Текст книги "Экспериментальная родина. Разговор с Глебом Павловским"

VII
Украинизация родины. Конец игры

Путин исходит из неизменности природы людей, ее непоправимой порочности. ◆ Народу нужна идеология – им, а не нам. ◆ Отказался Путин от мысли о европейском выборе России? Нет, но теперь он его видит иначе. Никуда Европа от нас не денется. Это для Европы русский выбор неизбежен, а не европейский для России. Европа вернется! ◆ Идеал Путина – привычная Россия, а не новая. ◆ Путин в осенние дни 2011 года отошел в сторону, не мешая другу топить себя. ◆ Массовые митинги привнесли в кампанию Путина драгоценный мотив врага. Теперь у народа-избирателя Путина был «враг-либерал», который себя выдал, выйдя на улицу. ◆ Москва, в соответствии со всей доктриной постсоветского легитимизма, поддерживала кандидата от действующей власти. Благодаря чему Кучма навязал нам Януковича. ◆ После Беслана рейтинг Путина на Украине упал, его обаяние пошатнулось, и кампания Януковича просела. ◆ Межрегиональная ненависть на Украине так сильна, что я уже тогда определял ее как «встречную расизацию». ◆ Унитарная Украина с идеальной вертикалью национальной власти на каждых выборах рассыпалась в пазл, который заново складывали. ◆ «Управляемая демократия» Путина висела в пустоте, над деполитизированным и деидеологизированным обществом. Она не смела требовать верности. ◆ Новая американская доктрина обещала поддержку «цветным» революциям, но после Ирака поддержка Буша понималась как военная поддержка. Что если мы следующие? ◆ С весны 2005 года закипела работа по новому антиреволюционному проекту. Он теперь известен как «суверенная демократия». Косноязычную кальку sovereign democracy мы позаимствовали из западного дискурса. Термин нес камуфляжную функцию. ◆ Майдан еще не победил, а государства не стало. Оно испарилось до того, как Янукович бежал. ◆ Не создавшие полноценных наций, Украина и РФ искали легитимности в гибридной войне.

И. К.: Ты стал моделью успеха для нового поколения интеллектуалов?

Г. П.: В начале нулевых да, я был иконой стиля. От меня ждали перспектив для молодой элиты, считали то Клаузевицем, то Джеймсом Бондом нового режима. Ставку на меня делали разные люди, их пути затем далеко разошлись. Мне симпатизировали Борис Немцов и генеральный прокурор Устинов. На Гражданском форуме 2001 года я выступал с анархо-либеральной концепцией суверенитета личности – бедный Путин вынужден был это выслушивать, сидя рядом. Потом все прошло. С арестом Ходорковского и уходом Волошина из Кремля я целиком сосредотачиваюсь на Путине как единоличном воплощении государства. Он для меня теперь princeps, первый гражданин России.

И. К.: Ты рассказал, как вы в 2000-е думали, что надо построить власть. Теперь власть институционально построена, но чтоб появилось государство, надо строить народ. И Путин увидел возможность построить народ, как он его понимает. Народ, готовый умереть за Родину. С этой точки зрения последний взлет путинизма для меня самый интересный. Появился Крым, появилось крымское подавляющее большинство. Оно уже не метафора – Крым его превратил в реальность. Неидеологическая власть становится идеологической, появляется новое истеричное телевидение. Как все это произошло? Как «оккупай Абай» превратился в «оккупай Крым»? Как ты теперь смотрел на будущее?

Г. П.: Хоть Путин довольно бесчувственный человек, у него бывают сентиментальные чувства к народу. Не исключаю, что на митинге победителей после выборов 2012 года слезы его были настоящими. Но как он видит человеческое существование? Путин исходит из неизменности природы людей и ее непоправимой порочности. Неудача с тандемом и быт друзей-клептократов слились тут в общий вывод. Он разочарован в команде верных товарищей, я думаю, не меньше старца Пилсудского. Каждый день на его столе сводки ФСБ, Росфинмониторинга и других спецслужб – о чем они? Все о коррупции и пороках верхов, их интригах и пустой болтовне.

По Путину, будущее надо очистить от «лишних» элементов. Он считает, что в Советском Союзе, а затем в России было слишком уж много лишнего. Глядя на свои прошлые семнадцать лет, Путин мог сказать: многие вещи казались неприкосновенными, а когда их убрали, ничего не стряслось. Были якобы всесильные олигархи, казалось, с ними надо договариваться. Сам он, будучи секретарем Совета безопасности, ездил к Березовскому с букетом роз… Но оказалось, договариваться с ними незачем. Были партии, столько сил и волнений потрачено на стабильную «полуторапартийную» систему. Он лично уговаривал Зюганова перекраситься в «социал-демократа», чтоб выстроить полный спектр многопартийности – а зачем вообще ее строить? Какие-то партии в Думе есть, и довольно.

Или идеология. Путин часто возвращается к ней, говоря: в Советском Союзе была идеология, она была лишней – нам, профессионалам, это только мешало работать. Народу нужна идеология – им, а не нам. «Какой народ, такие песенки» – приговаривал о советском гимне, вмонтированном им же в геральдику России.

Отказался ли Путин от мысли о европейском выборе России? Нет, но теперь он его видит иначе. Он считает, что никуда Европа от нас не денется. Это для Европы русский выбор неизбежен, а не европейский для России. Европа вернется! Сейчас такого представить нельзя? Ничего, дождемся. Ему свойственна тактика выигрышного выжидания. Отсюда его желание затягивать паузы, при этом не допуская, чтобы Запад объединился против России. Однажды на Западе поймут, что с нами пора договариваться, и тогда санкции рухнут сами собой.

Реальна для Путина идея элиты, вообще мысль об успешном передовом образованном меньшинстве? Или он поверил в свою способность назначать в элиту указами? Частые напоминания Путина о пользе конкурентности выдают лишь намерение самому назначать «конкурентов». И что вышло? Борьба за место порученца центра на поднадзорной территории. Уже формула «наделение властью» предполагает сверхкомпетентность «наделяющего» (в элиту назначают и из нее исключают).

Путин человек архаический. Новости его утомляют, а мысль о России после него Путину неприятна. Его выбор – отсрочки, и он будет искать, что еще пролонгировать из того, что привычно. Идеал Путина – привычная Россия, а не новая. Он живет в путинской России, как жил в старой ельцинской.

И. К.: Путинское большинство, которое вы слепили в 2000 году, развилось и уплотнилось. А затем – и я думаю, что это посткрымский феномен – появляется «путинский народ». Он уже нечто другое?

Г. П.: Осень 2011 года как политическая мистерия еще недоразобрана. Когда сломленный президент Медведев, стоя на краю политической могилы, воображал себе «тандем 2.0», в его речах появились оскорбительно надменный тон и словечки, которые после переймет Путин. Нечего обсуждать, мы с Путиным все решили правильно, и народ в подавляющем большинстве это подтвердит. «Подавляющее большинство» появилось из тех поздних речей Медведева. Путин в осенние дни 2011 года скромно отошел в сторонку, не мешая другу топить себя. Он выжидал и до 2012-го слабо проявлялся. Собственный сценарий выборов в путинском мозгу поначалу был позитивный и выглядел скучновато: новая индустриализация, социальные раздачи, Евразийский союз. Программа, изложенная в его предвыборных статьях, если ее перечитать, обещала совершенно иной курс, чем развернувшийся после инаугурации.

Взрыв городского гнева на думских выборах 4 декабря 2011-го вызван тем, что их изображали плебисцитом по «второму тандему». В дни стотысячных декабрьских демонстраций в Москве испуганное Останкино впервые честно показывало происходящее. Медведев запоздало принял решение о возвращении губернаторских выборов, упростил создание партий. Могло бы начаться что-то важное, политизация вернулась в страну – и сразу оборвалась.

Медведев еще был президентом, Путину предстояло пройти через выборы. Впервые с 1999 года он засомневался в удаче. Человек, который возвращается в Кремль потому, что «мы с Медведевым так договорились», – ужасно слабая позиция! Допуская, что в первом туре может не выиграть, он содействовал выдвижению Прохорова. Зато демонстрации на Болотной дали ему нечто важное – наглядное чрезвычайное основание возвращения. Они привнесли в кампанию Путина драгоценный мотив врага. Теперь у народа-избирателя Путина был враг – либерал, который сам себя выдал, выйдя на улицу. Нужна была народная мобилизация снизу – то, что Путин ненавидел и прежде не допускал.

Вот важный поворот. Посыпались реакционные инициативы, «письма в Кремль» из его окружения: «Владимир Владимирович, такого терпеть нельзя!» Хотя, повторяю, Путин сперва осторожничал. Телевидение в дни его избирательной кампании было, пожалуй, либеральней медведевского. Мне еще дали сказать по Первому каналу, что «экспорт цветных революций» – наша кремлевская пропагандистская выдумка. Но вот появляются первые телекартинки лояльной пропутинской массы: митинг на Поклонной горе. Тысячи возбужденных людей с его портретами, зримый образ «подавляющего большинства».

Начинает меняться роль телевидения, во главе которого с конца 1990-х стояли асы телевизионной драматургии. Один из них, шеф Первого канала государственного телевидения Константин Эрнст, мне рассказывал, как восхищала его трансляция CNN расстрела парламента в октябре 1993 года: «Это прежде всего было красиво: Белый дом на фоне голубого неба и танки, бьющие прямой наводкой в прямом эфире! Вспышки разрывов под комментарии онлайн… Лучшее шоу в истории телевидения!» В штиле управляемой демократии Эрнст тосковал. Не стало места уличным конфликтам и острым дебатам в парламенте. Во имя стабильности мы установили на телевидении и в стране противоэмоциональный фильтр. Конфликты убирали с эфира – политические программы шли в отредактированных записях. Нарушителей правил наказывали уже одним тем, что о них в телеэфире умалчивалось. С конфликтами следовало идти к властям, но не на улицу. Телемастера хвалились талантом вырезать из кадра любого нарушителя правил – был участник и нет его, только лишние ноги в кадре остались.

Переменит положение гражданская война на Украине. С 2014-го Эрнст с Добродеевым получат «эфиры мечты» с трупами и стрельбой. Телевидение стало ультрапропагандистским, так что Путин считает его народным.

И. К.: Если угроза цветных революций – выдумка Кремля, то что случилось в Киеве в 2004-м и затем в 2014 годах? И есть ли у тебя «оранжевая» травма?

Г. П.: Скорей, «оранжевый» шрам. Украинский миф о Павловском в «оранжевой революции» похож на советский киноштамп Керенского в 1917 году – epic fail и бегство с переодеваниями. Финал в Киеве мне и самому кажется комичным, хоть я никем там командовать не мог. Трудно понять, как столь скудная роль превратилась в яркий эпизод провальных для Януковича выборов, ведь я не был даже его советником. Конечно, я не чувствовал сцены, куда попал, и роли, которую предстояло сыграть. Администрация Путина откомандировала меня присмотреть за ходом украинской кампании. Сценарий ее хоть и был известен, но принадлежал не мне. И он был сценарием Кучмы, а не сценарием Москвы.

Моя компетенция ограничивалась контролем применения догмы, поначалу на Украине бесспорной: поддержка Путина – условие победы кандидата в президенты Украины. Москва развернула программу действий в поддержку кампании кандидата от Кучмы. Российское телевидение было тогда одновременно и всеукраинским, малопрофессиональные киевские каналы здорово отставали по рейтингам.

Но Украиной правил не Путин, а Леонид Кучма. Москва, в соответствии со своей доктриной постсоветского легитимизма, поддерживала кандидата от действующей власти. Благодаря этому Кучма навязал ей Януковича, рекомендуя как «сильного донецкого мужика» – воистину, ошибка века! В отличие от Ельцина в 1999-м, Кучма и не подумал отойти в сторону, предоставив преемнику свободу рук. До конца кампании он раздумывал, не остаться ли ему еще на один срок, объявив выборы несостоявшимися? Этот трюк не покидал его мыслей, и последующий бунт киевских элит против Януковича подогревала вера в тайное сочувствие Кучмы. Уже приняв решение в пользу Януковича, Кучма продолжал колебаться, не позволяя штабу начать предвыборную кампанию. Он разрывался между ним и собой. Президентский рейтинг Ющенко продолжал расти, но ни один украинский чиновник не шевелился без президентской отмашки.

Отмашка пришла в июне, Янукович выдвинулся, но затем штаб опять заморозили на все лето. Кучма блокировал острые пункты программы кандидата – поднятие пенсий, двойное гражданство, государственный статус русского языка – хотя все, разумеется, было с ним согласовано. Колебания президента поддерживало посольство США. Давая это понять, Кучма, пригласив к себе, обычно сталкивал меня с выходившим от него американским послом (или тогдашним министром иностранных дел Украины, что почти одно и то же).

Но худшая беда Януковича пришла из России. Бесланский теракт сентября 2004 года нанес удар по харизме Путина на Украине. Дети без еды и воды в осетинской школе показывали, кто властелин жизни и смерти Кавказа. Та последняя попытка Шамиля Басаева опрокинуть Россию рикошетом ударила по кампании Януковича. Вид школы в Беслане, захваченной автоматчиками Басаева и взорванной при штурме, из Киева выглядел воротами в русский ад. Украинский избиратель не прочь был иметь президентом Путина, но отказывался разделить с русскими их войну. Чеченская война, популярная в России, в Киеве была пугалом: Украина не желала воевать! Украинец начала 2000-х был пацифистом. После Беслана рейтинг Путина на Украине упал, его обаяние пошатнулось и кампания Януковича просела.

И тут-то отравление Ющенко (по сей день остающееся загадкой) окончательно столкнуло ход выборов в хоррор. Ведь отравление – это крик о прямой телесной угрозе. Не оранжевые ленточки, а изрытое язвами лицо Ющенко, еще недавно такое красивое мужское лицо, стало знаменем оппозиции.

Приходилось пересматривать стратегию мобилизации провластного большинства. Но до выборов остался месяц, развернуть поезд кампании на ходу киевский штаб не мог. Социологические опросы показывали, что опережение Януковичем Ющенко замедлилось. Отрыв в 2–3 % был слишком мал, чтобы считать цифры надежными. Получая социальные подарки из рук кандидата власти, избиратель не испытывал к нему благодарности.

С конца октября в записках Кремлю я уже называл происходящее в Киеве революцией. В какой момент накопление нюансов перешло в событие, требующее такого сильного слова? Ведь неудачные для Януковича выборы сами по себе революцией не были. Не были революцией и уличные демонстрации против Кучмы с Януковичем – всего четыре года спустя Януковича изберут президентом Украины как главу оппозиции.

С сентября на киевских деревьях стали появляться оранжевые ленточки, в октябре весь город стал оранжевый. Было это революцией? В обычном смысле слова нет, но стилистически – да, было! Безальтернативности, с которой танк Януковича накатывался на электоральное поле, противостоял децентрализованный театр альтернативной уличной моды. Здесь наш старомодный кандидат был наиболее уязвим. И еще нюанс: 2004-й был годом финала трилогии Вачовски. «Матрица: революция» стала хитом, революционная кинометафора завладела умами киевской молодежи.

Что же главное в революции – вторжение ненависти в политику? Революцию нельзя назвать в обычном смысле слова политическим процессом. Витальная ненависть – ее вечный спутник. Межрегиональная ненависть на Украине так сильна, что я уже тогда определял ее как «встречную расизацию». В России тогда подобной не было – русский расизм разнообразней, но он не межрегионален. Нельзя было представить в Москве листовок, подобных расклеенным в Киеве: «Не ссы в подъезде – ты не донецкий!»

Но с каким упорством киевляне вопреки очевидности заверяли меня, что западно-восточного раскола нет, что он «выдуман русскими политтехнологами»! В подтверждение приводили глупейшую листовку-карту Украины, разрубленной, как туша, на три части: запад, центр и юго-восток. Эта схема электоральных предпочтений Украины, устойчивая на протяжении двадцати лет, выражалась в электоральной догме «Центр Украины на выборах побеждает всегда – в союзе то с юго-востоком, то с западом Украины». На картах президентских голосований 2000-х хорошо видна сплошная черта размежевания областей страны с севера на юг между двумя кандидатами в президенты. Таков эффект унитарной конструкции Украины. Ультравертикальная власть президента без корректирующей автономии снизу. Унитарная Украина с ее идеальной вертикалью якобы «национальной власти» всякий раз на выборах рассыпалась, и пазл собирали заново.

Непривычна московскому глазу была и демобилизация кучмовского аппарата власти в апогее кампании. Штаб кандидата власти вел себя с неслыханной пассивностью, даже обреченностью. Выгодно выделялся только глава президентской администрации Сергей Медведчук, тип делового яппи, стилистически близкий кремлевской команде. Но и Медведчук целиком зависел от Кучмы.

В последние дни колеса кампании покатились врозь по инерции. Последней ошибкой штаба стала дозировка публикации данных подсчета голосов, начиная с участков, выгодных для Януковича. Этот прием киевляне подсмотрели у нас. В гигантской России, растянутой на одиннадцать часовых поясов, первые данные голосования появлялись на Камчатке, и затем цифровое цунами медленно катилось к Москве. Первые цифры, благоприятные для кандидата власти, невольно становились директивой членам избирательных комиссий. Глядя на Дальний Восток, аппарат «определялся», кто побеждает, что несомненно влияло на подсчет. (Теперь и у нас такая техника запрещена.)

Но в Киеве публикация первых цифр второго тура, по которым казалось, что Янукович чуть не вдвое опередил Ющенко, вызвала взрыв. Возникло ощущение фальсификации необъятных масштабов. На мостовой Крещатика появились первые сидячие пикеты: люди выходили на улицу, явно намереваясь расположиться надолго. Я бессильно наблюдал за разрастанием числа скамеечек, что не волновало штабных баронов, озабоченных динамикой процентов. Но динамика захвата Крещатика шла быстрей, и к утру возник первый Майдан.

По ходу подсчета цифры кандидатов опасно сближались, Ющенко догонял Януковича. По украинской номенклатуре пошли волны от киевского эпицентра. Хозяева областей придерживали протоколы голосования, пока не выяснится вполне, кто взял верх – Кучма или его враги? Дольше всех хранил интригу киевский мэр Омельченко. Его долго считали верной опорой Кучмы, но он уже решил перебежать в «оранжевый» лагерь. И когда, опоздав на сутки, данные по Киеву появились, причем сразу мешком в миллион голосов, – они были плохи для Януковича. Борьбу «за цифру» Янукович в конце концов формально выиграл, но с ничтожным, а значит, сомнительным превышением в три процента. К тому времени борьба за интерпретацию происходящего была им проиграна, их с Кучмой резиденции блокированы молодежью. Все это хорошо описано многими. А для меня уроком тех дней стал прогрессивный паралич аппарата власти. Бессилие, с каким президентская администрация глядела на разбегающиеся по центру палатки. Глубокий обморок номенклатуры, неспособной политически ожить. Связано это было не с Америкой, а с аппаратными играми за спиной ослабевшего Кучмы. Я своими глазами видел, как игра выскользнула из рук игроков – картина, описанная всеми современниками русской революции.

Один за другим телеканалы перешли на сторону Ющенко. Толпы в оранжевом заполнили центр города, и тут выяснилось, что власти, контролирующей все в стране, некого противопоставить улице. Намерение организовать в Донецке встречные протесты в пользу Януковича породило комичные (тогда!) телекадры, с несколькими десятками мужичков нетрезвого вида. Такой визуальный ряд уже был политической катастрофой. Еще одно удивление для меня, с 1991 года привычного, что власти Москвы на любую нужную им демонстрацию легко пригоняют любое число автобусов с «общественностью».

Да, я понимал, что передо мной некий модус демократии, не электоральной, а площадной. Будь я киевлянином, в такой ситуации я бы сам вышел на площадь. Но я не был киевлянином и испытывал острую вражду к революции в Киеве. Украинская ли она, кстати? На моих глазах воскресала русская революция, в хорошо известном виде уличной магмы. Смешно винить себя в том, что не остановил извержение вулкана – но я винил! Ведь это вулкан в землях Путина, хоть и на суверенной территории Украины.

Со сложными чувствами я вернулся в Кремль, где был торжественно официально поздравлен. Но для меня это был чистый проигрыш, и не Кучмы с Януковичем, а Путина, то есть мой. Я думал: в чем угроза случившегося для нас? Перекинуться на Россию пожар не мог, это мне было ясно. В молодежной среде Москвы «оранжевая революция» привела к недолгому карнавальному перевозбуждению. Паломничества пикаперов в «революционный Киев», кутерьма группок под громкими названиями «Мы», «Удар» и «Вперед» ничего сделать бы не могла – и не собиралась. Но «оранжевый пузырь» сильно тревожил как симптом стратегической слабости. Внутри страны это был призыв к нелояльности власти, а вовне – призыв к Западу о вмешательстве. Что тогда означало одно: апелляцию к Джорджу Бушу-младшему, военному императору западного мира. В 2004 году Буш был в зените самоуверенной силы. Он победил на выборах повторно. Карл Роув построил для этого бесподобную коалицию избирателей. Мы сравнивали ее с нашим «путинским большинством», и бушистское издали выглядело столь же прочным. В Кремле забеспокоились.

Путинское большинство устойчиво, но не мобильно. Это демобилизованное «большинство» улице предпочитало диван, телевизор и шлепанцы. В тихой Москве революционный пузырь легко было бы изобразить недорогими средствами нескольких групп активистов. Управляемая демократия Путина висела в пустоте над глубоко деидеологизированным обществом. Она даже не смела требовать верности себе. В Киеве же мы столкнулись именно с идейным вызовом.

Вслед Киеву перевороты прошли в Ливане, Киргизии, попытки были в Узбекистане и Молдове. И все их привечала Америка, и все звала «цветными революциями». Американская доктрина обещала им защиту, но после Ирака поддержка Буша однозначно понималась всеми как военная поддержка. Что если мы следующие? С 11 сентября 2001 года Кремль жил в мире Буша-младшего, и мы не знали, сколько еще проживет этот мир. Говорить о войнах нового типа и разрабатывать боевые контрстратегии стало всемирной модой. Вошли в оборот понятия асимметричной войны, войны информационной, кибервойны, и среди прочих – войны гибридной. Война стала выглядеть стильно, и иконой стиля были Соединенные Штаты. Ведя войны в Ираке и Афганистане, Буш готовился к войне с Ираном – на Каспии, нашем внутреннем озере! Приравняв демократизацию Ближнего Востока к военным интервенциям и поддержав лозунг «цветных революций» на постсоветском пространстве, он поставил нас перед мыслью о гибридной войне. Трудно представить что-то болезненней для Кремля, чем одновременность речи Буша в Тбилиси, восстания в узбекском Андижане и заявлений Ющенко о вступлении в НАТО. Ничто в мире не казалось немыслимым. Лишь когда потоп в Новом Орлеане осенью 2005-го размыл бушистский консенсус, мы допустили, что русский бог переменил гнев на милость. Любопытно, как часто невероятнейшие случаи и бедствия спасали Кремль от беды.

И. К.: Как ты смотришь на то, что случилось на Украине за последние годы? В чем наибольшая разница между Россией и Украиной – как между обществами и государствами?

Г. П.: Не буду изображать равнодушие – с первых дней Евромайдана я не мог отвести глаз от творившегося в Киеве. Во мне воскрес одессит той старой моей Одессы. И я видел, как история Украины договаривает то, что не договорила русская в 1991 году, – беловежский мир испытывался на разрыв. Конец старой Украины, на мой взгляд, не повод для московских пошлостей и пропаганды. На это надо взглянуть глазом историка, Гефтера или Тацита. В нем вскрылась проблематичность наций, возникших вследствие Беловежских соглашений. Теперь я точно знал, что Россия будет испытана следующей. Выпуская в дни Евромайдана книжку об этом («Система РФ в войне 2014 года»), я еще эгоистично надеялся, что жертва Украины отсрочит испытание для России. Увы, при вмешательстве Путина Украина подстегнула русскую метаморфозу. Сегодня Россия внутри испытания, которого не выдерживает.

С развитием Евромайдана украинское государство стало развоплощаться, таять и исчезать, как мир романа Набокова «Приглашение на казнь». То, что я видел в Киеве в те дни, было истощением повседневности, где жили 40 миллионов граждан Украины. В январе 2014-го, когда я в последний раз посетил Киев, государства уже не было, хотя в президентском дворце еще сидел Виктор Янукович. Изображая силу, которой от него ждали в Москве, он свез в столицу сброд «титушек» со всей Украины. В ответ Майдан легализовал отряды самообороны и, как водится, тут же потерял управление ими. Киевский обыватель, былой властелин этих мирных мест, теперь робко пробирался между воюющими лагерями. Майдан еще не победил, а государства уже не стало. Оно кончилось, прежде чем Янукович бежал. Говорили о «рождении нации», тогда как оборвалась склейка советско-украинского гибрида в соборную общность. Новая украинская нация не могла возникнуть в XXI веке из региональной романтики под портретом Степана Бандеры. Это лишило революцию возможности охватить все украинское общество с юго-востока на запад – и Москва ударила прямо в эту щель.

С потерей Крыма революция угасла, развернулась возня претендентов на роль повторного собирателя Украины. Но беда тем, кто застрял среди расходящихся платформ! Одесский Дом профсоюзов – бывший одесский обком КПСС, где 2 мая 2014 года заживо сгорели и задохнулись десятки одесситов, – подтвердил неготовность Украины к универсальной революции. А буржуазной Одессе показал, что конформизм ее больше не спасает. Сожжение живьем в прямом эфире взвинтило военную эскалацию. После одесской гари Россия взревела от неподдельной ненависти, желанной Кремлю и его телевидению. Явились тысячи людей, готовые бросить все и воевать на Украине за русское дело. Но это говорило и об отчаянии найти Россию в самой России. Утопию «русского мира» они искали далеко от Москвы. «Украина не Россия» – верно писал Кучма, но ведь и двух отдельных государств не сложилось. Не создавшие полноценных наций Украина и Россия искали кровавой легитимности в гибридной войне.

Для меня последнюю точку поставило летом 2014-го самоубийство одессита Миши Кордонского – старого друга, педагога и НКО’шника с советских лет, человека вне партий и политики. Его Одесса выгорела, лезть в окоп на воображаемой линии фронта он отказался. А затем в конце лета в Одессе умер папа. С того момента и одессит во мне умер. При похоронах отца в соседнем зале морга ждали прощания еще несколько тел – солдатских. Шли дни гадкой бойни под Мариуполем, Европа действительно стояла на грани большой войны. Одесса ждала наихудшего. Из окон богатых еврейских квартир свешивались флаги лояльности Украине, но я знал, что и российские флаги у них там припрятаны. Впрочем, ничто из этого теперь меня не касалось.