Текст книги "Интербригада"

Часть третья

I

Я ошибался. Первый тост, произнесенный мною в качестве лидера Интербригады, пока что оставался единственным. Не до тостов. Каждый второй день – подъем в девять утра. В остальные дни – раньше.

Встречи, заседания, пресс-конференции, интервью, митинги, акции, согласования – голова, казалось бы, кругом. Но ничего подобного. Голова идет кругом исключительно от безделья, а плотный жизненный график, напротив, фиксирует голову и раскладывает ее содержимое по полочкам.

Еще я понял, что победить алкоголизм может только необходимость рано вставать. В принципе, я осознал этот факт достаточно давно. Когда был на военных сборах. Больше бутылки на четверых мы после отбоя не пили, поскольку за отбоем неумолимо следовал подъем. К сожалению, после сборов открытие позабылось на долгих 15 лет.

Мне нравилось руководить Интербригадой, тем более что реальное руководство взял на себя Громбов, а я лишь представительствовал. Даже прикупил костюм. От галстука, впрочем, наотрез отказался.

Костюм я надевал дважды, и оба раза неудачно. В Москве, на всероссийском съезде некоммерческих организаций, он был признан отстойным и нищебродским. Зато в Хельсинки на меня посмотрели с удивлением и заметили, что депутаты парламента одеваются скромнее. Вскоре подошли депутаты парламента, и пришлось согласиться – скромнее. Из Хельсинки в Турку я поехал в джинсах, а костюм до сих пор лежит на дне спортивной сумки Adidas.

В Финляндию меня пригласила Шведская партия. Есть в Финляндии такая партия – Шведская. За которую, как ни странно, финны тоже голосуют. Хотя у них там с финнами-шведами не разберешься.

– Ты финн или швед? – спрашивал я Свена, молодого партийного аппаратчика, который сопровождал меня во время поездки.

– Я не швед, – отвечал Свен с каким-то непонятным вызовом. – Я шведскоговорящий финн.

В Турку Свен полдня пытался продать привезенный мною литр «Путинки». Покупателей не нашлось. То ли название водки смущало, то ли место для торговли – Шведский университет – было выбрано неудачно. С горя Свен выпил злополучный литр и объявил, что вечером мы идем в нелегальный бар.

– У вас бывают нелегальные бары?

– Один на всю Финляндию, – с гордостью сказал Свен. – Там мы продаем пиво и не платим налогов.

– Кто это мы?

– Шведы. Мы не платим налогов, зато шведская молодежь не дерется с финской, потому что финнов в нелегальный бар не пускают.

Я спросил, почему.

Шведскоговорящий финн, допивающий литр русской водки, изумился:

– Потому что финны тупые и недоразвитые.

Он произнес «недоразвитые». Да, совсем забыл: Свен родился в семье дипломатов и знал четырнадцать языков, не считая родного шведского и обязательного финского. Мы с ним говорили по-русски.

– А русских пускают в нелегальный бар? – спросил я.

– Конечно. Всех пускают. Кроме финнов.

Я ожидал увидеть тесный гадюшник, но нелегальный бар оказался огромным помещением, напоминающим дешевенький ночной клуб. Видимо, охрана в этот день потеряла бдительность, поскольку уже через пять минут в баре мне повстречался финн. Правда, русский финн. Представившийся Серегой Курвилайненом. Серега вырос в Петербурге, а повзрослев, уехал на историческую родину.

– Прекрасная страна. Хоть и скучная, – философствовал русский финн Курвилайнен. – И люди чудесные. Хоть и тупые.

Второй раз за день я слышал, как гостеприимных финнов обвиняют в тупости.

– Здесь все тупые, – разглагольствовал Курвилайнен, – и финны, и шведы. Один я умный. Обучаю эмигрантов из России финскому языку. Эмигрантов навалом, так что клиентов хоть отбавляй. Разумеется, никаких налогов не плачу.

Поэтому каждый день у меня на столе осетрина и черная икра. Кто еще в этой стране может позволить себе черную икру каждый день? – Серега неделикатно ткнул пальцем в Свена. – Сможет этот придурок угостить тебя черной икрой?

– Он понимает по-русски, – заметил я.

– Хорошо, что понимает, – сказал Курвилайнен. – Может, поумнеет.

Я приехал домой, проникшись жалостью к угнетенному финскому народу и убедившись, как далеко еще до торжества интернационализма в мировом масштабе.

Поднимаясь на следующий пролет социальной лестницы, я не забывал старых друзей. Троеглазов снова превратился в человека-бутерброда: обвешанный с двух сторон призывами к толерантности, он пугал прохожих новой речевкой:

 
Почувствуйте, гады,
Мощь Интербригады.
 

Текст сочинил Жора Канарейчик, ставший главным редактором газеты «Пятый Интернационал». Пожрацкий целыми днями строчил заявки на гранты, хотя деньги получал исключительно от Громбова.

Но больше всех активничала Настя. Она ходила по офису, пила кофе и печатала на компьютере, не отрываясь от телефонной трубки и не реагируя на остроты Пожрацкого, который безбожно к ней клеился, забрасывая комплиментами и шоколадом.

Я знал, что Настя не любит шоколад, поэтому не ревновал. Если и ревновал, то не к Пожрацкому, а к работе. Меня немного смущал переход Насти из категории моя девушка в категорию дельный работник.

Впрочем, никогда еще мне не было с ней так хорошо. В деловом амплуа она смотрелась не хуже, чем в образе девочки-пацанши. А может быть, лучше. Может быть, я просто влюбился. Только сейчас. В эту самую минуту.

В эту самую минуту я валялся на диване и смотрел Лигу чемпионов. Рядом примостилась Настя, положив голову на мой несколько округлившийся на казенных харчах живот.

– Делом надо заниматься, а не смотреть всякую ерунду, – промурлыкала она.

– Каким делом?

– Мы – политики.

Я засмеялся:

– Нигде нет столько политики, как в футболе.

– Что за чушь?

– Ты разве не знаешь, что вся новейшая история нашей страны целиком и полностью зависела от футбола.

Настя не знала. Я, признаться, тоже не знал. Однако, импровизируя на ходу, выстроил довольно стройную концепцию.

Итак, в 1952 году сборная Советского Союза впервые официально участвовала в международных соревнованиях. В олимпийском турнире. Вылетела на стадии ⅛ финала, проиграв злейшим врагам – титовской Югославии. И всё – конец эпохи. Тут же умер Сталин, и началась оттепель.

Расцвет новой – хрущевской – эпохи приходится на победы сборной на Олимпиаде 1956 года и чемпионате Европы 1960 года. Через год после триумфа на Евро-60 XXII съезд партии принял программу построения коммунизма к 80 году.

Действительно, если на Олимпиаде и Евро победили, так коммунизм построить – раз плюнуть. И построили бы, но сборная подкачала.

В финале чемпионата Европы 1964 года советской команде пришлось играть с очередными злейшими врагами – франкистской Испанией. Перед матчем тренеру Бескову сказали, что проигрывать нельзя ни в коем случае. Всякий риск нужно исключить, поэтому он, Бесков, должен поставить пять центральных защитников.

– С ума сошли? – возмущался Бесков. – Мы так никогда не играли. Так вообще нельзя играть.

– Этот решение Политбюро, – ответили Бескову. – Оно не обсуждается.

Естественно, пять центральных защитников мешали друг другу, и наши проиграли. Как бы подтвердив преимущество франкистского тоталитаризма над советским.

А советский народ и направляющая его компартия воочию узрели хрущевский волюнтаризм. Короче говоря, 21 июня сборная СССР проиграла испанцам, а уже 14 октября Н. С. Хрущев был снят со всех партийных и государственных постов.

Но успехов в футболе по-прежнему не было, поэтому коммунизм к 80 году построить не удалось.

На чемпионате мира 1982 года сборной СССР руководили сразу три тренера – Бесков, Лобановский и Ахалкаци. Такая же неразбериха творилась и в руководстве страны, где разные кланы боролись за власть при больном и впавшем в маразм Брежневе.

После 82-го наступил короткий период безвременья в стране и футболе, но весной 1986 года вставший у руля сборной Валерий Лобановский начинает ее перестройку, а вставший у руля страны Михаил Горбачев на встрече в Тольятти впервые произносит слово «перестройка».

В 1988 году мы выиграли олимпийский турнир и стали вице-чемпионами Европы. 88-й – это год наивысшей популярности М. С. Горбачева и проводимой им политики перестройки и гласности.

В 90-м сборная Лобановского бесславно выступила на чемпионате мира, и Советский Союз приказал долго жить. Что толку быть вместе, если на чемпионате сборная проигрывает каким-то румынам?

– Здорово! – закричала Настя. – Футбол – это то, что нам нужно. Там же непочатый край работы.

– Не могу с тобой не согласиться, учитывая, что «Зенит» пропустил от «Малаги» уже третий гол.

– При чем тут «Зенит»? – вопила Настя. – Там же расизм! Ваши фанатики…

– Фанаты.

– Неважно. Они же фанатики?

– В общем-то, да.

– Ваши фанатики обижают афроамериканцев.

– У нас нет афроамериканцев.

– Я не могу назвать негра негром, – возмутилась Настя. – Это неполиткорректно.

– Совсем недавно ты называла азербайджанцев хачами.

– Не напоминай мне о прошлом. И не сбивай. Фанатики обижают афроафриканцев.

– Говори лучше «чернокожие футболисты».

– Зануда, – вздохнула Настя. – Лучше скажи, как именно их обижают.

– Кричат «У-у-у», бросают шкурки от бананов.

– Отлично, – сказала Настя. – То есть, конечно, плохо, но мы вписываемся.

– Хорошо. Пойду за бананами.

Настя опять вздохнула.

– Идиот. С тобой невозможно серьезно разговаривать. В футболе крутятся огромные деньги.

Что ж, если серьезно, Настя говорила дело. Отсосать грант на борьбу с футбольным расизмом – это идея. Хорошая идея. Я спросил, когда приступаем к работе.

– Через три недели, – ответила Настя.

– Почему через три?

– Потому что послезавтра я уезжаю в Канаду.

В Канаду? Что за бред?

– В Канаду. К родителям, – сказала Настя.

Оказывается, родители Насти живут в Канаде.

Мы столько времени вместе, а я даже не знал.

– Почему ты ничего не говорила?

– Потому что ты не спрашивал.

– Но почему ты не говорила, что уезжаешь?

– А почему ты никогда не спрашивал про моих родителей?

Действительно не спрашивал. Я никогда не просил ее рассказать о себе. И совсем ничего о ней не знаю. Мне хотелось, чтобы ее жизнь оставалась загадкой. Впрочем, не надо себя обманывать. Мне просто была неинтересна ее жизнь. Она со мной – и довольно.

– Я тоже хотел бы побывать в Канаде, – сказал я. Как бы невзначай. То ли напрашиваясь, то ли абстрактно мечтая.

– Ты можешь побывать в Канаде, только не со мной. Иначе мои родители немедленно начнут выдавать меня замуж.

– За кого?

– Совсем дурак, – в третий раз вздохнула Настя. – За тебя, конечно.

– А что? Я нынче завидный жених.

Что я говорю? К чему эта бесконечная ирония? Почему не сказать прямо: я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.

Хочу? Конечно, хочу. Почему тогда не сказать? Потому что я боюсь отказа. Оскорбительного отказа. Ироничного отказа. И защищаюсь от иронии посредством иронии. А в итоге вся жизнь – не всерьез. Вся жизнь – скольжение по поверхности.

– Жаль, что ты уезжаешь, – сказал я. Надо было сказать еще что-нибудь, но я не сказал.

Настя потерлась об мою щеку.

– Не переживай. Я ненадолго.

– Надо бы отметить отъезд, – предложил я.

– Для начала нужно к нему приготовиться. Возьми ручку или карандаш.

Я слушал и записывал. Рейс Санкт-Петербург – Квебек. 76 тысяч 675 рублей. В одну сторону. В Ванкувер через Пекин получается дешевле, но я должен согласиться, что глупо лететь в Пекин, чтобы попасть в Канаду.

Плюс на подарки родителям. На подарки друзьям родителей. На проживание – не может же она, в самом деле, жить за родительский счет. И отказаться от развлечения в Канаде, разумеется, тоже не может.

О том, чтобы показаться на глаза родителям в обносках, в которых она здесь ходит, даже речи быть не может. А новая сумочка всяко нужна, независимо от Канады, я должен это понимать.

На следующий день мы сидели на кухне и пили вино. Хотели пойти в ресторан, но денег уже не было. А потом она улетела.

II

Никогда не думал, что буду скучать. Скучать вообще, скучать метафизически – это мне знакомо. А скучать по кому-то – даже выражения такого не было в моем лексиконе. Поди ты, как жизнь изменилась.

Мобильник у Насти не работал, в интернет она не выходила. Пожрацкий трындел про гранты, которые не сегодня завтра прольются на нас золотым дождем, а я думал о том, что Насти нет рядом.

На пресс-конференции журналисты смеялись над каждой моей шуткой, а я думал о том, что шутки пропадают зря, потому что Настя их не слышит.

Вечерами я приходил в пустую квартиру и разговаривал с Настей. Я рассказывал, что случилось за день, придумывал ее реплики и сам же с ними спорил. Потом ворочался в пустой кровати и засыпал только под утро.

На работе я сидел и смотрел в экран ноутбука. Пожрацкий установил мне таймер, который отсчитывал дни, часы и минуты до возвращения Насти. Когда я понял, что дней, часов и минут прошло больше, чем осталось, настроение улучшилось. А когда на электронную почту пришло письмо «Не скучай. Люблю. Целую», я поцеловался с экраном взасос.

И тут раздался телефонный звонок.

– Возалкал, братие, труда твоего, – пропел в трубку Астандил Саломонович Шрухт. – Растекашися ли, витязь, мыслию по древу? Сизым волком по земли? Шизым орлом под облакы? – вопрошал Шрухт, находившийся, видимо, в процессе изучения памятника древнерусской патриотической литературы «Слово о полку Игореве».

Я самым что ни на есть шизым орлом обмяк в кресле. Шрухт. Роман о Гурлянде. Совершенно вылетело из головы.

Написать роман, конечно, можно, но проблема в том, что нельзя. «Не напоминай мне о прошлом», – говорила Настя. Я тоже хочу, чтобы прошлое оставило меня. Я председатель Интербригады, я не могу сочинять роман о сионистском заговоре.

– Почнем же, братие, повесть сию, иже истягну ум крепостию своею и поостри сердца своего мужеством, – доносилось из трубки.

Я сморщился.

– Наполни вся ратнаго духа, наведе своя храбрыя полкы за землю Руськую…

– Астандил Саломонович, не могли бы вы говорить нормальном языком?

– Мог бы, – ответил Шрухт. – Игорь-князь с могучею дружиной мила брата Всеволода ждет. А я жду от вас роман. Сроки-то поджимают. Жду, заметьте, с могучею дружиной.

– Вы мне угрожаете, Астандил Саломонович? Вы знаете, чем я сейчас занимаюсь?

– Бросьте, – сказал Шрухт, – меня не интересуют ваши детские игры. Я слышал, пайцза вам пригодилась. Пользуетесь моей защитой, а нос воротите. Нехорошо. Совесть не зазрит?

Совесть подсказывала послать Шрухта к чертовой матери. Судя по учащенному дыханию, Шрухт разгадал коварные замыслы совести.

– Не возьму в толк, о чем рядиться? Вы вправе пользоваться пайцзой, а я вправе ожидать от вас обещанного романа.

Я немного помолчал и сказал:

– Романа не будет.

– А как же выход, сиречь аванс?

– Аванс я вам верну.

– Завтра, – сказал Шрухт. – Аванс вы вернете завтра.

– Но я…

– До завтра, – отрезал Шрухт. – Здрав будь, князь, и вся дружина здрава.

Вернуть аванс завтра совершенно немыслимо, ведь все деньги ушли на Настину поездку в Канаду. Не вернуть тоже нельзя. «Заметьте, жду с могучею дружиной». Дружина, пожалуй, не понадобится. Достаточно одного полоумного Дучи.

В кабинет ворвался Пожрацкий с совершенно идиотским вопросом: бегаю ли я по утрам?

– Раньше бегал за пивом, теперь нет. Хочешь одолжить спортивный костюм?

– Знаешь ли ты, – спросил Гаврила тоном, предполагавшим последующую сенсацию, – знаешь ли ты, что великий оратор Демосфен укреплял голос бегом?

– Почему бегом?

– Древние греки все болезни лечили бегом, – сказал Пожрацкий, и в его голосе ощущалось превосходство цивилизованного человека перед какими-то античными недоумками. – Плутарх свидетельствует, что некий Лаомедонт страдал расстройством селезенки. И по совету врачей лечил селезенку бегом на большие расстояния. А в итоге сделался одним из лучших бегунов. Вылечил ли Лаомедонт селезенку – об этом история умалчивает.

– Уйди, Пожрацкий. Не до тебя.

– Я уйду, но прежде хочу, чтобы ты задумался. Задумался о судьбе античных ораторов. Другу Демосфена – оратору Гипериду – перед смертью вырезали язык.

– Логично, он же оратор. Тебе бы на его месте вырезали… Впрочем, сам знаешь.

Пожрацкий презрительно усмехнулся.

– С твоего позволения, я продолжу. Гипериду, другу Демосфена, вырезали язык. Врага Демосфена Демада предали мучительной смерти, а перед этим убили его сына у него на глазах. Сам Демосфен отравился. Отрубленную голову Цицерона поднесли Марку Антонию, чтобы тот на нее любовался.

– Чего ты от меня-то хочешь?

– Ты стал оратором, Бобби. Ты постоянно выступаешь, даешь интервью. Не спорю, местами выходит недурно, но помни, какая судьбы уготована ораторам. Я не желаю тебе такой судьбы. Я хочу спасти тебя.

– Каким образом?

– Я мог бы выступать вместо тебя.

– Понятно. Я оценил твою жертвенность.

Пожрацкий достал сигару и принялся кромсать ее миниатюрным ножичком.

– Сигары? – удивился я. – Ты куришь сигары? Смотрю, ты хорошо устроился на новом месте.

– Об этом я и хочу с тобой поговорить, – сказал Пожрацкий. – Я чувствую невероятный прилив сил. Будто кто-то… как бы сказать… жало мудрыя змеи в уста замершие мои вложил десницею кровавой.

Меня аж передернуло. Еще один любитель изящной словесности.

– Прекрати говорить стихами. Стихов я сегодня достаточно наслушался.

– Могу говорить прозой. Мой конек – публичность. Мне тесно в узких рамках зама по финансам.

– По финансам, – машинально повторил я. – По финансам? По финансам! Гаврила, дай денег из партийной кассы. В долг.

– Наличности у меня нет, – грустно сказал Пожрацкий. – Впрочем, безналичности тоже.

– Хороший у меня зам по финансам.

Пожрацкий взорвался. Он крутится как белка в колесе, день и ночь выбивает гранты, а ему не доверяют. Он как мальчик на побегушках, как Ванька Жуков у сапожника Аляхина. Ему что ни день селедкой в харю тычут, а все деньги тем временем хранятся у Громбова в сейфе.

Внезапно Гаврила перешел на шепот:

– Я знаю, как достать деньги из сейфа. Там код из четырех цифр. Первые три цифры – 193. Осталось выяснить последнюю. Уверен, последняя цифра – семерка.

– Почему именно семерка?

– Это элементарно. Получается 1937. Твой Громбов гэбэшник, он должен любить этот год.

– Не думаю, он не настолько кровожаден. Постой. Последняя цифра – шесть. Ну конечно, 1936 – год создания интербригад.

– Возможно, – сказал Пожрацкий, которому не хотелось признавать поражения. – Во всяком случае, можно проверить обе цифры.

– Ты предлагаешь взломать сейф?

– Не взломать, а открыть, – уточнил Пожрацкий. – В конце концов, ты председатель этой организации, и все деньги – по уму – должны храниться в твоем сейфе.

Но деньги хранились в чужом сейфе. Который мы собрались вскрыть.

А что делать? Прости, Господи, но деньги нужны на благое дело. Поверь, Господи, залезть в громбовский сейф – это меньший грех, чем писать книгу про Гурлянда, которая черт знает зачем понадобилась упырю Шрухту.

– Пошли, – сказал я.

Оглядываясь и озираясь, мы на цыпочках подкрались к кабинету Громбова. Пожрацкий потянул за ручку. Слава богу, открыто. Не хватало еще взламывать дверь.

Мы склонились над сейфом. Упрямый Пожрацкий набрал 1937. Не открывается. Пожрацкий поменял «семерку» на «шестерку».

– Он пуст, – раздался голос Громбова.

Пожрацкий обернулся, а я уткнулся лицом в сейф. Оборачиваться не хотелось. Хотелось провалиться сквозь землю.

– Вы бы хоть на шухер кого-нибудь отрядили, – сказал Громбов.

– Я, пожалуй, пойду, – пробурчал Пожрацкий и ретировался.

Много б я отдал, чтобы уйти вслед за Пожрацким, но отдавать было нечего. Я пришел сюда брать, а не отдавать.

– Мне нужны деньги, Семен.

– Сколько?

– Много.

– Зачем?

– Не могу сказать.

Громбов уселся в кресло.

– Не хочешь – не говори. Денег все равно нет. Все ушли на Марш интернационалистов.

– А когда будут?

Громбов заглянул в блокнот:

– Не раньше чем через месяц.

– Через месяц поздно.

– Ничем не могу помочь. Выпутывайся сам.

Ну, сам так сам. Я вышел из кабинета и набрал номер Шрухта.

– Астандил Саломонович? Роман будет. Но мне нужно кое-какое время.

– Договорились, – сказал Шрухт, – но пишите борзо.

– Как?

– Ох, молодо-зелено. Не бережем мы русский язык. Что имеем, не храним, потерявши, плачем. Борзо означает быстро.

– Хорошо, – сказал я. – Напишу борзо и быстро.

III

Телефон звонил не переставая. Я нащупал трубку.

– Алло!

Чей это голос? Мой? Странно. Мне казалось, у меня другой голос.

– Почему ты не берешь трубку?

А вот это уже голос Громбова. Определенно Громбова. Почему его голос не изменился, а мой изменился? Попробую еще раз:

– Не слышал звонка.

Изменился. До полной неузнаваемости.

– Ты уже неделю не слышишь звонка, – сказал Громбов.

– Неделю? Я думал, дня три.

– Ровно неделю.

– Оставь меня в покое, – выдавил я. – Оставь меня в покое на три дня – и будет ровно десять дней.

– Вообще-то завтра прилетает Настя.

– Спасибо, что предупредил.

Я спустил руку с кровати и нащупал бутылку. Жадный глоток протяженностью в двадцать секунд. Что за гадость? Blazer лимон. До чего я докатился…

Начинал я с Пожрацким. Если Громбов не врет, неделю назад. А с чего Громбову врать? Значит, неделю назад. С Пожрацким мы пили виски. В ларьке у дома я купил водку.

Точно водку? Что за вопрос – конечно, водку. Не мог же я ночью купить виски. Ночью и водку-то продают только в этом ларьке. Во всей округе – только в этом ларьке.

Потом, судя по бутылкам на столе, я пил ореховую настойку. Логично. Нельзя же все время пить водку.

После ореховой настойки пошла рябиновая. Тоже правильно. Я же не белка, чтобы неделю пить ореховую настойку.

Затем наступил черед блейзера. Наверное, день на пятый или шестой.

В душ. Немедленно в душ. Завтра приезжает Настя. Впервые мне хочется, чтобы она задержалась.

В каком месте мне хуже всего? Во всех. К черту блейзер, сейчас бы водки.

На кухне нашлось грамм семьдесят. Больше и не надо. А семьдесят помогут. Должны помочь.

Я выпил водки и запил блейзером. Полегчало.

Что на кухне делает ноутбук? Посмотрим. Текст? Я писал текст? Определенно писал. Файл называется «Роман о Гурлянде – MicrosoftWord». Надо бы почитать, пока отпустило.

С трудом разбирая слова, я погрузился в чтение. Через минуту заинтересовался.

Отрывок № 1.

Илья Яковлевич Гурлянд мерил шагами мрачную, наводящую на одних тоску, а на других ужас приемную министра в доме у Цепного моста. Илья Яковлевич тяжело дышал и нервно накручивал на палец жиденькую бороденку.

Зачем он понадобился в такой час всесильному министру внутренних дел Вячеславу Константиновичу Плеве? Эта мысль со вчерашнего вечера не давала покоя свежеиспеченному чиновнику особых поручений. Впрочем, какой смысл гадать? Ясно, что не орден будут вручать. Зачем бы ни вызвали – хорошего не жди. Вячеслав Константинович суров и скор на расправу.

А повод для недовольства у министра был, и Гурлянд догадывался, какой именно. Месяц назад Плеве поручил ему разобраться с земскими либералами, давно досаждавшими Вячеславу Константиновичу своим оппозиционным нытьем. Недавно в Штутгарте они хорошенечко затусили и с перепоя выкатили новый лозунг: «Россия без Плеве». Плевать, конечно, на их лозунги, но какая-то гнида рассказала обо всем царю.

Его императорское величество сильно удивились.

– И это всё, чего они хотят? – спросил государь у Плеве на всеподданнейшем докладе. – Делов-то куча.

И так посмотрел на Вячеслава Константиновича, что тот, с пеленок познавший жестокие законы придворной конкуренции, сразу понял: отставка не за горами. Вернувшись с доклада, Плеве первым делом позвал своего нового любимца.

– Достали эти козлы земские, – сказал министр Илье Яковлевичу. – Поперек горла стоят. Пора их упаковать по полной программе.

– Что сделать? – спросил Гурлянд, который хоть и овладел русским языком в совершенстве, но жаргонизмусы, как говорили в Демидовском лицее, где он еще недавно профессорствовал, понимал не всегда.

В родном Бердичеве было проще: упаковать значило упаковать. Он сам в детстве не раз упаковывал в бумазею тряпье, которым отец – почетный гражданин Яков Ильич Гурлянд – торговал на базаре в свободное от занятий юриспруденцией время.

– Упаковать, закрыть, приземлить, – объяснял министр, злясь на несообразительность подчиненного, которому предстояло столь ответственное задание.

Гурлянд, кажется, начал понимать.

– Может, в-выслать к ебеням на В-вологодчину? – предложил Илья Яковлевич, слегка заикаясь, – следствие давней контузии, полученной во время бердичевского погрома, организованного Вячеславом Константиновичем еще в бытность директором департамента полиции.

Вообще-то Гурлянд не любил крепких выражений, но ведь и в МВД его никто силком не тащил. С волками жить – по-волчьи выть.

– Хватит этих полумер, – отрезал министр. – Впаять по полной программе, лет по восемь.

– Общественность разорется, – возразил Гурлянд. – Скажут, дело п-политическое. Французы развоняются.

– Плевать я хотел на твоих французов, – крикнул Плеве, стоявший за дружбу с близкой ему по духу и крови Германией и не одобрявший союз с дерьмократической Французской республикой. – Но политики не надо, ты прав, будем шить уголовщину.

«Какая может быть уголовщина? – подумал Гурлянд. – У земцев-то. Мудаки мудаками, кающиеся помещики».

Вячеслав Константинович как будто прочитал его мысли:

– Хоть усрись, а уголовку мне выложи. Завтра же посылай следственную группу, пусть на месте разберутся.

Следаки работали и за страх, и за совесть. Носом землю рыли, в средствах не стеснялись. Да только мало у них средств супротив земцев. Гурлянд лично выезжал на Полтавщину. Как вспомнит, до сих пор кровь в жилах стынет. От злости и досады.

Стоит перед ним эта наглая морда – князь Долгоруков – и ухмыляется. Дать бы ему дубинкой в табло – во всем бы признался. Да как же ему дашь? Не заведено на Руси, чтобы сын казенного раввина хуячил Рюриковича при всем честном народе. Такой скандал выйдет, что и Вячеслав Константинович не отмажет.

Вот и получилось, что шумиху подняли, а в сухом остатке – почти что ноль. Всего и тянет что на выговор с занесением в личное дело. Только плевать хотел князь Долгоруков на гурляндский выговор. Он бабок зашлет, ему новую трудовую книжку выправят, лучше прежней.

Наконец дверь, ведущая в кабинет, раскрылась и в приемную вышел Плеве с каким-то усатым придурком, с виду похожим на отставного приват-доцента.

– Значит, договорились, Павел Николаевич, – сказал Плеве. – Посидите недельку в каземате, а там выходите и действуйте, как обговорили.

– А нельзя ли того… сегодня… выйти… – проблеял усатый.

– Сегодня никак не получится. Слухи ненужные поползут. Сами подумайте, что ваши друзья скажут. Продался, дескать, Милюков Зимнему. Милюков, дескать, плевенский проект. Конечно, почти все ваши друзья у меня на службе, так ведь оттого с еще большим рвением примутся вас топить.

– Нельзя ли в таком случае хотя бы аванс? – спросил усатый.

– Ступайте, Павел Николаевич, не отнимайте у министра время. Может, когда-нибудь сами министром станете, тогда поймете.

Плеве засмеялся, довольный собственной шуткой. Усатый подобострастно хихикнул: куда, мол, нам в министры. А глазенки-то хитрые, Гурлянд таких сукодеев за версту распознавал.

Вячеслав Константинович жестом пригласил Гурлянда в кабинет. За чайный столик не усадил – дурной знак. Не в духе его высокопревосходительство.

– Скажите-ка мне, господин статский советник, чё за хуйня? – спросил министр, усевшись в кресло.

– Какая именно х-хуйня, ваше высокопревосходительство?

– Ты чем, сам знаешь каковская морда, месяц занимался? – Плеве тряс убогим, на две странички, докладом Гурлянда. – Это что за фуфло?

Илья Яковлевич и сам прекрасно осознавал, что фуфло, но все же чувствовал обиду, поскольку месяц провел в беспрерывных хлопотах.

Тем временем Вячеслав Константинович принялся зачитывать выдержки из доклада:

«Тверские земцы, незаконно приватизировавшие больницу и школу, обложили крестьян поборами за внеклассные уроки Закона Божьего. Тендер на водонасосную станцию в Ярославской губернии выигран князем Шаховским с грубыми нарушениями действующего законодательства». И это всё? – Министр схватил Гурлянда за грудки. – Я тебе, сукин сын, за что из секретного фонда башляю? За такую хрень?

– Там еще наркотой т-торгуют, – пробормотал Илья Яковлевич.

– Где, бля? На водокачке?

– В школе. Которую П-петрункевич приватизировал. На имя жены.

– Наркота – это уже лучше, – подобрев, заметил Плеве. – Распиарь у Суворина в «Новом времени». И пусть Попов раструбит по своей радиостанции, которую он у Маркони скоммуниздил. Эхом пойдет, до самой Москвы.

– И с водокачкой не все чисто. Говорят, Шаховской т-таким образом нефть хочет добывать. И перерабатывать. А губернатор ему п-потворствовал, – заложил Гурлянд своего покровителя Бориса Владимировича Штюрмера, в прошлом ярославского губернатора, а ныне директора департамента общих дел МВД.

– Нефть? – удивился Плеве. – Кому она на хуй нужна?

– Не скажите, Вячеслав Константинович. За трехлитровую банку керосина нынче двугривенный дают, а еще год назад по п-пятаку шла. Сергей Юльевич говорит, что нефть – черное золото.

– Мудак твой Сергей Юльевич, – снова разозлился Плеве, и Гурлянд понял, что промахнулся, наступив на больную мозоль: война двух министров ни для кого уже не была секретом. – Может, тебе зарплату не в червонцах давать, а в нефтескважинах?

Расплывшись по креслу, Плеве расхохотался.

– Я бы не отказался, – скромно сказал Гурлянд.

– Серьезно? – спросил министр. – Эх, не рублю я в макроэкономике. Поверю на слово. Заводи на Шаховского дело. Незаконное использование природных ресурсов.

– И п-присвоение природной ренты, – вставил Гурлянд.

– Эх, голова многоумная. Затянуть бы на ней петельку, да покрепче. Ладно, не боись. Лучше сделаю тебя губернатором, – засмеялся Плеве. – Хотя нет, еще устроишь русский погром.

«Неплохая мысль, – подумал Илья Яковлевич, но внутри у него похолодело. – Г-губернатором!» Гурлянд даже в мыслях начал заикаться, чего раньше за статским советником не водилось. Собственная резиденция. Неподотчетный секретный фонд. Подряды, опять же.

Гурлянд и схему давно придумал. Даешь подряд какому-нибудь купчине первой гильдии, а он тебе в конверте возвращает процентов тридцать его стоимости. Как бы назвать? Отвал? Отсос? Ладно, как-нибудь назовется. Какие все-таки бараны эти русские, ни до чего сами додуматься не могут. Такая страна пропадает, такие возможности.

– Шучу, – посерьезнел Плеве. – Его величество никогда не потерпит еврея в губернаторах. А тем более – его высочество августейший дядя Сергей Александрович.

Близок локоть, да не укусишь. Но почему? Это же наша страна. Откуда взялась эта немчура? Фон Плеве, фон Витте, фон Ламздорф… Старый пидор барон Фредерикс… Подумать тошно.

Оторвавшись от монитора, я выпил полстакана блейзера. Неплохо. А что? Бред, конечно, но очень даже неплохо. Что там дальше?

Развитие сюжета: Гурлянд понимает, что антисемит Плеве никогда не сделает его губернатором. Поэтому решает поставить на другую лошадь, на злейшего врага Плеве – министра финансов С. Ю. Витте. Они встречаются и обговаривают план действий – устранение посредством эсэровских боевиков Плеве и великого князя Сергея Александровича.

Гурлянд едет за границу, якобы для выдачи жалованья агентам департамента полиции, а на самом деле для вербовки на свою сторону главы Боевой организации партии эсэров и высокооплачиваемого полицейского агента Е. Ф. Азефа. Если Азеф устранит Плеве и Сергея Александровича, то Витте станет всероссийским диктатором, а Гурлянд – губернатором.

Отрывок № 2.

Рядом с Савинковым сидел омерзительного вида брюнет с колючими глазками.

– Прошу любить и жаловать, – с оттенком иронии произнес Азеф. – Молодой, подающий надежды социаль-демократ Лева Бронштейн.

– Он же Перо, – встрял Савинков, – он же Пьеро, он же Копченый, он же Троцкий.

– Мне б-больше нравится Бронштейн, – вежливо заметил Илья Яковлевич.

– Я не еврей, – закричал Бронштейн, – я интернационалист.

– Как вам б-будет угодно.

– Эти эсэры, – Бронштейн указал на парочку террористов, – закоснели в своей мелкобуржуазности. Вы прогрессивный человек, я хочу изложить для вашего ведомства свою теорию перманентной революции. Пи. Ар.

– Понесло кота на блядки, – хмуро сказал Азеф, а Савинков хлопнул эсдека по голове папкой на скоросшивателе.

– Не сметь! – завизжал Бронштейн. – Терпеть не могу, когда меня лупят по голове. Сегодня папкой, а завтра, глядишь, и каким-нибудь ледорубом приложат. Моя голова нужна пролетариату.

– И беднейшему крестьянству, – сострил Савинков.

Все, кроме Бронштейна, засмеялись.

– Сначала – организованная пролетарская группа, – Бронштейн схватил карандаш и принялся чертить на бумаге круги. – В моей схеме она называется ОПГ-1. Потом – стратегия наступательного восстания.

– СНВ-2? – заинтересовался Гурлянд.

– Совершенно верно. Я же говорил, вы прогрессивный человек. Третье – мировой пролетариат. МП-3. И всё заиграет.

– Иди, Лева, – перебил Азеф, – у нас с Ильей Яковлевичем серьезный разговор.

– П-при встрече я обязательно расскажу о вас Георгию Валентиновичу, – сказал на прощание Гурлянд. – Он приезжает за жалованьем в двадцатых числах.

– Плехашка – старый козел. Сливать его надо. В сливной бачок истории, – отрезал Бронштейн и вышел.

Гурлянд покачал головой:

– Неплохо сказано. Немного грубовато, но, если заменить сливной бачок на мусорную корзину, хоть сегодня выпускай этого мудозвона на т-трибуну. Правда, парламента у нас, слава Богу, нет.

Илья Яковлевич перекрестился.

– Социал-демократия не имеет перспектив в крестьянской стране. Вы зря тратите деньги, – ревниво отреагировал Азеф. – Вы еще в Финляндии социализм устройте. Или в Швеции.

– Швеция – отстой, – вмешался Савинков. Он раскатал дорожку и со свистом втянул порошок.

«Кокс на Монпарнасе идет по сто двадцать франков за грамм, – подумал Гурлянд. – На Монмартре, конечно, дешевле, но все равно неплохо живут эти жопоглоты».

Савинков прикрыл глаза и забормотал:

– Вижу кровь. И явился мне Конь бледный и за ним – Конь вороной.

– Пошел вон, торчок вонючий, – заорал Азеф. – Не позорь революцию перед Конторой. И не трогай сегодня бомбы, подорвешься к чертовой матери, как Покотилов. Иди проспись, завтра Цека.

Савинков, шатаясь, вышел за дверь.

– Теперь можно и поговорить, Илья Яковлевич, – сказал Азеф.