разнообразие насильственно не унифицировали.

Не так России нужен «многополярный Мир», как Европе для выживания нужна многополярная Россия. Россия как мир в Мире. Но для этого все еще нет разработанной государственной модели. Слово «конфедерация» не подсказка, но ясно, что земли-суверены, по Гефтеру, русские и нерусские, связаны будут конфедеративно. Но в чем мотив и основание новой конфедеративности, неясно.

А Гефтер настаивал, что каждой русской земле нужно право войти в свои отношения с Миром. О, как мне все это не нравилось в начале 1990-х! Я был культуртрегер и централист, с аргументами от русской литературы – империя и свобода! А сегодня пришло то, что Гефтер предвидел, – история иссякла. Не потому, что распался коммунистический блок, а оттого, что истории в мире места нет. Исторический прогресс маневрировал в пространствах «отсталости». Когда целина истощилась, Homo sapiens должен придумывать себя по-другому.

Пока же мы уклоняемся и хватаемся за подделки и видимости. Имитируют принадлежность к «первому миру» глобализации, чтоб получить финансирование или глобальную аудиторию. Теперь кто угодно умеет изобразить что угодно. ИГИЛ практиковал спектакли ужаса: уничтожение древностей, экзотические казни, каких и не бывало в староисламском мире. Кремль нарочно оставляет отпечатки хакерских пальцев во всех странах мира, имитируя «мировое влияние». Все это лишь театр для мировых аудиторий, а чего хочет постановщик, понять нелегко: власти? денег? В креативной России студентки имитировали «исламизм», выманивая деньги у вербовщиков ИГИЛ. Teatro Mundi!