Текст книги "Интербригада"

Часть вторая

I

Сегодня я сидел у Ахмета. Давненько здесь не был. Месяца два.

Жизнь, казалось бы, налаживалась. Кавказцы отстали. Жженый не беспокоил. Более того – я становился знаменитостью.

Статьи об угрозе национализма шли на ура. Заказы сыпались со всех сторон. Я не отказывал. Лепил из одного текста три. Из трех – девять. Из девяти – двадцать семь. Каждый раз требовал найти и покарать убийц Ашота Гркчяна. Под моим пером он и вправду превращался в невинную жертву озверевших подонков.

В метро мне встретились дурочки со значками «Я – Ашот». Двадцать семь антифашистов бесстрашно напали на какого-то бритоголового полудурка, решив, что он и есть убийца несчастного Ашота. Я тут же отреагировал заметкой «27 героев-памфиловцев». Антифа подарили мне «пидорку» во всю голову с дырками для глаз. Я выкинул ее в мусоропровод. На следующий день тридцать шесть бритоголовых напали на одного антифашиста.

По три раза на дню меня звали на популярную радиостанцию «Отраженный звук столицы». Я отбрехивался. Писать – одно. Бумага, как известно, все стерпит. А монитор – тем более. Но с умным видом нести околесицу – это не ко мне. Я не Перкин.

Знаменитостью становилось и еще одно Я. Второе Я звали Борис Сарпинский. Так придумала Настя. Был у нее такой хахаль, до меня. В подробности я не вдавался.

Псевдонимом Борис Сарпинский подписывались тексты для Норы Крам. Позавчера ведущий аналитический еженедельник нашего города назвал Сарпинского «главным и наиболее опасным идеологом русского национализма». По их информации, он получил среднее образование, работал в штамповочном цехе, а сейчас занимается какими-то темными делишками. Измельчал русский национализм, ничего не скажешь. Достоевский бы не одобрил.

Сарпинский отличался редкой плодовитостью. За сто пятьдесят косарей Нора из меня всю душу вытянул. Одних протоколов сионских мудрецов я написал штук восемь. Где он их публиковал – ума не приложу. Спросить ленился. Справедливости ради замечу, что мы получили от него еще двести кусков. Второе Я мы с Настей называли Сверх-Я, поскольку оно зарабатывало больше денег.

Настя сутки напролет сидела в интернете и вела блоги от имени обоих Я. Обоих юзеры называли пидорасами гребаными. Обоим вынесли штук двести смертных приговоров. Одному от нациков, другому от антифашистов. К смерти меня приговорил и тот чмошник, который подарил пидорку.

Успехи в печатных СМИ впечатляли, но не шли ни в какое сравнение с зашкаливающей интернет-славой. Мировая паутина не терпит полутонов. В сетях нужно быть воином. Рыцарем без страха и упрека. Бойцом с открытым забралом и закрытым посредством юзерника лицом. Смело бросаться на врага и рубить сплеча.

Я воевал за обе стороны. Безотходный метод. И беспроигрышный. Юзеры не делились на моих почитателей и проклинателей. Все они стали почитателями одного из двух Я. Гонители Сарпинского днем и ночью занимались перепостом текстов, подписанных мною, а отморозки, грозившиеся убить меня, исправно ссыпали яндекс-деньги в электронный кошелек Сарпинского. В «Битве народов» я предводительствовал в обеих армиях.

Впрочем, сетевые успехи Настя приписывала себе, поскольку именно она копалась в блогосфере и соцсетях. Спор об авторских правах перерос в легкую драку, закончившуюся половым актом, который при желании можно было трактовать как изнасилование. Причем пострадавшей стороной был я, не говоря уж обо всех моих alter ego.

Тексты Сарпинского становились все более отвязными, мои – все более дубовыми. Меня от них подташнивало. Редактор кривил рожу, но печатал – против рейтинга не попрешь. Пожрацкий говорил, что я

 
Сменил элегантность
На толерантность.
 

Зато Танюха-поэтесса не скрывала восторгов. Даже посвятила мне стихотворение. Плохое, но я все равно не сдержался и трахнул ее в сортире. Она была жирной и потной, а у меня даже презерватива не было. Ничего, обошлось.

Я привыкал к деньгам, чего всегда боялся. Тут ведь все начинается с пустяка. Скажем, подарили тебе на день рождения модный галстук. К нему нужна модная рубашка, которой у тебя, разумеется, нет. К рубашке требуется костюм. К костюму – ботинки.

Но не будешь же ты в модных ботинках месить говно на автобусных остановках. Нужна машина. Чтобы ездить на работу. И возвращаться в новую квартиру. Вчера ты был поэт и бунтарь, а сегодня – лакированный фраерок. А всему виной те уроды, что подарили тебе галстук.

Фраерок не фраерок, но работал я много. Даже бухать перестал, отчего погрустнел и превратился в окончательного зануду. Когда я пьяный, во мне просыпается непосредственность. Когда трезвый – увы, только посредственность.

Мои Я не спорили друг с другом. Как старые приятели, один из которых болеет за «Спартак», а другой за «Динамо», мои Я знали, что им никогда не договориться, вяло обменивались репликами, после чего каждый шел своею дорогой.

Сегодня мне позвонили с телевидения. Трубку взяла Настя.

– Он придет, – сказала она.

Ее раздражало мое затворничество. С радиоотказами Настя еще могла примириться, считая радио пещерной формой коммуникации, но отказ от телеэфира в ее глазах выглядел кощунством. Она находила, что слава легко конвертируется в деньги. Я находил, что она напрасно пытается казаться хуже, чем есть, поскольку хотелось бы хуже, да некуда. Мы поругались.

Снова зазвонил мобильник.

– Борис Сарпинский? – спросил женский голос. – Вы не поверите, с каким трудом я достала ваш номер.

Я поверил.

– Вас беспокоят с телевидения.

Меня пригласили в программу «Схватка за жизнь». То есть не меня, а Сарпинского, которому предстояло схватиться со мной. Мое участие уже было анонсировано Настей. Я продолжал злиться, поэтому Сарпинский согласился.

Зазвонил мобильник. Тот же женский голос попросил меня – первого меня – подтвердить участие. Я подтвердил. Редакторша поблагодарила и обещала интересный эфир. В этом я не сомневался.

Я подумал, что редакторша не полная дура, а тотальная. Она могла не понять, что разговаривала с одним и тем же человеком, но не понять, что звонила по одному номеру, – это уже слишком. Даже для меня.

– Откуда у них номер Сарпинского? – задал я риторический вопрос. Потом присмотрелся к Насте. Потом присмотрелся внимательнее.

– У них не может быть номера Сарпинского, – сказала Настя, – потому что Сарпинского не существует.

– Назавтра к пяти часам Сарпинский приглашен в эфир. Это значит, что в пять часов он материализуется. Его материализация означает мою аннигиляцию. Хоть это ты понимаешь?

– Я не хочу, чтобы ты аннигилировался, – ответила Настя.

– Две мои ипостаси не могут сосуществовать в одном эфире. В жизни – могут, поскольку жизнь – всего лишь иллюзия, а эфир – единственная объективная реальность.

Из меня выпирало еще какое-то Я. Старое и потасканное, которое когда-то обучалось в аспирантуре и сдавало кандидатские минимумы по философии. По моим ощущениям, то Я давно завершило свой жизненный цикл и, отступив под напором варварских, но более актуальных Я, впало в ничтожество и гомеостаз.

– Достал, – сказала Настя.

– Короче говоря, я не могу в эфире спорить сам с собой.

– Ты всегда споришь сам с собой.

– Но при этом меня не представляют телезрителям как двух разных людей. Мое сознание может расширяться и дробиться до бесконечности, но телесная оболочка, являясь формой грубой материи, не способна на подобные метаморфозы.

– Надень антифашистскую «пидорку», – посоветовала Настя. – Сарпинский будет выступать с открытым ебалом…

– Забралом, – поправил я.

– Хорошо. С открытым забралом, а ты – в «пидорке». Пока камера крутится туда-сюда, будешь снимать и надевать шапку.

– Я выкинул ее в мусоропровод.

– Тебе выдадут новую. Неужели у них на телевидении «пидорок» нет?

– Пидоров, – говорю, – хватает, а насчет «пидорок» не уверен.

Вдруг меня осенило:

– Сарпинским будешь ты.

– Нет, – сказала Настя. Подумала и добавила: – Да.

И ушла в парикмахерскую. А я – к Ахмету.

Через час от меня можно было прикуривать. Все кафе уже знало, что завтра по ящику я буду трындеть о национальной гордости великороссов.

Мужчина с козлиной бородкой заметил, что национальная гордость есть не только у великороссов. Какой-то Маджид рассказал мне, что им в нас не нравится. Маджиду не нравилось, что наши мужчины всегда бухие, а женщины легкодоступны.

Я вспомнил Настю и сказал, что, приходя в гости, непозволительно ругать хозяев. Что таким гостям надо морды арбузом разбивать.

Маджид не уловил цитату из хрестоматийного рассказа Зощенко «Стакан» и спросил, что я имею против арбузов. Мужчина с козлиной бородкой и неопределенной национальной гордостью заметил, что дело не в арбузах, а в тех, кто их продает.

Маджид спросил, что козлиная бородка имеет против торговцев арбузами. Бородка пояснила, что торговцы арбузами впрыскивают в товар мочу, чтобы придать ему красный цвет и сладкий вкус.

Я заказал бородке триста граммов. Он потребовал куриных крылышек. Я послал его на хуй.

Маджид спросил, почему я считаю его гостем. Я предложил выйти поговорить на улицу. Подошел Ахмет и скромно заметил, что гость в его заведении, пожалуй, все-таки я. Мы выпили за дружбу народов.

Обычно в таком состоянии я ловлю машину до подъезда. Но бабье лето, наложенное на мужицкую дозу пойла «Арарат», окончательно вскружило мне голову. Я решил прогуляться.

Иду. Курю.

Вдруг на пути встает человек довольно отвратного и потасканного вида. Стоит и смотрит. Потом сплевывает через зуб и спрашивает:

– Ну че? Долго еще ждать?

– Тебе чего? – говорю.

– Сигарету-то дай, крыса, – как-то даже не сказала, а проскрипела странная личность.

Человек, который назвал меня крысой, едва доставал мне до плеча. И нетвердо стоял на ногах. Я отпихнул его и пошел дальше.

Сзади на меня обрушился удар. Я рухнул подбородком о поребрик. О бордюр, как говорят москвичи. Погрыз зубами асфальт, как говорили мои знакомые купчинские гопники.

Не помню, сколько я пролежал, пока не перевернулся на спину. С подбородка на грудь стекала кровь. Язык во рту не находил себе места, всюду натыкаясь на осколки зубов. Надо мной стояли четыре придурка. Как я не заметил, что их четверо? За кустами, что ли, прятались? Как гаишники?

– Откуда ты взялся, клоп ничтожный? – заскрипела странная личность. – Кто ты такой, чтобы меня отпихивать? Еще раз спрашиваю: откуда ты? из-под каких обоев?

Я стряхнул очки. Правый глаз смотрел куда-то вверх, а последнее, что увидел левый, был с быстротой молнии приближающийся ботинок.

II

При виде меня Настя засмеялась.

– Нишево смешово, – сказал я.

Отсмеявшись, Настя окружила меня заботами, ежесекундно тревожа расквашенную физиономию. Я выл.

– Мужики совершенно не умеют терпеть боль, – укоризненно сказала Настя и врубила немецких гопников из группы Rammstein.

– Ты думаешь, мне от эшово лехше? – спросил я, переорав брутального красавца Тиля Линдеманна.

– Так, по крайней мере, тебя не слышно.

Через пятнадцать минут Настя исчерпала свои медицинские познания и заявила, что нужно ехать в «травму».

Полчаса мы ловили машину. Ни одна сука не соглашалась везти человека с разбитым лицом. Если бы мне оторвало ногу, они бы, наверное, пристрелили меня на месте.

Пришлось идти пешком. Дальше регистратуры нас не пустили – я забыл страховой полис.

– А как же клятва Гиппократа? – спросил я. У меня вышло Шепократа.

Регистраторша швырнула паспорт в мою окровавленную грудь и сказала:

– Следующий.

Появился молодой врач и доходчиво разъяснил спорную ситуацию с Гиппократом:

– Клятва Гиппократа, – сказал врач, – гласит: «Не навреди». Вам, молодой человек, пока что никто не вредит. И не навредит, если вы сию же секунду съебетесь отсюда.

– Полис есть у меня, – сказала Настя.

– Да, но еба… – врач осекся, вспомнив о гуманном и интеллигентском происхождении своей профессии, – но лицо-то, к сожалению, расквасили не вам.

Настя поехала домой за полисом. Я оказался в подвешенном, промежуточном, иначе говоря, маргинальном состоянии. Настя не взяла меня с собой, поскольку я являлся препятствием в ловле машины. Из травмпункта меня выдворили, поскольку с подбородка капала кровь и пачкала линолеум, что было совершенно непозволительно человеку без полиса обязательного медицинского страхования.

Настя позвонила и сказала, что в моем бардаке она не может отыскать эту чертову бумажку. Объяснить, где надо искать, хотя бы приблизительно, я не смог. Под подозрение попадала вся жилплощадь, включая сортир и антресоли.

Я потребовал, чтобы меня отвезли домой на скорой. Меня послали. Я согласился на неотложку. Их ответы не баловали разнообразием.

Я вернулся домой пешком. Довольно быстро нашел полис в коробке из-под тостера. Хаос гораздо удобнее порядка, надо только уметь им управлять.

Настя вызвала такси. Чтобы не смущать водителя, перевязала мне голову мохеровым шарфом. Я подошел к зеркалу. На меня смотрел воин Великой армии Наполеона, отступающий от Смоленска к Березине.

– Почему так долго? – спросил молодой врач-матерщинник, когда я, наконец, переступил порог кабинета, в котором оказывали первую медицинскую помощь. – Где вас черти носили? Самолечением занимались?

– Бжляджь, – ответил я с заметным польским выговором.

– Вам крупно повезло, что попали ко мне, – сказал врач.

– Ошень, – ответил я.

– Заткнись, – сказал врач и вонзил деревянную лопатку в расщелину на подбородке.

Потом специальным устройством, похожим на степлер, наложил четыре шва. Отошел и оглядел меня со всех сторон с видом художника, который закончил шедевр и кусает локти при мысли, что этот шедевр не принесет ему ни денег, ни славы.

– Еще бы полчаса проканителил, и было бы уже не зашить. Осталась бы у тебя пизда на подбородке, – сказал доктор и весело засмеялся.

Я попытался его ударить.

– Вали отсюда, – сказал врач.

– А жубы? – спросил я.

– Жубы, – передразнил врач, – жубы – это к стоматологу.

Выдал флакончик с жидкостью «Хлоргексидина биглюконат» и выставил вон.

Вернувшись домой, мы достали стратегические запасы Red Label.

– Кто это тебя так? – спросила Настя.

Боже, как я ее люблю. Кто любит, тот любим.

Да будет так. Зачти мне, Господи, это состояние во взаимных лаверах. Оно одно стоит восемнадцати тысяч семисот двух взаимных френдов в моем живом журнале. И всех добрых дел, совершенных мною, коих я насчитал четырнадцать, и, надо сказать, без единой взаимности.

Любая девушка – любая без исключения – первым делом спросила бы меня:

– Кто это тебя так?

И спрашивали, и плевали в мою пока еще бессмертную душу. Как будто это и есть самое главное – выяснить, кто именно раскроил мне лицо. Как будто оно от этого заживет или, назвав имена обидчиков, я навлеку на них пожизненное проклятье.

Настя курит гашиш и обращается ко мне мудак, когда сердится, и мудачок, когда хочет быть ласковой. Она почти всегда обращается ко мне мудак, потому что почти всегда сердится. Но она – единственная.

Единственная, которая сначала позаботилась обо мне, а потом удовлетворила праздное любопытство. Проблемы моего бытия оказались для нее важнее прихотей собственного сознания. Экзистенциализм – это гуманизм, как справедливо заметил французский коллега Жан-Поль Сартр. Но, отфигачь Сартра парижские клошары, Симона де Бовуар первым делом спросила бы своего косоглазого партнера:

– Кто это тебя так?

Поэтому я всегда предпочту Настю Симоне де Бовуар с ее Гонкуровской премией и романом «Мандарины».

– Я шебя люблю, – сказал я Насте и объяснил, что в моих несчастьях виновата обычная гопота.

– Может, их наняли?

– Кто? – удивился я.

– Нацики. Или антифа.

Я сказал, что гопников невозможно нанять. Настя сказала, что нанять можно кого угодно. Нанимают же меня все кому не лень. Я обиделся и заметил, что меня нанимают не все, а только те, кто хорошо платит. И вообще – это веяния последнего времени. Раньше гопника нельзя было ни нанять, ни использовать. Настя не поверила. Я рассказал ей о своем гопницком детстве.

Поначалу моя речь состояла почти сплошь из шипящих и свистящих, но к концу рассказа их количество не превышало среднестатистического показателя по таким западнославянским языкам, как польский и чешский.

Поступившись фонетической достоверностью, передам рассказ в том виде, в котором его впоследствии напечатал модный глянцевый журнал «БыдлоS» и перепостили сотни мальчиков и девочек, в сознании которых советский гопник был младшим современником Астерикса, Обеликса и Добрыни Никитича. Может, когда-нибудь я напишу о гопниках книжку. Пока ограничимся статьей.

ГОПNick’и

(Прим. За идиотское название, данное моему тексту обдолбанным редактором журнала «БыдлоS», я не несу ни малейшей ответственности.)

Впервые за 20 лет стало страшно гулять по Купчину ночью. То же самое прошлым летом я почувствовал на даче. В моих краях завелись гопники. Я был уверен, что они исчезли как класс. Как крысы после дератизации. Как льготы после монетизации.

«Ладно, – думаю, – наверное, это мне так не везет».

Нет. Оказалось, гопники расплодились по всей стране. В городе Миассе они напали на участников рок-фестиваля «Торнадо». СМИ бьют тревогу. Одна уважаемая газета написала, что «побоище в Миассе – это яркий пример покупки и эффективного использования ресурса гопников».

Я – старый купчинский гопник. И я протестую. Это другие гопники. Тех – старых, настоящих, восьмидесятников – невозможно было купить. И тем более – эффективно использовать.

Гопник ленив.

Купчинские гопники были на редкость ленивыми. Драки двор на двор случались не чаще, чем раз в год. Все остальное время мы сидели на скамейках у парадных и обсуждали, что неплохо было бы с кем-нибудь помахаться. Изредка, от скуки, мы кричали проходящим школьникам:

– Слышь, двадцать копеек есть?

– Нет.

– А если обыскать?

Некоторые подходили и отдавали 20 копеек. Большинство спокойно шли дальше.

Гопник чужд коммерции.

Напрочь забыл, куда мы девали эти 20-копеечные монеты. Скорее всего, мы нарывались на более крутых гопников и отдавали им.

Лично я только один раз занялся гоп-коммерцией. По пятницам мы ходили на УПК. Учебно-производственный комбинат. Там мы надевали на винтик шайбочку, а потом электроотверткой закручивали гаечку. Так нас приучали к взрослой жизни. С большой пользой, если учесть, что на нас надвигалась рыночная экономика. Из шайбочек я сплел цепуху сантиметров в тридцать. Рассчитывал выручить за нее рубль. Прямо у ворот УПК цепуху у меня отобрали и ею же избили. Довольно болезненно.

Коммерция не задавалась. Кстати, никто из моих знакомых гопников в 90-е не стал бандитом.

Гопник – человек высоких моральных принципов.

У купчинских гопников существовал кодекс чести. Если ты шел с девушкой, тебя не трогали. Когда ты проводишь ее до дома, на обратном пути тебе, конечно, наваляют. Ты же уже без девушки. Если ты с двумя девушками – тебе тоже наваляют. Больно жирно. Но с одной – табу.

Сейчас ты идешь один. Навстречу – четыре малолетних придурка и девушка. Навалять тебе предложит именно девушка.

Купчинские гопники никогда не нападали исподтишка. Они долго расспрашивали о твоих музыкальных пристрастиях. «Кино» любишь или «Алису»? Не угадал – только тогда бьют. Иногда и вовсе не бьют. Как-то раз поймали меня в чужом дворе:

– Ты откуда? Не из крокодильника?

Я честно ответил:

– Я не из крокодильника.

– Ладно, иди.

Я вежливо поинтересовался:

– А если бы я был из крокодильника?

– Пиздюлей бы огреб.

Оказалось, крокодильник – это два зеленых дома. Жить в них категорически запрещалось.

Гопника узнаешь по одежке.

Сейчас невозможно визуально отличить гопника от аспиранта. Они одинаково одеваются. Одинаково стригутся. Да и говорят, признаться, одними и теми же словами.

Раньше все было ясно. Гопник – это кирзовые сапоги, ватник и солдатский ремень. Меня эта униформа жутко раздражала. Я ее не носил. Поэтому ко мне относились хорошо, но не любили. Я переживал. Я тогда еще не знал, что такое отношение – это крест на всю жизнь. Раз знакомые гопники заявились ко мне домой. Они долго мялись, а потом высказали все, что накипело в их гопницких душах:

– Почему ты не сидишь с нами у Ромкиной парадной? Почему ты никогда не носишь ватник и сапоги?

Если бы они были интеллигентами, они бы воскликнули:

– Ты презираешь свой народ, крыса!

Я достал из шкафа ватник. Предъявил. Они удовлетворенно закивали. Я предъявил сапоги.

Да не кирзовые, а хромовые. Они задыхались от восхищения. Наконец, я показал ремень. Да не солдатский, а моряцкий.

– В чем же дело? – хором закричали мои знакомые.

– С этими вещами слишком много связано, чтобы носить их каждый день, – мрачно сказал я. И понес совершеннейшую околесицу о том, сколько вражеской крови пролилось на сапоги и сколько вражеских голов рассекла бляха с якорем.

Я был самым маленьким в классе. Весил, наверное, килограмм сорок. И все же – мне поверили. И зауважали. Прощали мне неформенные вьетнамские говнодавы и китайский пуховик.

Гопник – меломан.

Конечно, и в мое время были какие-то странные гопники. Которые, как и миассовские, били рокеров. Но они обитали в загадочных Люберцах. В Купчине таких не было. Все мои знакомые были в какой-то степени рокерами. «Кино», «Алиса», «Гражданская оборона» – предмет бесконечных разборок, кто круче, но в то же время – идеологическая база.

Магнитофон – непременный атрибут посиделок. До сих пор не понимаю, почему магнитофон нужно было носить в полиэтиленовом пакете. И непременно – на плече. Видимо, ритуал сформировался до меня, в древности. Звук не имел значения. Чего услышишь из советской кассеты через полиэтиленовый пакет?

Сейчас гопники слушают музыку в плеере. Плеер – принципиально антигопницкое устройство. Он противопоставляет человека коллективу. Развивает склонность к индивидуализму. Человека в плеере, пожалуй, можно и купить, и эффективно использовать.

Нынешние гопники – ненастоящие. Они – постгопники. Гопники эпохи постмодерна.

Постмодерн – это безыдейность. (Где он, русский рок?) Размытость этических представлений. (Где они, кодексы чести?) Заимствования из разных эпох. (Дома сидеть в «Контакте», а на улице стрелять сигареты и отбирать мобилы.) Какая-то несерьезность. Отсутствие пафоса. Видел тут двух будущих гопников и дегенератов. Лет двенадцати. Они отвешивали друг другу чувствительные тумаки, ржали и кричали:

– Ну, Ржавый… Эй, Башка…

Они подражали глянцевому сериалу «Даешь, молодежь!». Позор. Что из них вырастет? В мое время дети в десять лет суровили брови, кривили рот и горланили:

– Мама – анархия, папа – стакан портвейна!

И выросли достойными людьми. Кто-то на стройке вкалывает. Кто-то бутылки собирает. А один и вовсе производит бумажные тарелки. Я к нему даже подойти боюсь.

Во всем этом мне непонятно одно. Тогда была эпоха перемен. Не вижу связи, но социал-аналитики уверяют, что гопники расплодились именно по этой причине. А сейчас-то с чего? Может, я что-то в этой жизни просмотрел? Чего-то не замечаю?

Настя внимательно слушала, ни разу не улыбнувшись. Хотя, как мне казалось, в паре мест могла бы.

– По-моему, ты ностальгируешь, – сказала Настя.

– Не знаю, – сказал я. – Тогда, по крайней мере, была какая-то система координат.

– Понятия о добре и зле?

– Понятия о добре и зле.

– Дать в морду – это хорошо?

– Смотря кому.

– Какая-то расплывчатая система координат.

– Просто у нас не было писаных правил.

– А неписаные?

– И неписаных не было.

– Что же тогда было?

– Звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас.

Настя наморщила носик:

– Опять какая-нибудь идиотская цитата?

– Это Кант, – сказал я, – Иммануил.

– Какая разница между неписаными правилами и законом внутри?

– Мы ни о чем не договаривались. И ничего не смогли бы сформулировать. Просто понимали, что можно, а что нельзя.

– А если кто-то не понимал?

– В двенадцать лет я был в спортивном лагере. Вернее, в спортивном отряде.

– Ты был футболистом?

– Почему обязательно футболистом? Я был фехтовальщиком.

– Благородно, – Настя выразило нечто такое, что при желании можно было принять за восхищение.

– Очень благородно. Особенно когда тебе двумя руками сжимали маску на голове и поднимали. Потом ставили на землю. Стоишь, как дурак, с лицом в сеточку.

– Почему в сеточку?

– Маска отпечатывалась.

– И ты терпел? – спросила Настя. Как всегда, с неопределенной интонацией – то ли с жалостью, то ли с осуждением.

– Нас было четверо, которым по двенадцать лет. И четверо, которым по шестнадцать. В таком возрасте четыре года – огромная разница. Ублюдки издевались над нами, как хотели. Хотели они по-разному, но больше всего любили аттракцион «Проверка бандажа».

– Бандажа?

– Такая штука, которую надеваешь на яйца, чтобы не прокололи. Шиком считалось фехтовать без бандажа. Один придурок в нашем отряде дофехтовался, что ему мошонку разрезало. Ничего, в больнице зашили. Еще большим шиком считалось фехтовать без маски, но за это сразу отчисляли. А бандажи тренер не проверял – брезговал. Их проверяли наши «старослужащие». Среди ночи с тебя сбрасывали одеяло и кололи шпагами. Шпагой через нагрудник уколют – и то иногда синяк оставался. А в голое тело…

Настя залихватски хлопнула рюмаху и по чему-то засмеялась.

– Один раз мне на физиономию выдавили тюбик зубной пасты и минут десять не давали смыть. Я потом ходил с бордовым лицом, кожа пошла волдырями. Слезала. Тренер спросил, где это я так загорел. Почему, дескать, остальные отрабатывают технику боя, а я где-то загораю?

– Ты хочешь меня разжалобить? – спросила Настя.

– Нет. Разжалобить – это худший способ завоевать женщину. Я просто витиевато отвечаю на твой вопрос.

Мы выпили.

– А потом был родительский день. Я ничего родителям не рассказывал – они по виду догадались. «Хочешь уехать?» – спросил отец. «Да», – сказал я. «А ты не будешь жалеть, что сдался?» «Буду», – сказал я и остался. Нам, мелким, навезли кучу жратвы, и все хомячили по углам. А тем, кому по шестнадцать, ничего не привезли. К ним вообще родители не приехали. Переходный возраст, сложные отношения и все такое. Ночью я принес в палату всю мою еду и сказал мужикам: «Жрите».

– Мальчиш-Кибальчиш.

– Опять не угадала. Мальчиш-Плохиш, решивший, что в данной ситуации выгоднее быть Кибальчишем.

Мы хлопнули.

– Самой большой сукой был чувак с фамилией Ананьев. «Хочешь помидорину?» – спросил Ананьев. «Хочу», – сказал я. Среди нас Ананьев был лучшим фехтовальщиком. Резкость движений – потрясающая. Он слегка размахнулся и запустил помидорину мне в лицо.

Настя ухахатывалась. Я тоже улыбнулся.

– Я и в бою-то пропускал его выпады, а тут совсем не ожидал подвоха. Помидорина, разбившись о физиономию, перепачкала всю постель. Я не выдержал и разрыдался.

Настя уселась мне на колени.

– Пойдем в спальню? – спросил я.

– Я хочу дослушать.

– Порыдав, я встал и дал Ананьеву по роже. Он начал меня бить. Тогда вскочили ананьевские дружки и отхерачили его по полной программе. Очень жестоко. Он потом даже в столовую предпочитал ходить в маске.

– А ты?

– Меня больше никто не трогал.

– Боялись?

Я засмеялся.

– Не в этом дело. Сочли чокнутым. Никто меня не трогал, и никто со мной не общался. Гулял сам по себе. Так и гуляю до сих пор.

Мы допили остатки.

– Так вот: никакие правила не запрещали Ананьеву кинуть в меня помидором и бить меня сколько влезет. Но его дружки почувствовали – перебор.

– Внутренний закон?

Я кивнул.

Мы пошли в спальню.