Текст книги "Экспериментальная родина. Разговор с Глебом Павловским"

Впрочем, Скоков был доволен результатом. Он бизнесмен с двойной мотивацией, а его кампания была частью большой интриги в верхах, по итогам его банк не остался в убытке. Зато генерал Лебедь стал общенациональной президентской фигурой. Для спонсоров Скокова это была важная стратегическая инвестиция.

И. К.: Значит, ФЭП, хоть проиграв, показал всем сильную кампанию. И ваш клиент, и вы уже были на рынке.

Г. П.: Да, тогда, в 1995-м, мы перепробовали массу интересных техник на будущее. Кстати, в 1995-м ФЭП первым в России политически применил Интернет, начинавший тогда проникать в Россию. Мы использовали его в программе «сетевого контроля выборов», но проконтролировать хитреца Черномырдина никакой Интернет не сумел бы. Важней была работа с данными о реальности, начатая мной всерьез. В ФЭПе изначально сложился культ аналитики и умение читать социологические опросы. Впрочем, тогда еще было что читать – Фонд «Общественное мнение» и ВЦИОМ еще не перешли на штамповку рейтингов для Кремля. Тогда это были сильные независимые научные центры, ведущие исследовательскую работу.

Социологи навели меня на любопытнейший «крест аттитюдов» населения. Впервые обнаружив в одном из исследований ФОМ, я применил его для КРО в 1995 году, а после во многих кампаниях. Вопреки интеллигентским кредо, в российском сознании «демократия» не противостояла «авторитаризму», а ценность свободы сочеталась с одобрением репрессивности. В отношении свободы в России сложился надпартийный консенсус, но ее понимали как частную свободу от государства, для себя лично. Требуя сильной власти, избиратели не хотели ее вмешательства в свои дела. Возник шанс объединить ценность рынка с ценностью сильной власти в прочный гибрид.

Свобода торговли, потребления, использования валюты, свобода выезда и демонстраций – всего этого хотело большинство в две трети. Это было надпартийной позицией, наравне с сильной властью. Такой fusion-консенсус охватывал и коммунистов. Коммунистический избиратель не был авторитарен, пока речь шла о его выгоде, а либеральный был конформен, пока не затронут его потребительскую свободу. Это открывало коридор для конструирования право-левых идеологий. Что мы экспериментально подтвердили затем в 1997 году, когда Немцов чуть не увел электорат у Зюганова.

Но пока приближались главные, президентские выборы 1996 года. Еще в конце 1995 года я конфиденциально заказал Фонду «Общественное мнение» исследование: избираем Ельцин или неизбираем? В первом туре Ельцин с треском проигрывал почти всем кандидатам, зато при выходе во второй тур у них выигрывал. Результаты я передал Валентину Юмашеву в начале 1996 года вместе с запиской о важности «повторных голосований». Мы договорились о подготовке запасного «сценария победы» и возможном привлечении ФЭП в кампанию Ельцина в функции запасного штаба.

И. К.: Они боялись коммунистического кандидата.

Г. П.: Именно игра с «третьими кандидатами» лежала в основе нашего сценария. Детальную его разработку мы закончили в феврале 1996-го и в марте защитили перед группой Чубайса. После кампании я его даже издал.

Президентская кампания 1996 года была яростная, с очень личным азартом. В КРО у меня еще не было такой страсти победить и наказать врага. Теперь же – тотальная личная вовлеченность! Рекламной кампанией Ельцина руководил Миша Лесин, тогда содиректор ФЭП. Телеканалами, консолидированными Березовским и Гусинским, виртуозно дирижировал Игорь Малашенко. Впервые в РФ возник феномен «тотального телевидения». ФЭП вел кампанию в остальных медиа. Кампанией мы рулили самостоятельно, с массой трюков и изобретательной, однако грязной контрпропагандой.

И. К.: Я помню, на выборах появились газеты с программой Зюганова.

Г. П.: Да, наша работа. Были фейк-«программы» КПРФ, фальшивые «коммунистические» наклейки, которые расклеивались по всей Москве. Я и сам их клеил. Они всегда лежали в кармане, и, куда ни шел, в каждом лифте клеил красную наклейку якобы от имени КПРФ «Ваш дом подлежит национализации». Гусинский был в ярости, когда Малашенко наклеил ему пакость прямо на дверь кабинета. Изготовлены они были крепко и отдирались вместе с лаком.

Мы снимали клипы с актерами, изображавшими озверелых коммунистов, жгущих тираж «Не дай Бог» – помойного антикоммунистического листка. Треш про каких-то «коммунистических проституток»… Кампания велась с прицелом на самые темные слои сознания. Привлекали астрологов вроде покойного Алана Чумака, их гороскопы были за рамками добра и зла. Про грядущую войну России с Украиной с высадкой десанта на Кинбурнской косе (схему я перерисовал из книги про штурм Суворовым крепости Кул-Бурун). Про сатанический паровоз, который привез труп Ленина из Горок и теперь зарыт на задворках ЦК КПРФ, генерируя темную материю. И в Мавзолее лежит не Ленин, а его заживо умерщвленный двойник, плавающий в крови русских младенцев.

Весь этот суггестивный шлак под давлением ТВ закачивали в массовое сознание, и люди жаловались на кошмары врачам. Тогда впервые опробовали модель всеподавляющей пропаганды, которую теперь ежедневно практикует путинское ТВ.

И. К.: Где проходила для вашего сообщества черта: что делать можно – чего нельзя? Моральные границы «эффективности»?

Г. П.: Хороший вопрос. Поначалу для ФЭПа сама работа с Кремлем представляла моральную трудность, ведь многие в прошлом были диссидентами. Я тоже советовался, как быть, со старым другом-диссидентом Арсением Рогинским. Он не видел большой проблемы. Но ограничения, конечно, были – мы не готовили отмену конституционных институтов и не подстрекали к насилию.

Кампания в новом жестком формате началась слишком поздно, с марта, зато была кинжальной. Ее краткосрочность подстегивала наш азарт, сильный и очень опасный. Помню, как с одним тогдашним заместителем Малашенко мы стоим на крыше небоскреба банка «Мост» – бывшее здание СЭВ на Новом Арбате – и глядим вниз. То ли он мне, то ли я ему говорю – то и другое равно возможно: «Давай спустимся, подожжем вон тот ларек и скажем, что это сделали коммунисты!» Вот тебе замер азарта! Черта, к которой мы подходили, хотя ларьков, конечно, не жгли.

Промежуточный триумф сценария настал в мае за месяц до голосования. Эксперты и даже банкиры все еще боялись поражения Ельцина. Но уже быстро росли ножницы ожиданий – отставание процента тех, кто ждет его поражения, от процента уверенных, что президентом останется он! Все догадывались, что просто так Ельцин власть не отдаст. Треть противников Ельцина считали, что и проиграв Зюганову, он каким-то образом останется президентом. На страхе перед тем, что при этом развернется в стране, велась кампания. Страх перед коммунистами маскировал более глубокий и сильный страх войны Ельцина за власть, где избиратель мог потерять все, что у него было. Но вот в мае 1996 года число уверенных, что Ельцин останется президентом, впервые превысило число ждущих, что он проиграет выборы. «Ножницы» превратились в крест ожиданий ельцинской победы. Хотя голосовать большинство избирателей все еще думали против Ельцина, неуверенные качнулись в сторону других кандидатов – и Лебедя прежде прочих.

Кампания Зюганова стала разваливаться. Думаю, для местных начальников вал проельцинской пропаганды срабатывал, как передовицы партийной прессы: они получали точный сигнал, на чьей стороне сила и куда ветер дует. Было, конечно, и аппаратное давление правительства на губернаторов. В Татарстане Шаймиев, который в первом туре позволил Ельцину проиграть, уже во втором туре показал прямо противоположную триумфальную цифру «за» Ельцина и «против» Зюганова. Ни той, ни другой цифры, конечно, нельзя проверить.

Тем не менее чудовищное промывание мозгов 1996 года было фактом. Я помню свое тогдашнее чувство, будто мы пробили в черепе России дыру и под телевизионным прессом закачиваем токсичные нарративы. Но что потом?

И. К.: Вы показывали безальтернативность Ельцина.

Г. П.: Ты назвал имя еще одной раны. Безальтернативность – мой вечный философский враг. Выражение «иного не дано» – квинтэссенция всего, что я ненавижу. Но мы намеренно утрировали безальтернативность Ельцина как движок кампании. Мотивами пропаганды были фактор безальтернативности и фактор страха: по этим двум клавишам мы молотили, как бешеные зайцы. Нагнетая атмосферу предрешенности там, где были и другие варианты. Форсируя страх перед будущим, мы поощряли веру в безальтернативную власть.

Я играл на мотиве, который был мне идейно враждебен, – зачем? Помню, я убеждал себя, что к безальтернативности толкаем не мы, а «столичная антиельцинская сволочь». Либералы-предатели, продавшие перестройку в СССР, а теперь продающие Ельцина. Зюганов вообще был для меня никто, тем более что он голосовал в 1991-м за Беловежские соглашения. Но не забывай: шла война в Чечне. Ельцин выглядел последней преградой все более явным шансам Грозного на победу. Чеченцы сумели превратить российские СМИ, медиа своего врага, в канал трансляции собственной боевой пропаганды. Стыдно сознаться, информационные успехи дудаевской Ичкерии произвели на меня сильное впечатление. Я видел, как Грозный из московских комплектующих построил боевую медиамашину мирового класса. Только прокремлевская консолидация 1996 года несколько подавила прочеченский крен московской журналистики.

И. К.: Удугов понял логику медиа.

Г. П.: Да, softpower по-удуговски как дирижирование нашей журналистикой из Грозного. Понятно, что у московских медиамагнатов на это были свои мотивы: Гусинский вел борьбу с Лужковым, Березовский продирался к власти… Но Мовлади Удугов всех встроил в схему, и в российских СМИ установился отчетливо «пораженский» мейнстрим. У телезрителя больше не было веры, что войну можно выиграть. Спорили только, на каком рубеже урезанная Россия остановится при откате с Кавказа.

И. К.: И победа коммунистов означала бы распад России?

Г. П.: Да, так я думал. Был уверен, что первое, что сделают коммунисты, если победят, – отпустят Чечню и спишут потерю на Ельцина. Но вряд ли на этом они смогут остановиться. Татарстан, Якутия и Башкирия тоже потребуют от президента Зюганова платы за поддержку, что исключало для него централистский маневр.

И. К.: Значит, идеология безальтернативности как-то была связана со страхом реального распада России?

Г. П.: Да, унитарность либо ничто. После Хасавюртских соглашений Лебедя с Масхадовым считалось, что федерализация приведет к «распаду страны». Мы почему-то не задумывались: какой к черту распад? Как он мог выглядеть реально, политически и экономически? Как только приближаешься к теме единства России, мозги отключаются, но включаются страхи.

Однажды Путин столкнул нас с Илларионовым у себя в кабинете, как раз по теме единства России. Оба мы несли чушь, которой он, я думаю, наслаждался, решая свою задачу. Илларионов убеждал предоставить шаймиевскому Татарстану независимость, отделив его от РФ охраняемой границей, а я, как водится, требовал большей централизации при укрупнении русских земель.

Память о недавних Беловежских соглашениях подавляла стратегическую мысль. Сегодня видней, что и варианты чеченского урегулирования тогда были, но слабые власти в Москве и в Грозном не смогли их реализовать.

И. К.: Для меня это теоретически интересный вопрос, потому что люди обычно думают, что безальтернативность идет от силы. А тут безальтернативность стала результатом слабости политической системы?

Г. П.: Безальтернативность часто значит бессознательное навязывание себе плохого, но простого решения как единственно правильного. Все это трюки слабости.

И. К.: Когда появилось ощущение, что есть команда Ельцина и что ты – ее часть? Когда Кремль стал для тебя больше чем просто клиентом?

Г. П.: В дни выборов, а точней, при свержении Коржакова в Кремле. Момент был реально опасный. В июньскую ночь, когда решался вопрос «кто кого», я не ночевал дома. Генерал Лебедь, уже законтрактованный Ельциным в союзники, сыграл тогда большую роль символическими жестами. Его только назначили секретарем Совета безопасности. Разбуженный Чубайсом, он вышел среди ночи на Старую площадь и в прямом эфире – зычно, но неясно, ведь генерал парень был хитрый, – зарычал: «Тут намечается государственный переворот!» Но чей переворот, не сказал, так как сам не знал еще, кто победит. «Переворот будет жесточайше подавлен!» – кого при этом подавят, Лебедь тоже не сказал. Все это выглядело пугающим, и силовики отпрянули от Коржакова.

И. К.: Как ты думаешь, если б не Чубайс, могло все у вас закончиться иначе?

Г. П.: Конечно! Кто был тогда истинно безальтернативен, так это Чубайс. Чубайса ненавидели и одновременно боялись – так он себя поставил. Была ему альтернатива в 1996 году? Окажись на его месте другой, Ельцин бы проиграл все. Ленинградский государственник Чубайс в той ситуации стал надпартийной фигурой. Чубайс часто вступал в игру на одном личном волевом потенциале. Его холодная сдержанная истеричность производила впечатление силы, позже он применял ее при реформе РАО ЕЭС. Видно, что перед тобой человек «отмороженный» и готовый на любые средства. Поначалу он один был живой эталон той новой власти, которую я призывал. Если б он только мог скрыть глубокое презрение к людям, фамилия президента России после Ельцина была бы Чубайс. А так он стал лишь главой президентской администрации.

С сентября 1996 года начинаются те информационно– политические совещания в администрации президента, что далее превратятся в ядро разработки кремлевской политики. Фонду велели сосредоточиться на стратегическом планировании. Осенью 1996 года мы разрабатывали сценарии смещения Лебедя. Затем подбирали календарные «окна» для дней операции Ельцина, когда президенту политически не так опасно лечь под наркоз. Такие расчеты немного алхимия. Но они были основаны на больших объемах доступных данных, с оценкой синхронных событий в сценарных развилках. Я научился чувствовать конфликтующие временные ряды, но пришлось выучиться быть ясным в рекомендациях. Упрощать интуиции, строить между собой и аппаратом дружественный интерфейс. Это умение ФЭП развивал со времени выборов 1996 года, пока не вошел в ментальную «симфонию» с командой Кремля.

И. К.: Мы дошли до того, что появилась команда. И в первый раз ты уже не сам по себе, не вне институтов. Ведь до того периода никогда в своей биографии ты не бывал участником государственного института! Каким было впечатление человека, впервые пришедшего в аппарат извне власти? Насколько легче тебе стало понимать, как это все работает? И каким тебя воспринимал сам аппарат?

Г. П.: Команда формировалась пестрая, в основе она состояла не из аппаратчиков. Валя Юмашев был журналист. Михаил Лесин сам прежде не работал в государственном аппарате. Игорь Малашенко побыл советником Горбачева, но недолго. Самый аппаратно искушенный среди нас был Чубайс. Мы собирались в Кремле в президентском корпусе, где чиновников почти не видно было – те еще прятались по кабинетам.

И. К.: И вы работали как предвыборный штаб, да?

Г. П.: Да, компактность и экстраординарность группы сохранилась, но теперь мы готовились к выборам 2000 года. Совещание по информационно– политическому планированию стало регулярным совещанием по внутренней политике, что не менялось затем долго, лет десять. Только в 2005-м Медведев изменил формат совещаний с внешними экспертами при участии главы администрации. А начались они еще при Чубайсе в 1996-м.

В 1996–1999 годах формируется и концепционный тандем ФЭП с Фондом «Общественное мнение» Александра Ослона вокруг той же задачи создать сильную власть. Считалось, что для этого власть должна закрепиться в зоне консенсусов населения, осторожно ее раздвигая. Но целью, конечно, было не «обожествление власти» по Суркову, а само ее выживание. И в себе мы видели команду спасателей государства. Работая на команду, я не ощущал бюрократической тяжести аппарата. Искомым для меня, однако, был концепт власти, а не государства. Государство рассматривалось неполитически, как каркас обеспечения власти. Бюджетно-хозяйственным обеспечением тогда ведало правительство. Из редких пересечений с Белым домом помню лето 1998 года, где мы собирались и обсуждали, как нам реорганизовать правительство. Считалось, что, уходя в отпуск, Ельцину следует «укрепить» кабинет Кириенко. Страна неслась к дефолту, Транссиб был перекрыт неизвестно кем, шахтеры бастовали. По Кремлю ползли темные слухи о том, будто генерал Рохлин с армией что-то готовят.

В 1998 году мы резко ускорили постройку своей Doomsday Machine. ФЭП встроил в АП службу блиц-мониторинга с каскадом оповещений об «угрозах» и политическими рекомендациями, как на них отвечать. Управление этим параллельным контуром восходило прямо к главе администрации президента, в обход прочих властей. И мы претендовали обеспечивать государственные интересы.

И. К.: В вас, наверное, тогда стали видеть «реальную власть». Невидимая тайная власть всегда кажется реальней, и с точки зрения аппарата тоже. Но что с твоим публичным образом? После выборов ты предстал символом политтехнолога – тайной власти в Кремле?

Г. П.: До победы Путина связь с ельцинским Кремлем была вещью непопулярной. Все эти годы я вел еще и вторую, некремлевскую жизнь. Как я уже говорил, мне важно ступать по жизни двумя ногами. Я спасался от безальтернативности тем, что одновременно работал на гражданское общество – как журналист, как издатель, автор и меценат альтернативных проектов. Я долго надеялся запустить альтернативный власти мотор – сильную гражданскую среду, которая далее сможет расширяться сама.

Все 1990-е я не оставлял попыток создания русского интеллектуального журнала. Последовательно возникли «Пределы власти», «СреDa», «Пушкин», «Интеллектуальный форум», наконец «Русский журнал», который стал в интернете чуть не первым политическим сайтом. Он вышел летом 1997 года. За этим последовало создание «Ленты. ру», «Газеты. ру», «Иносми»… К 1999-му во мне подозревали монополиста Рунета – русскоязычного интернета. Я это называл работой на обогрев русской Вселенной – в Интернете я добивался реванша текста над ненавистной «картинкой» телевидения.

Все это лишь сгущало демонический образ «Павловского». Когда анархисты взорвали памятник царю Николаю под Москвой, даже старый мой друг написал, что видит в этом «руку Павловского с Гельманом». Впрочем, пока я избегал телевидения, меня редко узнавали в лицо. Люди изумлялись, узнав, что памятный им Павловский-неформал или оппозиционный публицист Павловский из «Века XX и мира» – тот же человек, что Павловский-«пиарщик». Для них столь разные роли относились к геологически несовместимым пластам.

Еще в 1996-м многих раздражало, что малоизвестный ФЭП попал в главные подрядчики кампании Ельцина, и я приобрел кучу врагов. А в 1997-м война разгорелась внутри самой кремлевской команды, между группой Чубайса—Немцова и парой Березовский—Гусинский. Предшествовал этому правительственный переворот Ельцина весной 1997-го. Президент навязал Черномырдину двух первых заместителей, Чубайса и Немцова. Последнего представил своим преемником, ФЭПу поручили работать с его образом. Чубайс в самолете набросал пункты их реальной президентской политики, на их основе Фонд разработал имиджевую линию «команды молодых реформаторов». За два месяца Борис получил наивысший президентский рейтинг, даже в коммунистическом электорате он конкурировал с Зюгановым! Но это длилось недолго. Немцов с Чубайсом стали целенаправленно политически уничтожать Березовский с Гусинским. Заодно пошли удары по мне, как ни избегал я телеизвестности. Группа «Мост» поставила меня на прослушку, пустили наружное наблюдение.

И. К.: На какой стороне ты был в этом конфликте?

Г. П.: Разумеется, там, где администрация президента, – с Чубайсом и Немцовым. Информационная война 1997-го кончилась тем, что Ельцин, отступив, удалил их из правительства. С той поры уравнение «НТВ – враги Ельцина и Немцова» вселилось в головы кремлевских либералов.

ФЭП позволял мне работать с властью дистантно, не покидая удобной капсулы. Так, я почти не пересекался с Борисом Березовским, хотя все думают, что он в это время царил. Вероятно, в 1996–1998-м Борис действительно был близок к семье Ельцина. Но мы лишь изредка пересекались на совещаниях и, как правило, ссорились. В рабочую группу проекта Борис не входил – Юмашев об этом позаботился.

И. К.: А какие человеческие отношения установились между членами этой группы?

Г. П.: В «моем Кремле» атмосфера была очень дружественной и привольной. Согласование стратегии строилось на взаимном доверии, а рост угроз доставлял чувство общей судьбы. После дефолта 1998 года Кремль стал осажденной крепостью, откуда люди с аппаратным чутьем бежали. Но мы упрямо вели свою работу над проектом новой власти – тем, который теперь называют проектом «Преемник». Мы запрещали себе любую мысль о неудаче, и «плана Б» у нас не было.

И. К.: Как вы представляли себе Россию после десяти ельцинских лет?

Г. П.: На первых же совещаниях в Кремле осенью 1996 года перед участниками поставили задачу – подготовить успешные президентские выборы к концу второго срока Бориса Николаевича. Немедленно после выборов-1996 началась работа над выборами-2000, что и было моим главным заданием. Заработал обратный отсчет: еженедельно мы обновляли план на следующую неделю, месяц, год и общий график – вплоть до декабря 1999 года.

Слово «преемник» редко применяли, но смысл был именно в этом – готовить трансфер президентской власти за порог 2000 года. Государство Ельцина после Ельцина было образом будущего, и оно задавало отсчет.

Были ли у нас идеи на дальнейшие времена? Для ФЭП горизонт планирования обрывался выборами 1999–2000 года, которые создадут новый государственный порядок.

Все в текущей политике было допингом или химиотерапией, позволяющими старой больной власти дожить до метаморфозы 2000 года. Только та будущая власть-преемница и явится окончательной властью. Властью, завершающей незадавшуюся русскую историю ХХ века, подводя черту под цепью катастроф. И я воодушевлялся этой утопией, не веря, что она подомнет Конституцию и отменит политическую деятельность.

И. К.: Конец перехода в каком-то смысле.

Г. П.: Да, но что будет, когда все догадаются, что Ельцин уходит? В 1996 году кампанию провели на страхе перед его уходом, а тут он действительно уходил! Сценарий, при котором Ельцин останется президентом на третий срок, никогда нами не рассматривался.

Что это будет за власть? Контракт с нацией, который предстоит разработать? Власть, заново учреждающая государство? Как она сбалансирует русскую тему с советской, тему демократии с темой реванша? Путина еще нет, но во мне путинизм наступал. Идею «вертикали власти» с 1997 года я твердо веду по всем запискам в числе главных целей. Чубайсу я написал записку о необходимости создать российский аналог ЦРУ. Однажды Саша Ослон принес записку, где разбил население страны по отношению к Кремлю на две группы – «Наши» и «Не-наши». Юмашев, уже ставший руководителем Кремля, сказал: «Уничтожь это и никому не показывай» – и Ослон заменил их на класс «Да» и класс «Нет». Но, конечно, мы ставили задачу нарастить нашу группу «Да». Закрепляя в сознании масс и элит привычку к доминированию Центра, сдвинуть область консенсуса в более выгодное нам поле.

И. К.: А внешняя политика была частью этой повестки дня?

Г. П.: Тогда еще в малой степени. Международные дела долго были периферийной частью повестки власти. В 1990-е внешняя политика ушла даже из газет, а для Кремля она состояла в выклянчивании внешних займов для выплаты пенсий. И еще в поездках Ельцина на саммиты – комедия «равноправного партнерства» с США, которую президент Клинтон поддерживал. Примаковскую версию умеренного западничества считали оптимальной, до войны НАТО с Югославией в этом царил консенсус. После вывода ядерных сил с территории Украины в 1997 году Ельцин подписал с Кучмой всеобъемлющий договор, сняв тему Крыма.

В 1992 году при разговоре с министром иностранных дел Козыревым меня резануло его сравнение: «Вот есть же образцовые демократические страны – Сингапур, Южная Корея и другие». Российская либеральная утопия 1990-х была не европейской, а азиатской авторитарно-рыночной утопией. В ней угадываются черты китайских «свободных зон», режимов Сингапура и Южной Кореи. Редкий московский демократ 1996 года не признал бы Ли Куан Ю «образцовым демократом»! Зато кремлевская идея мировой власти, напротив, была калькой с американской. Вопреки риторике «многополярности», ее питали картины униполярного мира. Не забывай, что мировой политике Кремль обучался у американцев. Не «ялтинский» биполярный мир, а монополярный мир 1990–2000-х годов лежит в основе кремлевского мышления. Мюнхенская речь Путина 2007 года станет претензией не на одно из мест за столом, а на весь стол.

И. К.: А была ли большая коррупция?

Г. П.: Была, но вдали от нас. Деньги тогда были у правительства – бюджет, внешние долги и спекуляция ими, тарифы, зачеты по бартеру. Здесь варились астрономические личные состояния, но те шли через «семибанкирщину», а никак не через политическое планирование в Кремле. На счастье, мы не имели отношения к перераспределению финансов.

Я испытывал духоту в черномырдинском Белом доме, где бывал по делам молодых реформаторов. На совещаниях в правительстве царил другой сорт людей, от которых в Кремле я был избавлен. Кишели лоббисты. Велись речи о людях-кошельках «Газпрома», «Транснефти», РАО ЕЭС. В коридорах толковали о бюджетных откатах, но не о государстве. У всех чиновников в Кремле были бизнесы, все имели на Западе квартиры, счета, покупали и продавали ценные бумаги. Уход с высокой политической должности всегда конвертировался в «хлебное место» – Сбербанк, «Транснефть», РАО ЕЭС; все это обсуждалось открыто. Я предпочитал не вникать в степень коррумпированности высшего круга, зная, как тот высок. К этому я относился, как к дефекации власти, неизбежной при обмене веществ. «Коррупция Семьи» для меня была просто черным мифом о Ельцине, вражеской пропагандой. Глядя на Ельцина, я видел, что предложить ему взятку нельзя. Оппозиция искала кредитные карточки президента, а тот не знал, каким концом их засовывать в банкомат.

Меня интересовала только будущая государственная власть. И очень устраивало, что Кремль оплачивает постройку ее колоссальной медиамашины. За большими деньгами проще всего было идти на поклон к региональным боссам.

И. К.: А скажи, регионы хотели работать с ФЭПом?

Г. П.: Да, и наперебой, но мной почти всегда отклонялись. Консалтинговые фирмы, работая с регионами через правительство, имели несчетные легкие деньги. «Партия власти» вела выборы губернаторов по спискам, PR-подрядчики правительства получали десятки регионов сразу, денег на выборы тогда не считали. Я просто не хотел туда лезть. И вот еще что: губернаторы, которые стучались в ФЭП, почему-то все хотели в президенты России. А это грозило конфликтом интересов. Власть привлекала как шанс нового государства – власть как бизнес меня не интересовала совсем. У меня была цель, я не желал отвлекаться.

И. К.: Насколько важны для вас были деньги?

Г. П.: О да, конечно важны! Но лишь как строительный материал для проектов Фонда. Меня тревожило, успеем ли мы построить сильную власть средствами слабой власти. Медиамашина отлаживалась, Фонд вырос. В 1998 году ФЭП занимал несколько этажей в гигантском здании-монстре на Зубовском бульваре, где при СССР было АПН, а ныне – агентство путинской пропаганды «Россия сегодня».

В ту предбоевую зиму 1998–1999-го я много экспериментировал с рискованными техниками. Например, мы разрабатывали «окна возможности влияния» и «окна проникновения власти», сочетая анонсные базы данных с прогнозными рядами и построением графов. На манер азимовских MNC (Minimum Necessary Change) – «минимально необходимых воздействий», а попросту – штабных разработок операций Кремля над ближайшим будущим. Это позволяло угадывать и опережать врага. А также создавать «прокси» – мнимых акторов, приписывая тем свою собственную активность. К счастью, все ограничилось пробами в реале. Мы не сумели построить универсальную математическую модель, работоспособную при операциях с временны́ми Big Data. Сегодня я думаю об этом не без удовольствия – наши фэповские квесты в стиле The End of Eternity Айзека Азимова были безответственны, и нетрудно представить, как воспользовалась бы ими команда власти.

Интернет-департамент ФЭП вообще рос особенно бурно. Здесь царили ум, наглецы и анархия Марины Литвинович с покойным Антоном Носиком.

И. К.: Да, как ты говорил – всегда должна быть другая жизнь, другая среда, которая не имеет ничего общего с первой…

Г. П.: Мне важно оставаться разным, только это спасает от самого себя. И еще я привык жить среди умных людей. Работая на Кремль, я параллельно развертывал независимые от власти проекты, например Русский институт. Из моих изданий «Пушкин» и «Интеллектуальный форум» о провластном ангажементе вообще трудно догадаться.

И. К.: А как эта другая среда функционировала?

Г. П.: В обществе, в прессе, в культурных кругах я был как дома. Будучи одним из них, я, вероятно, преувеличил мощность либерального слоя и, строя бесконтрольную медиамашину, проглядел в ней риск орудия гегемонии. Российские СМИ мне всегда казались позорно зависимыми от власти и манипулируемыми, об этом я твердил все 1990-е годы. Что за беда, если внутри их сети зависимостей мы выстроим особую сеть поддержки Кремля, по тем же принципам управления повесткой, как практикует НТВ? Мой вечный друг Игрунов, став вторым человеком у Явлинского, в те же годы строил партию «Яблоко». Мы с ним часто спорили, и я говорил: «Иди и построй контркремлевскую машину вашим – кто мешает?» Я отвергал либеральную пассивность, зато диссидентски преувеличивал силу интеллигенции. Трудно поверить, но безальтернативными мне тогда виделись либералы, а не Кремль.

Медиаполитика представлялась нейтральным скальпелем либерального Кремля. Раз нет репрессивного аппарата и нет сильного государства, думал я, то и угрозы нет! Усиливая такую власть, мы уравновешиваем государство. Не будет внутренней вражды, раскола и чисток – всего, чего боялись диссиденты 1970-х. Мы мешаем оппозиции выкрикнуть все, что она хочет? Да, но избегаем гражданских расколов, сохраняя влияние интеллигентов на курс Кремля. Меритократам Движения в 1970-е годы это показалось бы отличной программой! Вот почему я так безоглядно делал ставку на бесхребетно гибкую власть. И в ее самовозрастании пропустил точку невозврата.