Текст книги "Письма Якубу"

апрель

1

 
Обычное городское озеро —
круглое, около километра в диаметре.
Лавки, пирсы. Щиты «Не сорить»
и «Берегите лес от пожара».
Юные мамаши тянут пиво
(коляски припаркованы рядом).
Гудят покрышками велосипеды.
На опушке пикник, музыка:
«Жизнь невозможно… И время ни на миг…»
Слышен смех и стук ракеток.
Раньше я тоже гулял вокруг этого озера.
Пил вино, целовался. На спор
прыгнул с вышки в ледяную воду.
А потом поступил, уехал.
Начал новую жизнь. Сошёл с круга.
 

2

 
Сквозь еловые ветки кладбища —
море свежих крестов.
Город мёртвых растёт, строится.
Постояльцы на «…штейн», «…ский», «…
берг».
Реже на «…ов», «…ев», «…аев».
Одинокий полумесяц: «Омар Хайруллин».
Академики, слесари, все вместе.
«И этот здесь… и этот… и эта»
– я не верю собственным глазам.
А ведь когда-то они гуляли на озере.
В одиночку, парами. С коляской.
Именами некоторых названы улицы.
Площадь и средняя школа.
Но большинство не оставило по себе следа.
 

3

 
Эти люди научили меня всему —
алфавиту, счету, русскому языку;
как держать карандаш и рубанок.
Только один вопрос: зачем? – без ответа.
А теперь между нами никого, пусто.
«Когда ты уходил… Все звуки во вселенной…» —
Жарят мясо, пикник в самом разгаре.
Я подхожу ближе, заглядываю в лица.
Спрашиваю: «Ведь мы знакомы!»
Но в ответ они только смеются.
Бренчат на гитаре и запускают змея.
Когда музыка затихает, я
перехожу на шаг. Перевожу дыхание.
Старый снег в лесу хрустит и крошится.
Сердце стучит, вот-вот выскочит.
А больше ничего, тихо.
Лес похож на недостроенный собор.
Пахнет глиной, стружкой.
 
 
За колоннами блестит узкая речка.
 

«во мне живёт слепой, угрюмый жук…»

 
во мне живёт слепой угрюмый жук;
скрипит в пустой коробке из-под спичек
шершавыми поверхностями штук
хитиновых – и кончиками тычет, —
ему со мной нетесно и тепло
годами книгу, набранную брайлем,
читать в кармане старого пальто,
которое давным-давно убрали
 

«кому-то облако во благо…»

кому-то облако во благо,

кому-то тёмный переход —

бежит бездомная собака,

как будто кто-то её ждёт

из чернозёма смотрят окна,

горит под окнами закат —

давно повесил бы замок на,

да жалко брошенных щенят

пальто

 
набрасывается на человека —
обрывает ему пуговицы, хлястик;
выкручивает рукава и карманы —
трёт/мнёт/рвёт/режет,
а потом выбрасывает на вешалку,
и человек висит в кладовке —
забытый, никому не нужный
– и тяжело дышит,
высунув розовую
подкладку
 

«часовую на башне крути, машинист…»

 
часовую на башне крути, машинист,
карусель, упражняйся в счетах —
я отвечу тебе, что не слишком речист,
и не густо в моих закромах;
что живу на земле возле каменных стен
и годами не вижу огня,
но когда он горит, появляется тень,
– посмотри, как танцует она
 

«старых лип густая череда…»

 
старых лип густая череда,
гнёзда в липах словно черепа —
тихо наверху во тьме стучат:
завтра будет сильный снегопад,
а пока на небе карусель,
плещет в небе стая карасей,
комья по настилу, гром копыт —
я стою, зима во мне летит
 

мой стих

 
слепой, как птица на ветру,
облепленный пером
чужих имён – как вкус во рту,
который незнаком —
на вечном обыске, по швам
всё ищет край времён,
как много будущего – там,
как холодно мне в нём
 

«человек состоит из того, что он ест и пьёт…»

 
человек состоит из того, что он ест и пьёт,
чем он дышит и что надевает из года в год
– вот и я эту книгу читаю с конца, как все;
затонувшую лодку выносит к речной косе,
ледяное бельё поднимают с мороза в дом
и теперь эти люди со мной за одним столом;
тьма прозрачна в начале, и речь у неё густа —
открываешь страницу и видишь: она пуста
 

письмо якубу

«Здравствуй, Якуб!

Мы не виделись с тех пор, как я впервые приехал в твой город, то есть десять лет. Честно говоря, уже и не помню, зачем пришёл тогда в эту старую, растерявшую былую славу гостиницу. Наверное, где-то вычитал, что в холле сохранился оригинальный интерьер. Решил посмотреть, как обставляли гостиницы в начале века.

Я вошел, заказал кофе – и застыл от изумления. Резные шкафы и кресла, напольные часы, похожие на саркофаги, и никелированные музыкальные автоматы, мутные зеркала в облупленных рамах и древние оттоманские печи, старые телефоны, патефоны и радиолы, похожие на сундуки, и сами сундуки и ящики – холл был буквально набит старинной утварью.

Я бродил по коврам, разглядывая её.

Тебе могло бы показаться странным, что я столько внимания уделяю этой рухляди.

Но пойми – как и многие мои соотечественники, я испытываю ностальгию по старой мебели, потому что старая мебель моей страны сгорела во время войн и революций. А здесь всё было в целости и сохранности.

И тут я увидел клетку.

Клетка стояла на окне рядом с пальмой.

Я бы мог и не заметить её, настолько неприметным выглядело твоё жилище среди пышного антиквариата. Скрип, щелчок, свист – ты ухватился за прут решётки. Ты сидел в клетке точно так же, как сейчас – десять лет спустя, разве что перьев было побольше. Как и сейчас, ты смотрел в окно, где двигались люди и машины и летали чайки. И точно так же в твоём взгляде не читалось ничего, кроме равнодушия – к тому, что ты видел.

Помню, мальчишка-портье сказал, что тебя зовут Якуб, но сколько тебе лет?

Он не знал и позвал старика-чистилыцика.

Этого старика я запомнил по чёрным от гуталина пальцам. Он поправил на голове шапочку и сказал, что помнит тебя, сколько сидит на углу со своими щётками, а сидит он всю жизнь, так что… Странное это было чувство, Якуб!

За десять лет, что мы не виделись, я объехал полмира, был одинок, несчастен, влюблён и счастлив, у меня родился сын и вышло несколько книг – а ты всё так же сидел в клетке, распустив красный хвост: большая старая нахохлившаяся птица на деревянной лестнице. Попугай с библейским именем Иаков.

Итак, я вернулся из Каппадокии и поселился в твоей гостинице. Это была чистая случайность – то, что я здесь оказался. Мой издатель забронировал номер, не подозревая, что эта гостиница для меня значит. Да и сам я в этот момент не знал, что – ведь о нашей встрече десять лет назад я давно позабыл, если честно.

И вот увидел, и вспомнил. И обрадовался.

В Каппадокии я оказался на Пасху и тоже был рад такому совпадению, ведь эта земля древнехристианская и в то же время святая для мусульман. И вот то, что одна земля смогла приютить две религии, объединить их собой – позволяло мне фантазировать, что и человечество когда-нибудь сможет совместить главные мировые религии.

Ты знаешь, я не религиозный человек, Якуб.

Если меня что-то и привлекает в религии, так это идея, заложенная в ней. Та, что давала шанс миллионам. Из двух религий, обосновавшихся в Каппадокии, в исламе это была идея нравственного государства, справедливого социума.

А в христианстве – идея победы над смертью, идея бессмертия души. Обе они (плюс, конечно, идея родоначалия в иудаизме) образовывали в моём сознании идеальную картину мироустройства. На земле и на небе, и внутри человека они справлялись с тем, с чем человек наедине со своей религией, со своим богом – так и не справился. И вот то, что в одной голове идеи главных религий мирно уживались, позволяло мне фантазировать, что рано или поздно человечество тоже сможет примирить их.

Надеюсь, Якуб, хотя бы ты меня понимаешь.

Что касается твоего города, в этот приезд меня поразило, что теперь его кафе и бары неотличимы от европейских (правда, с девушкой в этих барах всё равно не познакомишься).

А ещё то, что власти города решили восстановить древние стены Константинополя.

Это в моей голове совсем не укладывалось.

Ведь что такое, Якуб, руины? Это время, которое можно потрогать. И вдруг его начинают достраивать. Уничтожать – то, чему цены просто не существует.

А между тем это те самые камни, которые сыпались из-под ноги византийского императора, когда он сражался на стенах города. Те самые пробоины, куда янычары бросились, чтобы захватить Константинополь. И вдруг новые камни и свежие бетонные швы.

И потом, согласись, это просто неумно с точки зрения туризма – настоящий турист едет не за красотами, а за исчезнувшим временем.

С другой стороны, не мне упрекать твой город. Знаешь, Якуб, я ведь давно не чувствую себя своим в родном городе. Того города, где я родился и вырос, и который любил, больше нет. Люди, идущие по его улицам – чужие.

Им все равно, какой город их окружает.

Это в твоём городе каждая прогулка сулит открытие – новый закоулок, новый, ещё не виденный дом или лавка. А у моего города история была короткой. Разрушить её оказалось проще. Всё, что мне оставалось – утешать себя мыслью, что если один город сменяется другим, а не превращается в музей, то, значит, история куда-то движется, а город живёт. Значит, мы ещё не умерли. Но нужна ли мне

эта история? Близка? И не лучше ли быть, как ты, Якуб – всю жизнь в одной клетке на одном подоконнике одной старой гостиницы?

В Каппадокию я попал по приглашению университета, который устраивал встречу с поэтами и переводчиками. Слушая доклады, я думал, что перевод начинается раньше, гораздо раньше. Задолго до того, когда переводчик раскроет роман.

Перевод начинается в твоей голове, когда ты открываешь новую, незнакомую культуру. Когда твое «присвоение» этой культуры становится залогом её и твоего развития. Существованием в пространстве, где нет разницы между «падением Константинополя» и «взятием Константинополя» – поскольку искусство всегда придерживается третьей точки зрения.

Когда я впервые приехал в твой город, именно это и произошло со мной. Я просто провалился в него, как Алиса в свой колодец. Ничего не зная о великих мечетях Стамбула, я ощутил энергию этой архитектуры. Я переживал её – как человек переживает великое искусство, ведь для того, чтобы переживать исламскую архитектуру – как и фрески с распятием в христианских соборах – не нужно быть мусульманином или христианином.

Вот о каком переводе я говорю, Якуб.

Для того, чтобы этот перевод состоялся, нужно позволить чужому миру войти в тебя. Позволить ему перевести тебя.

Мне, Якуб, это состояние хорошо известно, ведь в моей стране долгое время запрещалось пересекать границы.

Это было сложно и дорого – из-за бесчеловечного режима, управлявшего ею.

Мы жили, как ты, в клетке, и многие люди старшего поколения – например, мой отец – так и умерли, не повидав мира. Конечно, сегодня совсем другое дело – вот уже много лет мы можем пересекать границы, переводить мир. И это, наверное, главное достижение эпохи перемен, которую мы пережили.

В остальном, Якуб, человек остается собой. Куда бы он ни ехал, клетку своего «я» – своего, по-твоему, «первородства» – ему приходится тащить с собой. Из этой клетки никуда не денешься, не сбежишь.

И в этом смысле я тебе немного завидую, конечно.

Ведь у тебя хотя бы в теории есть шанс оказаться там, снаружи. Где чайки.

А у меня такого шанса – нет».

ПРИМЕЧАНИЯ

Джема аль-Фна – средневековая площадь Марракеша. Одновременно и рынок, и место традиционных народных представлений Северной Африки. Когда-то Марокко было французской колонией, поэтому местные жители часто заговаривают с туристами на этом языке.

Кампо ди Фьори – буквально «площадь Цветов». Знаменитая площадь в Риме, где сожгли Джордано Бруно, о чём свидетельствует установленный памятник. Одно из самых популярных мест города, причём как среди туристов, так и среди местной молодежи. Цитата из одноименного стихотворения Чеслава Милоша о восстании в Варшавском гетто дана в переводе с польского Натальи Горбаневской.

«Случай в Стамбуле» обыгрывает художественный эпизод, действительно существующий в романе «Книга Синана» (2005). Этот роман был переведён и вышел на турецком языке в Стамбуле, когда город был объявлен культурной столицей Европы.

В стихотворении «Ёлка на Манежной» речь идёт именно о том декабрьском дне, когда на Манежной площади случилось несанкционированное и невиданное по многочисленности выступление националистически настроенной молодёжи Москвы.