Текст книги "Интербригада"

VII

Наутро я поехал в Публичную библиотеку. Или как там она сейчас называется? Короче говоря, на площадь Островского.

Взял с собой тетрадочку. Ноутбуки в библиотеке я не признаю. Когда пишешь ручкой, в голове рождаются идеи. А по клавишам стучишь чисто механически, и в голове ничего не рождается. Наверное, поэтому люди так стремительно глупеют.

Правда, имеет значение, какой ручкой писать. Только полный идиот будет писать в библиотеке гелевой ручкой. Гелевая ручка – тот же ноутбук. Уж слишком легко она скользит по поверхности. А человеку для вдохновения нужно преодолевать препятствия.

Но если человек вздумает в библиотеке писать шариковой ручкой – я даже и не знаю, что тут сказать. Я бы с таким человеком в разведку не пошел. Я бы ему даже червонец в долг не дал.

Потому что трудности трудностям рознь. Если все время только и делать, что преодолевать препятствия, то вдохновения, разумеется, не дождешься. И просветление не наступит, и истина тебе не откроется.

Никогда истина не откроется жене, которая выбивает из мужа алименты. Или жильцу, которого систематически топят соседи сверху. Трудностей должно быть в меру. Поэтому писать в библиотеке можно только перьевой ручкой.

Но перьевой ручки у меня, естественно, нет. Потому что по библиотекам я не хожу. Пришлось заскочить в канцелярский отдел универмага «Гостиный Двор».

Выяснилось, что чернил в баночках больше не бывает. А бывают только чернильные патроны, которые напрочь убивают всякий шарм от перьевой ручки.

– Можете купить паркер, – сказала продавщица, – там есть переходник.

– Какой, – говорю, – в жопу, переходник?

– Ну вы же, – говорит продавщица, – хотите сосать чернила насосом.

Я вовсе не хотел сосать чернила насосом. Я даже не думал, что устройство, памятное мне по школе, называется насосом. Тем более я не хотел покупать паркер с золотым пером ради какого-то переходника.

– Ладно, – говорю, – давайте ручку и чернильный патрон. Она, – спрашиваю, – не потечет?

– Лучше, конечно, купить пенал.

Баночек с чернилами у них нет, а пеналы есть. Я ничего в этой жизни не понимаю.

Прихожу в библиотеку. В библиотечном туалете меня неприятно удивило объявление «Вносить печатные издания категорически запрещается». Постинформационный век на дворе, а люди по-прежнему ходят в туалет с печатными изданиями.

Порывшись в электронном каталоге, я заказал две книжки Ильи Яковлевича Гурлянда, неожиданно превратившегося в героя моего романа. Я оформил заказ на «Ивана Гебдена, комиссариуса и резидента» и роман в стихах «На кресте».

Героя следует изучить. Узнать, так сказать, в лицо. Как говаривал Нора Крам, информсреда не терпит дилетантов.

Главное, чтобы источники не подкачали. Вот, скажем, писатель Фадеев взялся за роман о вредителях «Черная металлургия». Собрал материал. Хороший материал. Лучше, чем для «Разгрома» и «Молодой гвардии».

Это, говорит, будет мой лучший роман. Сел писать, а Сталин тем временем взял да умер. И оказалось, что вредители были героями, а герои – вредителями.

– Велика важность, – говорит писателю Фадееву писатель Эренбург. – Поменяй местами – и дело с концом. А еще лучше – напиши не про черную металлургию, а про цветную.

Писатель Фадеев аж завизжал.

– Это, – говорит, – тебе все равно, кем твой герой работает, сколько получает и какую несет общественную нагрузку. А для меня в этом суть литературного творчества.

И так писатель Фадеев расстроился, что вредители оказались героями, что запил и застрелился. Я, предположим, по такому поводу стреляться не буду, но определенность нужно внести с самого начала. Выбрать, как говорится, для проходимца Гурлянда нужные полутона.

Книжки обещались прийти через два часа, которые нужно было как-то занимать. Пошел в курилку.

Там пожилой сумасшедший впаривает молодому сумасшедшему:

– Зачем столько храмов строят? Ну зачем?

– Я неверующий, – отвечает молодой сумасшедший и дико ржет.

– Я подсчитал, – говорит пожилой сумасшедший, – если строительство пойдет теми же темпами, на 12 тысяч населения будет один храм. А на 120 тысяч населения – 10 храмов. На 12 миллионов – тысяча храмов.

– Вы про религию? – спрашивает молодой сумасшедший.

– Я про строительство храмов.

– Лучше бы склады построили, – заявляет молодой сумасшедший.

– Совершенно с вами согласен, – говорит пожилой.

Вдруг молодой кричит:

– У меня же книги лежат! – и выскакивает вон.

Пожилой сумасшедший посмотрел на меня. Я быстро потушил сигарету и выскочил вслед за молодым.

Выпил чаю и скушал булочку.

Вернулся в курилку.

Там беседовали два совсем пожилых сумасшедших.

Один всё говорит:

– У армии есть бюджет, вот она и крутится. И правильно. И пусть крутится, им виднее.

А второй всё говорит:

– Остынь! Я тебе говорю – остынь!

Первый говорит:

– Вот возьмем, к примеру, армию.

А второй говорит:

– Нормальному преподавателю ты бы не сдал экзамен ни по одному гуманитарному предмету.

Ясен пень, не сдал бы. Ему же лет девяносто.

Я решил просто погулять по библиотеке. Не тут-то было. В коридоре стоят какие-то старухи, а для них ведут экскурсию.

– Барон Корф зачем-то собирал исторические рукописи, – говорит экскурсовод.

А старухи стоят и хитро улыбаются. Дурак, мол, ваш барон Корф. Или так: дура ты, мол, экскурсоводша.

А под лестницей сидит старуха в огромной шляпе со страусовыми перьями и продает билеты в театр. А по лестнице бегает человек в совершенно немыслимом полосатом пиджаке (каких не носят уже лет, наверное, сто двадцать, да и тогда носили разве что лакеи), в коротких брюках (таких, что видно, где носки заканчиваются) и в усишках перышками.

Наконец я наткнулся на надпись «Интернет-класс». Оказывается, за час нужно заплатить 40 рублей. Я заплатил. Интернет еле дышал. Рядом со мной сидела девушка в наушниках и смотрела какую-то комедию. Время от времени громко смеялась. Я разложил пасьянс и, наконец, пошел получать книги.

Первым делом открыл поэму в стихах «На кресте». Париж. 1921 год. Отлично. Россия, значит, с голоду пухнет, а этот хмырь прогуливается по Рю де ля Пэ и стишки пописывает. Довел страну до ручки и свалил, как водится. Начал читать:

 
Зима… Морозы… Где-то там,
В стране изгнанья и страданий,
Среди тяжелых испытаний,
С женою в ссылке Кон Абрам.
Он – адвокат, еврей. Она —
Дочь генерала боевого,
Петра Зацепы Борового —
Уж больше месяца больна.
Они не венчаны. Так что же?
Пусть что угодно говорят,
По мне, супружеское ложе
Святит любовь, а не обряд.
А, впрочем, мелкая деталь —
Какая нам о том печаль?!
 

Неплохо. Правда, Онегиным малость отдает.

Зазвонил мобильник. Пожрацкий.

– Ты не поверишь, – начал Гаврила, – совершенно случайно услышал. Говорят, ты возглавляешь Интербригаду.

– Откуда ты знаешь?

– Совершенно достоверная информация, – доверительно уточнил Пожрацкий.

– Говорят или совершенно достоверная информация?

– Говорят, что совершенно достоверная.

Излишняя информированность Пожрацкого мне не понравилась.

– Что ты еще знаешь?

– Почти ничего, – сказал Пожрацкий. – Какая-то Интербригада. Имени Фарабундо Марти.

– Какого, на хрен, Фарабундо?

– А кого?

– Андре Марти, а не Фарабундо.

– Какая, на хрен, разница – Андре или Фарабундо?

– Большая, на хрен, разница.

Я кричал, и весь Ленинский зал Российской национальной библиотеки смотрел на меня с укоризной.

– Ладно, – согласился Пожрацкий. – Андре даже лучше. В имени Фарабундо есть что-то опереточное, а мне бы хотелось поставить дело на серьезную ногу.

Я подумал, что ослышался.

– Чего бы тебе хотелось?

– Я разве не сказал? – удивился Пожрацкий. – Я предполагаю быть твоим заместителем.

– Ты с кем-нибудь это обсуждал?

– Так, – легкомысленно заметил Гаврила, – с одним человечком.

– С каким?

– С другим твоим заместителем.

– Понятно, – потом поговорим.

– Есть еще один вопрос, – промямлил Пожрацкий.

– Столь же для меня приятный? – спросил я, пытаясь иронизировать.

– Неприятный, но ожидаемый. Не поверишь, но я на дне финансовой пропасти. На самом донышке. Согласись, будет искусственно, если какой-то нищеброд запишется в Интербригаду.

– Думаешь, в интербригады миллионеры записывались?

– Я не знаю, кто записывался в интербригады, – строго сказал Пожрацкий, – но ты обязан мне помочь.

– Деньги на карточке.

– Тогда выведи в кэш, – потребовал Пожрацкий, вспомнив лихие девяностые, когда он подрабатывал спичрайтером у бизнесмена, крышевавшего баню в Казачьем переулке.

– Сколько тебе нужно?

– Рублей пятьсот.

– Хорошо, – говорю, – выведу.

– Да-да, – закричал старичок за соседним столиком, – вас сейчас отсюда быстренько выведут. Здесь вам библиотека, а не бордель. Немедленно уберите телефон.

Я попрощался с Пожрацким и убрал мобильник. Через минуту он снова зазвонил.

– Это Перкин, – услышал я глухой похмельный голос.

– Я не могу сейчас говорить.

– Я тоже, – сказал Перкин и отключился. В смысле – отключил телефон. Сам-то он вряд ли отключился, поскольку пребывал в состоянии средней алкогольной тяжести, но полной дееспособности. Что и доказал, перезвонив через полторы минуты: – Говорят, ты участвуешь в какой-то гэбэшной провокации? – поинтересовался Перкин.

– Что-то вроде этого.

– Это очень плохо, – строго сказал Перкин, – но я вписываюсь.

– В качестве кого?

– Естественно, в качестве лидера.

– Лидер уже есть, – сказал я, но без особой уверенности.

– Кто?

– Я.

Перкин засмеялся. Заливисто, зажигательно и очень оскорбительно. Потом резко прекратил смеяться и заявил, что лидером будет он. Я подумал, что это неплохая идея.

– Надо, – говорю, – обсудить.

– В смысле – обмыть? – уточнил Перкин.

– Не без этого.

Я уткнулся в поэму «На кресте», но поэма как-то не читалась. Все очарование будто ветром сдуло. История страданий бедного еврея, описанная бывшим чиновником Министерства внутренних дел, показалась вдруг напыщенной, стихи – убогими, а онегинский размер и вовсе вызывал бешенство.

Я понял: перспектива обмыть выглядела слишком заманчивой. Еще более заманчивой выглядела перспектива свалить дело на Перкина.

Я сдал поэму библиотекарю и отправился в офис «БАНана». Банановцы всерьез готовились к предстоящим выборам главаря Интербригады. Они рисовали плакаты, которые сообщали, что я являюсь политическим отщепенцем, продажной тварью и даже алкоголиком.

– Алкоголика убрать, – приказал подошедший Перкин. – Я сам в каком-то смысле…

– Мы поняли, – сказали рисовальщики.

– Зачем тебе это надо? – спросил меня Перкин.

– Я по принуждению. А вот зачем тебе сдалась эта Интербригада?

– Во-первых, я уже четырнадцать лет, как демократ, – важно заметил Перкин и замолчал.

– А во-вторых?

– Ну евреем-то я был еще до того, как стать демократом.

– И что?

– Ненавижу национализм.

Я понимающе кивнул.

Распахнув дверь, в комнату ворвался Марат Кайратов. Раскрасневшийся от гордости Марат сообщил, что поступил на государственную службу – с понедельника будет преподавать французский язык сыну депутатши Богданчук.

– Ты же не знаешь французского, – удивился я.

– Можно подумать, депутатша Богданчук знает, – обиделся Марат.

Перкин заметил, что член оппозиционной партии может поступить на госслужбу только с разрешения уполномоченного органа партии.

– По-моему, – робко вставил я, – преподавать французский сыну депутатши Богданчук – это не вполне государственная служба.

Марат не соглашался. Он готов был проводить свое назначение сквозь горнило любых уполномоченных органов, лишь бы мы признали, что он действительно является государственным служащим третьей категории. Мы признали.

Марат поинтересовался, что мы обсуждаем. Мы объяснили.

– Дело ясное, – сказал Марат. – Председателем буду я.

Новоявленного конкурента Перкин отправил за водкой, на что тот, одолжив денег, охотно согласился.

– Мы тебя слегка покритикуем, – разъяснял Перкин план предстоящего мероприятия по избранию руководящих, направляющих и контролирующих органов Интербригады. – Ты не бойся. Поругаем слегонца, чисто для проформы. Ты возьмешь самоотвод.

– Я не могу взять самоотвод. Придумай другой сценарий.

– Тогда в самый ответственный момент ты встанешь и пойдешь за пивом.

– Не поверишь, но я не могу позволить себе даже этого.

– Тогда мы просто тебя забаллотируем, – рассердился Перкин. – И выберем более достойного.

– Тебя? – на всякий случай уточнил я.

– Разумеется. Главное для нас – обеспечить честные и прозрачные выборы. На этот счет имеется надежное средство – я запишу в счетную комиссию тех, кого нужно.

Когда вернулся Марат, разговор быстро сошел к пустякам. Перкин рассказал, как в банановский офис вломились борцы с экстремизмом, хотели изъять из компьютеров жесткие диски, но увидели порнуху и увлеклись. Марат поведал, как воевал в Боснии, но тут же был уличен во лжи и отправлен за дополнительной порцией напитков.

Перкин предложил выпить за дружбу.

Мы выпили, и я рассказал историю.

Один юноша познакомился с дамой. Завел роман. Познакомил со своими друзьями. Дама ушла к одному из друзей.

– Ничего, – сказал юноше друг. – Пройдет время – спасибо скажешь.

Действительно, прошло время, и юноша познакомился с еще одной дамой. Лучше прежней. Сказал другу «спасибо» и завел роман. Познакомил с друзьями. Дама ушла к одному из них.

– Ничего, – сказал юноше второй друг. – Пройдет время – спасибо скажешь.

Через некоторое время юноша познакомился с новой дамой. Лучше прежней и гораздо лучше первой. Юноша сказал другу «спасибо». Потом подумал, позвонил первому другу и тоже сказал «спасибо».

Когда тридцать четвертая дама обрела счастье в объятиях тридцать четвертого друга, юноша, поговорив с внуками первого друга, понял, что он больше не юноша. И дам, похоже, больше не будет.

– Ничего, – сказал юноша. – Зато все считают меня вежливым и воспитанным человеком. Не каждому удается дожить до седин, сохранив благородство души. Жаль, что у меня не сто друзей, а всего тридцать четыре.

Мы выпили за благородство.

– Эта история про тебя, – заявил Перкин.

– Ничего подобного, я ее придумал.

– Нет, эта история про тебя, – повторил Перкин.

– Я ее придумал.

– Нет, про тебя.

– Вы пьете? – спросила вошедшая секретарша Людочка.

– Нет, – ответил Перкин.

– А зачем вам рюмки? – спросила секретарша Людочка.

– Потому что мы пьем, – ответил Перкин.

– Но вы же сказали, что не пьете, – обиделась Людочка и ушла.

Мы помолчали пару минут, после чего Перкин заметил, что женщины лишены абстрактной логики и, как следствие, интеллекта. Марат согласился, а я начал спорить.

– Хороший же ты либерал, – говорю, – если проповедуешь сексизм в самых изощренных формах.

– Это объективная реальность, – вздохнул Перкин. – Женщины, как дикари, не могут рассуждать логически. Возьмем простейшую задачу. Четыре предмета: мобильник, телевизор, ноутбук и, предположим, курица. Нужно сказать, какие предметы родственные, а какой лишний. Какой лишний? – спросил Перкин Марата.

Марат задумался.

– Ясно, что лишняя – курица, – поспешил дать ответ Перкин, поскольку длительное молчание Марата грозило погубить эксперимент на корню. – Ни дикарь, ни женщина не смогут вычленить курицу.

– Вычленить курицу?

– Догадаться, что курица лишняя.

– Марат тоже не смог.

– Я смог, – встрял Марат. – Я догадался.

– Вот видишь, – улыбнулся Перкин.

Я не сдавался:

– Дикарь понятия не имеет, что такое ноутбук. Вопрос сформулирован некорректно.

– Ладно, – горячился Перкин, – сформулируем по-другому. Лук, стрела, палка-копалка и курица. Дикарь скажет, что лишняя – палка-копалка. Потому что стрелой из лука можно убить курицу, а палка-копалка для этого не нужна. Дикарь не догадается, что лук, стрела и палка-копалка – это предметы, а курица – животное.

– Курица – животное?

– Ну зверь, хищник, – кричал Перкин. – Какая разница? Важно, что курица – лишняя. А дикарь не догадается. И женщина не догадается.

– Женщина догадается, – настаивал я.

Мы заключили пари и позвали Людочку. На кону стояли тысяча рублей, моя честь и идея гендерного равноправия.

– Слушай меня внимательно, Людочка, – сказал я. – Есть четыре предмета: лук, стрела, палка-копалка и курица. Какой из них лишний?

– Что значит лишний? – спросила Людочка.

– Три предмета родственные, а четвертый лишний.

– А какие предметы?

– Лук, стрела, палка-копалка и курица.

– Вы назвали пять предметов, – сказала Людочка.

– Откуда пять? – Я начал терять терпение.

– Лук, стрела, палка, копалка и курица.

– Палка-копалка – это один предмет.

Людочка засмеялась:

– Прикольно. А как она выглядит?

– Обычная палка, – процедил я сквозь зубы.

– А почему копалка?

– Потому что ей можно копать.

– Ясно, – сказала Людочка. – Лишняя – палка-копалка.

Перкин развел руками: дескать, что и требовалось доказать.

– Почему, Людочка? – взревел я. – Почему палка-копалка лишняя?

– Потому что все предметы из одного слова, а палка-копалка из двух.

– Логично, – сказал Перкин.

– Слишком логично, – подтвердил я. – Вопрос снова сформулирован некорректно.

– Может, ей подойдет первый вариант, с ноутбуком, – предположил Перкин.

– Людочка, ты знаешь, что такое ноутбук?

– Вы меня совсем за дуру считаете? – поджав губки, сказала Людочка.

– Этот вопрос сейчас как раз выясняется экспериментальным путем. Четыре предмета. Все из одного слова: мобильник, телевизор, ноутбук и курица. Какой из них лишний?

– Дайте сообразить, – сказала Людочка и, помолчав с минуту, выпалила: – Телевизор.

Мы молча уставились на Людочку. Она самодовольно улыбалась:

– Курицу можно заснять на мобильник, а потом посмотреть видео на ноутбуке.

– А по телевизору видео нельзя посмотреть?

– Какой дурак будет показывать курицу по телевизору? – резонно заметила Людочка.

– С вас тысяча рублей, сэр, – подытожил Перкин.

– Ты дура, – сказал я Людочке. – Клиническая идиотка. Все бабы – клинические идиотки.

– Владлен Макарович, – закричала Людочка, – как вы можете такое позволять? Этот… Это… – Людочка тыкала в меня дрожащим от гнева пальчиком, – оскорбил не только меня. Он оскорбил всех женщин. Я думала…

Людочка разрыдалась, и мы так и не узнали, что же она думала и думала ли вообще. Продолжать испорченный вечер не имело смысла.

Желая защитить всех абстрактных женщин, я довел до слез одну, но вполне конкретную. Так обычно в жизни и бывает. По крайней мере в моей жизни.

Я попрощался и пошел домой.

VIII

Ближе к ночи позвонил Громбов. Я сказал, что меня, возможно, не выберут командиром Интербригады.

– Выберут, – сказал Громбов и повесил трубку. Через минуту перезвонил: – Ты только не пей.

И снова повесил.

Я пожал плечами. Не пить так не пить. Не очень понятно, почему, но можно и не пить.

Наутро я надел свитер. Посмотрел в зеркало. Не очень. Надел пиджак. Еще хуже, это и без зеркала видно.

Я остановился на синей вельветовой рубахе, в которой, правда, смахивал не столько на интербригадовца, сколько на главаря испанских фалангистов Хосе Антонио Примо де Ривера. Да и ладно, его, в конце концов, расстреляли еще до формирования интербригад.

Потом я почистил ботинки губкой для мытья посуды и пошел на выборы.

У входа мне встретился Пожрацкий. Я напомнил о долге.

– Денег нет, – гордо заявил Гаврила. – И не предвидится.

– Отдавать долги – дело чести.

– «Досадно мне, что слово честь забыто», – пропел Пожрацкий из Высоцкого, задумался на секунду и дохрипел куплет до конца: – «Поэтому я хрен чего отдам».

В холле за столиками сидели аккуратные барышни, отмечавшие прибывших делегатов и выдававшие им удостоверения, бейджики, а также ручку и блокнот с эмблемой Интербригады.

Ручка меня совсем доконала. Я же совсем ничего не делал. Палец о палец не ударил. Откуда все это? Ручки? Блокноты?

В углу стоял Громбов и разговаривал по мобильнику. Теперь ясно. Фигура волшебника в голубом вертолете прояснилась. Хотя не прояснилось самое главное – кому и зачем нужна эта Интербригада? Не Жженому же, в конце концов.

Банановская гвардия смотрела исподлобья, а знакомые старались побыстрее прошмыгнуть мимо. Что-то тут не так. Ведь мы договорились с Перкином: они меня слегка поругают, а потом прокатят на голосовании.

Перкин закажет новую визитку, впечатав очередной руководящий пост, а я отправлюсь вдыхать вольный воздух родного города. И я тут решительно не при делах. Так и объясню Жженому – старался, да ничего не вышло. Демократия – штука тонкая.

Оно, конечно, не больно я и старался, но это уже проблемы Громбова. Он отвечал за организацию, от меня ничего не требовалось. Ему надо было людей нагонять, а не ручками-блокнотами пробавляться. С меня взятки гладки.

Перекурив, я попытался устроиться на задних рядах, но барышня с толстой русой косой взяла меня за руку и отвела в президиум, где уже восседали Перкин, Громбов и почему-то Пожрацкий.

– Пора начинать, – шепнул Громбов. – Скажи какую-нибудь речь.

Речь? Об этом я как-то не подумал. Пришлось выдавать экспромт, на что я, прямо скажем, не мастер.

Нет, если бы надо было кого-нибудь обругать – это пожалуйста. Это сколько угодно. Но я кожей чувствовал, что моменту приличествует пафос. А пафоса внутри меня не было. Снаружи тоже как-то не наблюдалось.

– Про что говорить? – спросил я Громбова.

– Расскажи про Испанию. Ты мне в кабаке довольно интересно излагал.

Громбова абсолютно не интересовало, что я буду говорить и как меня будут слушать. Его безучастное лицо вселяло в мой мозг уверенность, но одновременно вызывало в душе беспокойство.

У перкинцев задуман план, у Громбова – тоже. Один я – будто с Луны свалился. Свадебный генерал, который не потрудился даже разузнать, на свадьбу его позвали или на похороны.

– История интербригад, – начал я, – это героическая страница в истории интернационализма. Может быть, самая героическая. Со всего мира стекались бойцы, чтобы дать отпор полчищам генерала Франко, поддержанным германским и итальянским фашизмом. Или – фашизмами? Как правильно сказать?

Я взял паузу, пытаясь выжать из глубин подсознания еще хоть каплю патетики. Увы, глубины иссохли, как пустыня Кызылкум.

– Короче говоря, бойцы стекались… стекались… и стеклись в город Альбасете, где располагался тренировочный лагерь. Руководить интербригадами Коминтерн поручил французскому коммунисту Андре Марти. Легендарная, скажу вам, личность. Интернационалист, конечно, но сволочь, какой свет не видывал. Расстреливал налево и направо. Знаете, какое прозвище он получил в Испании? Мясник Альбасете. Его пришлось отозвать, уж больно много своих в расход переводил. Даже Сталин решил, что перебор. Головокружение, мол, от успехов. Такой вот руководитель был у интербригад. Про него у Хемингуэя написано. В книжке «По ком звонит колокол». Ее, кстати, поэтому в Советском Союзе и не печатали, что старина Хэм больно ловко Марти припечатал. Потом, к счастью, его выперли из компартии. Марти, естественно, выперли, а не Хемингуэя. Хемингуэй ни в какой компартии и не состоял.

– Очень интересная история, – сказал Перкин. – Может, вы нам про каких других интернационалистов расскажете? Более, так сказать, достойных для подражания.

– Не надо, – говорю, – Владлен Макарович, иронизировать. Знание истории еще никому не мешало. История, как известно, не что иное, как политика, обращенная в прошлое. Были в истории интернационализма и более яркие страницы. Возьмем, к примеру, командира первой интербригады генерала Клебера. При чем тут Клебер, если Клебер был французским генералом, спросите вы?

– Никто у вас ничего не спрашивает, – вставил вконец оборзевший Перкин.

Я сделал вид, будто не заметил злобного выпада.

– Генерал Клебер – это псевдоним венгерского коммуниста Лазаря Штерна. Прекрасный был командир: под Мадридом полбригады угробил, но Мадрид отстоял. И прозвище у него было Спаситель Мадрида. Не какой-нибудь Мадридский Мясник, а Спаситель. Правда, его вскорости отозвали в Москву, где и впаяли пятнашку за шпионаж и контрреволюцию. Умер он в 54-м в Озерлаге. Представляете, на дворе 54 год, Сталина уже нет, а Спаситель Мадрида в Озерлаге коньки отбрасывает.

– Не менее поучительная история, – сказал Перкин. Ну не скотина ли?

– Такая вот, товарищи, героическая история интербригад, в честь которых мы и создаем сегодня свою маленькую Интербригаду.

Зачем я сказал «маленькую»? Сегодня явно не мой день. Пора закругляться. К счастью, на память пришел датский король Кристиан X. Когда гитлеровцы захватили Данию и приказали всем датским евреям носить шестиконечные звезды, король вышел на улицу, и на рукаве у него красовалась шестиконечная звезда. Приказ пришлось отменить.

Мужественный датский король всегда вызывал у меня восхищение. Сидит себе во дворце семидесятилетний старичок. Скорее пленник, чем король. Он и до оккупации-то не много чего решал, а тут уж совсем декорация.

Кругом эсэсовцы со змеиными свастиками, зашуганные датчане, а из дворца выходит Кристиан Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Глюксбург, адмирал британского, шведского, норвежского и германского флотов, генерал-полковник прусской армии, – с шестиконечной звездой. Попробуйте троньте. И остальных с такими же звездами – попробуйте.

Рассказ вышел вполне уместным и трогательным. Могу же, если постараться. Если не паясничать. Скучно, конечно, если не паясничать, зато выходит неплохо. И все же конец я смазал.

– Наберите, – говорю, – в Яндексе «Капли датского короля видео». И вылезет клипчик. Хороший клипчик. Выезжает из дворца этот король. Верхом на лошади с желтой звездой. То есть выезжает, разумеется, не король, а актер Мигицко. Ну который с Боярским на «Зенит» ходит. Но в данном случае нас, разумеется, интересует король, а не актер Мигицко. Едет, значит, король Мигицко на лошади. С желтой звездой. Там видеоряд черно-белый, только звезда желтая, так что видно, что она желтая, не ошибетесь. И все тоже видят, что он со звездой. И тоже начинают себе звезды лепить – на одежду, на дома, на машины. Один мальчик даже на собачку писающую налепил. В Дании вообще мальчишки шустрые. Помните Андерсена? Там же именно мальчишка крикнул, что король-то голый. Но это, конечно, не тот король. Не который Мигицко. Мигицко-то как раз одетый. В мундире. И со звездой. Короче говоря, в конце клипа все датчане – со звездами. А эсэсовцы смотрят и не понимают. Бесятся, суки. И музыка такая замечательная играет. Из Окуджавы. Капли датского короля пейте, кавалеры, пейте, пейте, кавалеры…

– А вы бы поменьше пили, – раздался визг с задних рядов, и я увидел возвысившуюся над сонными людскими головами Людочку. – Вы только посмотрите на него, – кричала Людочка, хотя каждый желающий мог спокойно смотреть на меня по меньшей мере последние полчаса.

– Я не пьяный, – зачем-то сказал я. Когда человек говорит, что он не пьяный, ни у кого не возникает сомнения в том, что он пьян как сапожник.

– Оно и видно, – злорадно сказала Людочка.

И понеслось. На трибуну один за другим выбегали банановцы и поносили меня на чем свет стоит. Точнее сказать, выбегали одна за другой, поскольку среди моих хулителей женский пол решительно преобладал.

Людочка объявила, что я унижаю женщин. Не забыла былых обид и активистка из «Города-сада».

Меня обвиняли в алкоголизме и хамстве, в беспринципности и безыдейности, в разнузданности и в разухабистости, в отсутствии политической позиции и в половой распущенности, но – по большей части – все-таки в алкоголизме.

Больше всех, естественно, постарался Перкин. Его речь явила собой антологию, квинтэссенцию и экстракт всех обвинений, иначе говоря – инвектив.

Как любой хороший оратор, Перкин заводился, подзаряжался от самого себя энергией и постепенно начинал свято верить в то, что говорит. Его лицо сводило судорогой, его выворачивало на изнанку от одной мысли, что он вынужден соперничать с такой гнидой, как я, и тратить свое драгоценное время на разъяснение элементарных вещей.

Я начал скучать. Честное слово, зря Громбов запретил мне выпить. В трезвом виде я совершенно не способен к борьбе. В пьяном тем более не способен, но бывают, к счастью, промежуточные состояния, когда так и подмывает бороться и искать, найти и не сдаваться, как говорили два капитана Вениамина Каверина.

Если пить коньяк, то подобное состояние наступает аккурат после третьей рюмки. После первой хочется только бороться, после второй – искать третью, а уж после третьей и найти хочется, и о том, чтобы сдаваться, даже мысли нет.

Правда, после четвертой ничего искать уже не хочется, после седьмой исчезает желание бороться, а после двенадцатой можно плюнуть на все и смело идти сдаваться.

Но в этот вот промежуток между третьей и четвертой я весь – огонь и пламень. Павка Корчагин и Спайдермен. Жанна д’Арк и Жиль де Рэ. Фредерик и Ирен Жолио-Кюри на пороге открытия искусственной радиоактивности.

У меня внутри все горит, но пока еще не полыхает. Я амбразуру могу грудью закрыть. И на таран могу пойти. А уж послать кого-нибудь к чертовой матери – так это запросто. Ко мне лучше совсем не приближаться в этот промежуток между третьей и четвертой.

Водка, конечно, совсем другое дело. Водка вам не коньяк. Пьющий водку к борьбе и исканиям не склонен. На таран он, может, и пойдет, но чтобы чего-нибудь искать – это увольте. Он скорее пошлет всех к чертовой матери и даже третьей рюмки ждать не будет. Он вас сразу пошлет. Еще до того, как бутылку открыл.

Пьющие водку не борцы и не искатели, поскольку водка вселяет в мозг тяжесть, а на душу вешает пудовые гири.

«На том стою и не могу иначе» – вот что крикнет вам пьющий водку вслед за виттенбергским монахом Мартином Лютером. И хрен вы его с места сдвинете, будь вы хоть папа римский. Ибо коньяк есть полет души, а водка – душевная основательность.

Водочный алкоголик тяжелодум, но мысли его как глыбы. С ветреным любителем коньяка водочного алкоголика даже сравнивать глупо. Это все равно, что Моцарта и Сальери сравнивать, Пушкина и Баратынского, Марину Цветаеву и Черубину де Габриак.

Если пить пиво, тогда, конечно, о душевной основательности можно сразу забыть. И не думать, что когда-нибудь крикнешь: «На том стою и не могу иначе».

Крикнуть-то, может, и крикнешь, а ты попробуй постоять на месте хотя бы час, если пива выпил хотя бы полтора литра. Сосущие пиво вертлявы и суетливы. Непостоянство души – вот что такое пиво.

Про сволочь, которая пробавляется ершами, и говорить в приличном обществе стыдно. Водочная основательность, смешанная в пропорции один к одному с пивным непостоянством, ничем, кроме рвотного эффекта, наградить человека не в состоянии.

А вино я не люблю. Вино, как доказал поэт Александр Блок, хлещут только пьяницы с глазами кроликов.

Зал взорвался аплодисментами, что отвлекло меня от уцененно-ерофеевских размышлений. Перкин вставил мне в душу очередной словесный пистон.

Довольно свинство с его стороны, как говорил Михал Михалыч Зощенко. Так мы не договаривались. Между конструктивной критикой и смешиванием с дерьмом существует четкая граница, переступивший которую зачисляет себя в разряд врагов. Граница эта определяется самоощущением, причем не критикуемого, а критикующего.