Текст книги "Интербригада"

IV

– Когда мы снова пойдем на телевидение? – спросила Настя.

– Когда позовут.

Настю позвали через два дня. Через день снова позвали. И уже не останавливались.

Меня, разумеется, игнорировали. Я все понимаю. Настя – это Сарпинский. А Сарпинский – персонаж отрицательный. Подонок, каких мало. А я зануда, вещающий прописные истины про толерантность. Таких в одном «БАНане» десятки, если не сотни. Конкуренции с Сарпинским мне не выдержать.

Стаи мальчиков и девочек на моих глазах приходили в журналистику и добивались успеха. Обгоняли меня, как стоячего. Но все-таки обидно, когда тебя обходит на вираже один из твоих псевдонимов.

– Обижаешься, что не приглашают? – спросила Настя. – Я могу замолвить за тебя словечко.

Мне захотелось ее ударить. Я сдержался. После чего молчал два дня.

Я думал, без моих указаний она провалится. Без моих указаний получалось гораздо лучше.

Настя отбросила сантименты. Общалась со свойственной звездам развязностью:

– Нужно написать парочку текстов. В качестве фона к следующей передаче.

А потом Настя заявила:

– Лена говорит, что ты пишешь слабо. Может, стоит подключить других авторов?

– Кто такая Лена?

– Редакторша с телевидения. Ты ее знаешь.

Я сказал Насте, чтобы она собирала вещи и выметалась. Она собрала вещи и ушла.

В одной серьезной медико-психологической книге я читал интересные вещи. Женщины впадают в депрессию гораздо чаще мужчин. Потому что они любят пережевывать свои мысли. А мужчины более склонны к действию. Поэтому они гораздо чаще попадают в тюрьму.

Я не склонен к действию. И постоянно пережевываю мысли. И столь же постоянно впадаю в депрессию. Выходит, я женщина. По крайней мере человек с ярко выраженным женским началом. Гораздо более ярким, чем у Насти. Мне кажется, это повод впасть в депрессию.

Впрочем, тюрьма мне тоже светит. Небольшое, но утешение.

Через час позвонила Наташа и позвала меня в передачу. Я отказался и повесил трубку. Наташа перезвонила. Пришлось идти.

Она встретила меня на входе. Лично. Хотя обычно встречают специально обученные девочки на побегушках. Что-то случилось.

– Извини, – сказала Наташа.

– За что?

– За Настю. За твоего гребаного Сарпинского.

– Это вы его раскрутили, – заметил я. – В моих руках он был управляемым.

– Теперь неважно, кто виноват.

– В чем виноват?

– Вчера убили шестнадцать армян. Во главе с каким-то Саркисом.

Я вспомнил Саркиса. Может, не тот? Впрочем, к чему обольщаться? Я тут ни при чем – это главное.

– Никаких сарпинских у нас больше не будет, – говорила Наташа. – Мы и так с ним подставились по полной программе. Думали, рейтинг, а получилось…

Я не слушал. Думал, чего бы такого сказать позаковыристее. В эфире.

Я рассчитывал на сегодняшний эфир. Я должен быть в ударе. Первый раз в жизни буду говорить искренне. Гнев, прорвав плотину безразличия, польется из моей души бурным потоком.

В эфире я был – как всегда.

Потом мы сидели с Наташей и пили кофе. Вернее, она пила кофе, а я, разумеется, коньяк.

– Ты меня удивил, – сказала Наташа.

Я поинтересовался, чем именно.

– Мне не удалось тебя расшевелить.

– Я плохо говорил?

– Ты говорил нормально, – Наташе хотела еще что-то добавить, но не решалась.

– Продолжай, – говорю, – не стесняйся.

– В тебе не было ничего человеческого. Ни сочувствия, ни возмущения.

– Почему я должен кому-то сочувствовать? А тем более возмущаться?

Наташа заказала сто граммов мартини. Почему-то они все уверены, что вермут – благородный напиток. Нет, не все. Настя не пьет мартини.

– Может быть, ты и прав, – сказала Наташа. – Ты же не знал убитых.

– Я их знал.

– Кого?

– Этих армян. И Саркиса.

Я долго и прямо смотрел Наташе в глаза. Потом улыбнулся. От умной и находчивой Нэлли Прозоровской не осталось и следа. Передо мной сидела растерянная провинциалка Наташа Павлюк. Еще и мартини этот идиотский…

– Ты шутишь?

– Обычно я шучу остроумнее.

Наташа молчала. Не знала, что спросить. За такую паузу в эфире ее выгнали бы с работы.

– Откуда ты их знал?

– Саркис хотел меня замочить.

– За что?

Я промолчал.

– Но ты… – Наташа запнулась.

– Я не имею к этой истории ни малейшего отношения.

– Ты уверен?

Черт бы побрал этих умных женщин. Я понял, что она имела в виду. Конечно, имею. Я имею к этой истории самое непосредственное отношение. Это я придумал мудака Сарпинского. И еще кучу мудаков. Я имею отношение ко всему, что у нас происходит.

И что дальше? Я не могу все бросить. Вернее, могу, но не хочу.

Я сказал, что мне нужно домой.

– Тебе не нужно домой, – сказала Наташа. – Ты просто не хочешь быть со мной.

Это правда. Не хочу.

Я сидел дома. Точнее, я сидел в интернете и пил коньяк. Писал комментарии к собственным текстам. Убивал время и ждал, когда вырублюсь.

В дверь позвонили. Настя!

Я побежал открывать. Честное слово, побежал. В одном тапке. Распахнул дверь и уперся головой в чью-то грудь. На пороге стоял огромный лоснящийся скинхед. От него веяло злобой.

– Я – Мясник, – сказал скин.

Я не нашелся что ответить. Он источал опасность. Я ощущал ее запах.

– Ну что, крыса? – спросил Мясник. – Пришел час расплаты?

У Саркиса было страшно. Очень страшно. Но все-таки там была надежда. Было в этих армянах что-то театральное. Тогда мне казалось, что я сплю и усилием воли могу заставить себя проснуться. Сейчас я был наяву. От яви разило кожей и потом.

Мясник, отпихнув меня, по-хозяйски вошел в квартиру. Прошел на кухню. Сел за стол.

Я молился. Второй раз в жизни. В первый раз я молился на военных сборах.

Мы грузили снаряды в кузов грузовика.

– Аккуратнее, идиоты, – орал подполковник. – Вы хоть понимаете, что вы грузите?

Мы понимали, что грузим снаряды. 1946 года выпуска.

– Это ж снаряды! – не унимался подполковник. – Взрывателем об гвоздик – и разнесет всех к ебеней матери. Один рванет, детонация – и всю часть разнесет к ебеней матери.

Мы бережно передавали друг другу ящики. Снаряды нужно было отвезти на полигон, где уже стояли три пушки. Подполковник спросил, кто хочет остаться на ночь охранять пушки и снаряды. Я вызвался. Ночь на свежем воздухе – это лучше, чем ночь в казарме. У меня нашлось двое единомышленников.

– Поедете в кузове, – сказал подполковник, – вместе со снарядами.

Дело оставалось за малым – найти шофера. Имеющийся был абсолютно бухой.

Меня послали в общежитие искать шофера. Дали пару наводок.

Первый шофер сказал, что я опух и что он уже жахнул пива. Второй шофер спал. Прапорщица, оказавшаяся его супругой, отказалась будить мужа и предложила мне выпить водки. Я не отказался. Для поддержания разговора спросил, указывая на шофера:

– Устал, наверное? Со смены?

– Какое там, – сказала прапорщица. – Четвертый день бухает.

Передо мной во весть рост встала моральная дилемма. Я не стукач. Я не могу прийти к подполковнику и сказать, что все шоферы ужрались в стельку. В то же время я не могу прийти к подполковнику без шофера.

Обстоятельства всегда сильнее человека. Я стал стукачом.

К счастью, подполковник отреагировал совершенно спокойно:

– Я так и знал.

Видимо, подобная ситуация была в порядке вещей.

Подполковник ушел и вернулся с тем шофером, который жахнул пива. Тот посмотрел на нас мутными глазами:

– Залезайте в кузов. Будет вам, суки, Кэмел Трофи.

Шофер сдержал свое обещание. Он гнал с какой-то совершенно невероятной скоростью по какой-то совершенно невероятной дороге, в сравнении с которой бездорожье Кэмел Трофи – гладкий, неделю назад положенный асфальт, на котором украли не более 30 %. Нас подбрасывало на ухабах и мотало из стороны в сторону на поворотах. Вскоре один из ящиков в верхнем ряду подозрительно зашатался. Ящики, как и снаряды, были сорок шестого года выпуска. Успели малость подгнить.

Наконец ящик сломался, и снаряд с самого верха шарахнул о днище кузова. Самым что ни на есть взрывателем. За ним посыпались десятки других снарядов. Они летали по кузову, с ужасающим звуком ударяясь взрывателями о стены, гвоздики и наши ноги. Сначала мы попытались их выловить. Вскоре осознали свою наивность.

Нас было трое. Каждый готовился к смерти по-своему.

Один свихнулся. Он громко смеялся и орал бессвязные милитаристские фразы:

– Кумулятивный пошел… батарея, осколочным… прицел сто двадцать…

Второй тоже свихнулся. Он затянул песню про четыре трупа, которые дополнят утренний пейзаж, и молодую, которая не узнает про судьбу его конца.

Я молился.

Теперь я сидел напротив Мясника и снова молился. А что я мог сделать? Кричать и звать на помощь? Это невозможно. Я гордый. В своем понимании, конечно, но гордый. Я могу кричать от боли, но не от страха.

Я молчал. Молился.

Мясник подошел и склонился надо мной. Я вжал голову в плечи.

Он хлопнул меня по спине и, улыбнувшись, протянул руку:

– Уважаю.

Моя ладошка утонула в его лапище.

– Хорошую бузу вы с девкой затерли.

Я вопросительно поднял брови.

– Ты меня дураком считаешь? – спросил Мясник.

– Нет, – ответил я. Настолько поспешно, что никаких сомнений не оставалось: именно дураком я его и считаю.

– Мы давно просекли, что ты наш.

Мясник уселся за стол и брезгливо покосился на коньяк.

– Кстати, наши считают, что тебе нужно меньше пить.

Где-то я уже это слышал. Впрочем, неважно.

– Кто это ваши?

– «Русский вызов». Слыхал про такой?

– Нет. Похоже на службу такси.

Глаза Мясника налились кровью. В голове заскрипело. Видимо, я обнаглел раньше времени.

Из мясничьей глотки полилось какое-то харканье. Вскоре я догадался, что он смеется.

– Больше так не шути.

Я пообещал, что не буду.

– Мы знаем, что вы с девкой хача завалили.

Я поморщился. И от «хача», и от того, что знают.

– И за арами мы следили.

– Это вы их? – Я сделал неопределенный жест рукой.

– Что? – искренне удивился Мясник.

– Ничего, – сказал я, опять слишком поспешно.

– Их что? – На этот раз пришла очередь Мясника неопределенно жестикулировать.

– Типа того.

– А я и не знал.

Мясник хлебнул коньяка из бутылки. Он напоминал мне Гургена.

– Короче, – сказал Мясник и надолго замолчал.

Я решил его подтолкнуть:

– Ну.

– Тебе нужны деньги. Поэтому ты пишешь фуфло в честь хачей. Но в душе ты наш. Пора делать выбор. Пошли.

– Куда? – спросил я.

Вопрос был явно лишним. Я и так понимал: в «Русский вызов». Еще я понимал, что зря принял его за идиота. В принципе, про деньги он сформулировал верно. Про душу, конечно, нет. Хотя кто же в ней разберется?

На свежем воздухе Мясник начал говорить и оказался занятным рассказчиком. Он знал около сотни синонимов к слову мигрант, половину из которых сложно было уложить в прокрустово ложе пресловутой 282-й статьи.

В детстве его выгнали из музыкальной школы – «сам знаешь почему». Я не знал, но догадывался. Потом какие-то кавказцы выгнали с работы его младшего брата, который в итоге сторчался и умер. Правда, как следовало из рассказа Мясника, сторчался он задолго до изгнания с работы, а кавказцев звали Витя и Коля.

Но, по собственному признанию, в мозгу Мясника переклинило. Он прочитал «Майн кампф» и какую-то «Исповедь росса», после чего немедленно создал братство «Славянское руно».

– Почему руно?

– Не знаю. Нора Крам посоветовал.

Мне казалось, я давно – вернее недавно – потерял способность удивляться. Но ноги сами собой остановились, а голова повернулась в сторону Мясника.

– Нора?

– Ты его знаешь.

Я не понял интонации – полувопросительная-полуутвердительная.

– «Славянское руно» не зарегистрировали, – продолжал Мясник. – Сказали, что руно – экстремизм. Руно разжигает.

– Это, – говорю, – правда. Руно разжигало в аргонавтах невероятные страсти.

– Потом расскажешь, – нетерпеливо перебил Мясник. – Мы подали жалобу в Страсбургский суд. Европейские эксперты говорят, что дело выгорит.

– Что за эксперты?

– Лоран Блан из Сорбонны, Лесли Фердинанд из Оксфорда и профессор Донадони из Болонского университета.

– Сомнительные, – говорю, – эксперты. Уж не Нора ли присоветовал?

– Он самый, – Мясник хмыкнул по-шариковски. – Пока суд да дело, назвались «Русским вызовом». Как только дело в Страсбурге выгорит, снова станем руном.

Мы подошли к высотке. Бывшее рабочее общежитие.

– Здесь у нас штаб-квартира, – сообщил Мясник.

– Прямо здесь?

Я имел право на удивление. Все рабочие общежития давным-давно заселены теми, против кого направлено идеологическое острие всевозможных славянских братств и дружин.

– Прямо здесь, – подтвердил Мясник. – В логове врага.

У входа в подвал стоял часовой. Мне вспомнился рассказ про мальчика, которого другие дети, играя в войнушку, оставили часовым и забыли. И он стоял на часах, пока не умер с голоду.

Или нет? Нет. Пока какой-то офицер не освободил его от данного слова.

– Бабай, – сказал часовой, которому, судя по раскормленной физиономии, голодная смерть не грозила.

Я подумал, что бабай – недостаточно солидный пароль для столь солидной организации. Мясник и часовой уставились на меня и молчали.

Я развел руками:

– Я не знаю отзыва.

– Какого отзыва?

– На пароль.

– Какой пароль?

– Ну бабай.

– Бабай – это я, – сказал часовой. – Кликуха такая.

– Не кликуха, а партийный псевдоним, – поправил Мясник.

Я представился.

Штаб-квартира располагалась в довольно большом зале с тремя тренажерами. Она показалась мне если не голливудской, то все же какой-то киношной.

На стене висело громадное полотнище с изображением Перуна. О том, что изображен именно Перун, я догадался по надписи «Перунъ». Сам грозный славянский бог походил скорее на Нептуна, имел длинную, как у Черномора, бороду, трезубец, а лицом поразительно напоминал Мясника.

На противоположной стене висела стилизованная свастика, на четырех концах которой сидели второстепенные славянские божества – Ярило, Велес, Даждьбог и загадочный Поелика. Напротив входа красовался плакат: «Перун + Адольф = Славянское руно». Видимо, плакат терпеливо дожидался решения Страсбургского суда.

Из-под штанг вылезли соратники Мясника, оказавшиеся Дучей и Компотом. Этих я вспомнил – видел во время стрелки с армянами. Вскоре, покинув пост, к нам присоединился Бабай. Мы прошли в раздевалку и уселись за стол, на котором стоял электрический самовар, накрытый кирзовым сапогом.

– Это теперь наш идеолог, – представил меня Мясник.

– За знакомство, – улыбнулся Компот и достал маленькую.

Мясник метнул в него гневный взгляд, каким бог Перун некогда метал гром и молнии в наших провинившихся предков.

– Ты чего? – забормотал Компот. – Я специально для гостя.

Гость, разумеется, не отказался.

Мясник с товарищами затянули, как они выразились, молитву-программу.

– Это еще что за фигня? – строго спросил я. Водка, надо сказать, врезалась в мозг моментально.

Говорят, начальственный тон безотказно действует на представителей восточных народов. Значит, скины определенно срослись со своими врагами. Мясник как-то обмяк и жалобно посмотрел на меня, будто хотел сказать: «Не надо бы так при подчиненных». Вслух же сообщил, что программа-молитва составлена на церковно-славянском. И в нее могли вкрасться отдельные неправильные идеи, поскольку смысла ее он не понимает.

– Это неудивительно, – сказал я и для пущей важности встал. – Потому что смысла в ней нет.

– Да ты че! – воскликнул Дуча.

– Это просто тарабарщина. Я изучал древнерусский в университете и могу судить.

– Да ты че! – воскликнул Дуча.

– Я уже догадываюсь, кто составил молитву-программу, – я повернулся к Мяснику. – Правильно?

– Ну да, он. Нора.

Мясник покраснел. Я не верил своим глазам. Впрочем, интересы дела не позволяли щадить чьи-либо чувства.

– Ваш Нора – шарлатан и прохвост.

– Да ты че! – воскликнул Дуча. В отличие от своего итальянского прототипа, он не блистал красноречием.

– Программу-молитву я перепишу. В ближайшее время. А теперь слушайте.

Я припомнил чеченского писателя Германа Садулаева и закатил программную речь:

– Ответьте мне, господа, кто приезжает к нам?

– Хачи! – воскликнул Дуча.

– Предположим. Но кто они?

– Хачи! – воскликнул Дуча.

– Заткнись, – сказал я. – Восточные народы консервативны по природе. Они чтут родовые связи, сорваться с места для них – дело исключительное, почти небывалое.

– Оно и видно! – закричал Дуча.

– Не перебивай! – рявкнул Мясник.

– Любой этнолог, – заявил я, – подтвердит вам справедливость моих слов. Хотя бы основоположник дуалистической концепции этноса Юлиан Владимирович Бромлей.

Бромлей не произвел на слушателей впечатления. Чего я, правда, сунулся с этим Бромлеем?

– Отставить Бромлея, – с чего-то меня потянуло на военную фразеологию. Хотя понятно, с чего. С водки, конечно. – Правильность моей теории мог бы подтвердить Лев Николаевич Гумилев.

Аудитория выразила одобрение энергичными кивками. Несмотря на подозрительное имя Лев, великий пассионарий пользовался авторитетом.

– Так вот. Представитель восточного этноса может сорваться с насиженного места и приехать сюда только в одном случае. Если он был исторгнут своим сообществом. Нарушил правила, традиции, устоявшиеся нормы поведения. Именно эти люди и приезжают сюда. Не лучшие, но худшие.

Я почувствовал, что запас мыслей и эмоциональный заряд, основанный на жалких 250 граммах, заканчиваются, и поспешил закруглиться:

– Непрошеным гостям мы объявляем беспощадную войну, товарищи!

Слушатели вяло поаплодировали.

– Чет я не понял, – сказал Дуча.

– Да, как-то уж слишком умеренно, – подтвердил Мясник.

– Нужно посвящение, – уверенно заявил Компот.

Я согласился. Еще чуть-чуть не мешало бы.

Я ошибся. Ритуал посвящения не предполагал выпивки. На меня нацепили простыню с прорезью, нахлобучили на голову поварской колпак и молча поводили по груди трезубцем, который стоял в углу вместе со шваброй. Аргонавты определенно путали Перуна с Нептуном. Молчание, как я догадался, объяснялось тем, что Мясник постеснялся твердить галиматью на ложноцерковно-славянском от Норы Крам.

– Следующее собрание через неделю, – объявил Мясник. – Расходимся по одному. Сара уходит первым.

– Сара?

– Надо же тебя как-то назвать. Ты же Сарпинский, будешь Сарой.

– Вообще-то, – говорю, – Сара – это еврейское имя. Причем женское.

– Против евреев мы ничего не имеем, – удивился Мясник.

– А против женщин – тем более. Я понял.

По пути домой я остановился у фруктово-овощного ларька. Изучил меню. «Персики инжырные сладкей».

Надо обязать продавцов загонять слова в Word и проверять орфографию. Это ведь несложно.

Или они просто прикалываются? Дескать, мы тоже по-олбански. Мы тоже продвинутые юзеры.

Наверное, от излишних переживаний и коньяка с водкой я начал мыслить вслух. Как некогда с ментами.

– По-олбански было бы персег ынжырный, – сказал среднего возраста мужчина со среднего размера усами.

– А сладкей? – зачем-то спросил я.

– Возможно, сладкей – это сравнительная степень. Более сладкий, чем соседний инжирный.

– В смысле – сладкее? Я понял. Вопросов больше нет.

Господи, к чему я вообще обо всем этом думаю?

В магазине я спросил коньяк.

– Армянский?

– Интернациональный!!!

V

Утро выдалось слегка сумасшедшее. Пошел в аптеку за корвалолом. Чего-то сердчишко разболелось от всех делов.

Встал в очередь. Передо мной – всего один человек. Придурковатого вида и с прыщавым лицом. Расспрашивает продавщицу, чем какие-то травяные сборы одной фирмы отличаются от травяных сборов другой. Оперирует такими терминами, как удельный вес корня солодки и листьев толокнянки.

Через десять минут я сжал кулаки в карманах. Через пятнадцать – снял очки. Я всегда снимаю очки, когда назревает конфликт. Через двадцать он довел до белого каления не только меня, но и продавщицу.

Она начала бесконечно повторять одну фразу:

– К доктору, молодой человек, к доктору.

Эту фразу можно было понимать двояко. Либо такие сложные вопросы простой фармацевт разрешить не может – только доктор. Либо молодому человеку нужно обратиться к доктору, чтобы слегка подлечить отравленный солодкой и толокнянкой мозг.

На двадцать четвертой минуте я зарычал:

– Р-р-р-р-р-р! – и на двадцать седьмой выпалил: – Блядь!!!

Лицо прыщавого придурка преобразилось, расцвело в олигофренической улыбке, и он затараторил:

– Поздравляю вас. Я являюсь тайным продавцом фирмы «Фармалюкс». Мы проводим акцию…

Тут продавщица заорала:

– Пошел вон отсюда!

А я одновременно с ней:

– Иди на хуй!

В принципе, мы с продавщицей выражали одну мысль.

А я разоблачил шпиона. Не скажи я блядь, он так бы и не признался. Очень, мне кажется, выгодный бизнес – быть тайным продавцом.

Меня стал мучить вопрос: «Сколько раз в день тайного продавца бьют руками, а сколько – ногами?»

Чтобы отвлечься, я пошел в магазин «Дикси» купить сигарет, хлеба и лечо «Овощная семейка».

Стою у кассы. И вдруг за соседней кассой случается скандал. Мальчик лет тринадцати хочет купить бутылку пива.

– Сколько тебе лет? – спрашивают мальчика.

Я понимаю, что его положение безнадежно, и предлагаю моей кассирше, не отвлекаясь на шоу, отпустить меня. Она не реагирует.

Тупой мальчик показывает какие-то ксивы и доказывает, что ему уже исполнилось 16. Что, впрочем, все равно не дает ему права покупать пиво.

Тут к нему подбегает сотрудница магазина лет сорока и выворачивает ему правый карман. Оттуда высыпаются конфеты.

О, где мои 13 лет! Где ты, мой переходный возраст!

Переход от безоблачного детства к суровой юности. Конфетки он своровал, а за пиво решил заплатить. Как взрослый.

– Давайте с вами рассчитаемся, – говорю я кассирше.

– Да погоди ты.

«Ни хрена себе».

Это я не говорю, а только думаю.

А вокруг происходит нечто совершенно невероятное. Оказывается, окрестные старухи знают законы. Они накидываются на сотрудницу магазина и кричат:

– Вы не имеете права выворачивать карманы.

– Имею, – говорит наглая сотрудница, не только не читавшая законов, но и не подозревающая об их существовании.

– Отдайте мне мою сдачу, – говорю я кассирше тоном, не терпящим возражений.

Она, не глядя, вернее, глядя, но в другую сторону, сует мне деньги. Я пересчитываю. На сто рублей больше.

Мальчик тем временем уходит из магазина под защитой кордона из старух.

– Нашли мальчика и издеваются, – кричат старухи.

«Хрен я тебе верну сто рублей, – думаю я про кассиршу. – Будешь знать, как людей задерживать. Я лучше положу их себе на мобильник».

Подхожу к автомату «Прием платежей», достаю телефон. Я, конечно, своего номера не помню, я же себе не звоню, мне нужно посмотреть в записную книжку.

А аппарат новый. Куплен с последних заработков. Я поставил его на блок кнопок. А как снять – не знаю. Так до сих пор и не разобрался. И денег, естественно, не положил.

Божья кара. За то, что смолчал про сто рублей, когда совесть велела говорить. Не знаю, как выше, а на земле правда есть. Я наказан мобильником. Кассирша наказана на сто рублей. Мальчик наказан Богом от рождения. Дегенеративный магазин «Дикси» наказан на пять-шесть конфет. И только старухам хоть бы хны.

Насладиться овощной семейкой не удалось. За мной заехал Громбов. Такой чести я удостоился впервые.

– Советую привести себя в порядок, – сухо сказал он.

– Для этого потребуется дня три.

– У вас есть двадцать минут.

Я допил коньяк, наскоро принял душ и отправился в логово Минотавра.

Жженый был мрачен. Никаких прибауток. С места в карьер:

– Натворили вы делов.

Косить под дурачка смысла не было. Я лениво поинтересовался, какие именно дела он имеет в виду.

– Про ликвидацию группировки Саркиса вы, конечно, знаете?

– Об этом весь город знает.

– Но не весь город к этому причастен.

Жженый буравил меня мутным взглядом.

Почему-то сегодня он казался жалким никудышным актером. Обычно говорят провинциальным, хотя я встречал в провинции неплохих актеров.

– Зачем же вы, мил-человек, в «Русский вызов» вступили?

Я не удивился и только вздохнул.

Жженый сам нашел вполне удовлетворительное объяснение:

– Видимо, журналистское расследование.

– Видимо.

– Не надоело вам журналистикой заниматься?

Я хотел спросить, может ли он предложить мне работу получше, но понял, что он-то как раз может.

– Ведь мы живем в обществе, страдающем от переизбытка информации, – продолжал Жженый. – В обществе, которое смело можно назвать…

– Постинформационным?

– Да, я для себя сформулировал именно так.

По-моему, именно так это сформулировал Нора Крам. Хотя какая разница.

– Вы же не ньюсмейкер.

Жженый взял паузу. Я не протестовал. Он перепутал слово, но не буду же я его исправлять.

– По большому счету, ваши мысли, если, конечно, предположить, что они у вас есть, никого не интересуют.

Мне надоело его слушать:

– Что вы от меня хотите, Петр Пафнутьевич?

Жженый не услышал вопроса:

– Чтобы человека услышали, он должен иметь статус. Хотя бы даже шутовской. Предположим, депутатский. Правильно я говорю?

Он говорил слишком правильно, чтобы я мог согласиться.

– Петр Пафнутьевич, разрешите спросить: у вас никогда так не бывало, что разговариваете вы, к примеру, с женщиной.

– Отчего же, бывало, – слегка смутился Жженый.

– Нисколько не сомневаюсь, но это еще не конец. Вот разговариваете вы с женщиной, а она вдруг говорит: мне, мол, не нравится Мишель Фуко.

– Кто это?

– Один французский педераст.

– Такого точно не бывало.

– Зайдем по-другому. Разговариваете вы с женщиной, а она вдруг говорит: мне, мол, не нравится фильм Татьяны Лиозновой «Семнадцать мгновений весны». А вам он тоже не нравится.

– Мне он нравится. Даже очень.

– Хорошо, пусть она все-таки говорит про Мишеля Фуко, который не нравится ни вам, ни ей.

– Мне не может не нравится Мишель Фуко, – весомо заявил Жженый. – Я его не знаю. Не в моих правилах делать скоропалительные выводы.

– Но что-то же вам должно не нравиться.

– Ситуация в стране.

– Хорошо, пусть будет ситуация. Она говорит: не нравится мне, мол, ситуация в стране. И вам она не нравится. И вы тысячу раз об этом говорили. Но вы не хотите с ней соглашаться.

Вы спрашиваете: чем, мол, мадам, вас не устраивает ситуация в стране? Бардак, отвечает она. И вам не нравится именно бардак. И вы тысячу раз об этом говорили. Но все равно вы с ней не соглашаетесь.

Вы не можете допустить, чтобы она думала так же, как вы. Вы думаете, что ей, наверное, бардак не нравится как-то по-другому. Какой-то не тот бардак ей не нравится.

Она хорошая. Вы, может, даже любите ее, но согласиться с тем, что она думает так же, как вы, сверх ваших сил. Не могла же она проделать в своей небольшой голове тот же мыслительный процесс, что и вы.

Вас бесит ее безапелляционность, хотя вы сами всегда рассуждаете про бардак с той же безапелляционностью. И вы говорите: закрой рот, дура.

Я закончил.

Жженый молчал.

– Пример, – говорю, – с Фуко был бы лучше.

– Не надо с Фуко. Я понял. Вам не хочется со мной соглашаться, что бы я ни говорил. Уж не знаю, чем заслужил такое к себе отношение. Впрочем, к делу это не относится. И соглашаться со мной вам теперь придется очень и очень часто.

– Я и до этого с вами не спорил.

Попытка улыбнуться обернулась провалом. Лавины – ужасной смертоносной лавины – еще не было видно, но гул от ее приближения слышался вполне отчетливо.

– Мы создаем организацию, чтобы бороться с растущим национализмом. Бросаем, так сказать, вызов.

– Русский?

– Не острите. Интернациональный вызов.

– Хорошее дело. Всецело одобряю.

Я вдруг заметил на подоконнике чахлый цветок в коричневом горшочке и подумал, что это, должно быть, фикус. Хотя понятия не имею, как выглядит фикус.

– Я сказал: мы создаем? – спросил Жженый.

– Именно так вы и сказали.

– Это не вполне правильно. Не мы.

– Мне тоже показалось странным, что вы создаете какие-то организации.

– Вам правильно показалось, – сказал Жженый. – Вы создаете.

– Фикус, – сказал я.

– Что?

– У вас на подоконнике вянет фикус.

– Это не фикус, это фаукария.

– Я полью, – сказал Громбов.

Не понимаю, как он появился в кабинете. Я не слышал, чтобы он заходил. Ковров здесь нет, должен был услышать. Впрочем, появление Громбова – это далеко не самое удивительное. Тем более что он уже вышел. С какой-то дурацкой лейкой. Наверное, пошел в сортир набрать воды. Господи, о чем я думаю? Я встряхнулся и начал слушать.

– Так вот вы эту организацию создадите и возглавите, – вещал Жженый.

– Я не могу возглавлять организации.

– Почему?

– У меня нет ни харизмы, ни организаторских способностей.

– Вы верите в харизму? – серьезно спросил Жженый. Как-то слишком серьезно. Может, он перепутал харизму с хиромантией?

– Все организации, которые я возглавлял, почти сразу разваливались.

Жженый насторожился:

– Какие именно организации вы возглавляли?

– Тимуровскую дружину. В школе.

Жженый засмеялся. Визгливым смехом.

Смеялся он довольно долго.

– Рассмешили, – выговорил он наконец. – Ой, рассмешили. Порадовали старика, честное слово.

Он опять начал актерствовать, что не сулило ничего доброго. Хотя, казалось бы, хуже некуда.

– А знаете, почему ваша тимуровская дружина развалилась? – спросил Жженый и, не дожидаясь ответа, который мог испортить задуманную шутку, выпалил: – Потому что к власти пришел Егор Тимурович. Не до тимуровцев стало.

Я усмехнулся. Надо признать, неплохо сказано, хотя моя тимуровская дружина развалилась, когда к власти пришел Константин Устинович Черненко.

Появился Громбов с лейкой. Жженый мгновенно стер улыбку с лица.

– Какие еще организации вы возглавляли?

– Больше никаких. Я же говорю, харизмы у меня нет.

– Харизмой будем мы, – отрывисто сказал Жженый и посмотрел на Громбова: – А организатором будет – он.

Громбов слегка поклонился. Дескать, честь имею представиться.

– А подсадной, – говорю, – уткой буду я.

– Почему же подсадной уткой? – спросил Жженый. – Вы будете, – он призадумался, – символом.

– А нельзя ли найти какой-нибудь другой символ? Более, так сказать, символичный.

– Можно. Но если мы остановили свой выбор на вас – значит, у нас есть на то основания.

При всей бессмысленности фраза ставила точку в дискуссии. Точки в дискуссиях всегда ставятся абсолютно бессмысленными фразами. Вроде такой: «Это уже становится просто смешным». Хотя ровным счетом ничего смешного не было и даже не назревало. Обсуждался вопрос, кому идти в магазин за подсолнечным маслом.

Громбов доложил, что организация, мысленно взлелеянная в недрах жженовской конторы, получит название «Интернациональное братство».

– Странное, – говорю, – название.

Жженый взглянул на меня вопросительно, а Громбов скорее с обидой. Видимо, идея принадлежала ему.

– Братство, – говорю, – это обычно что-то противоположное, прости господи, интернационализму.

– Интернационалист, – обиженно сказал Громбов, – считает, что все люди – братья.

Я не нашелся что ответить. К счастью, Громбов продолжил рассуждения:

– Лозунг Великой французской революции, как известно, гласил: свобода, равенство и, заметьте, братство.

– Вообще-то, – сказал я, – это масонский лозунг.

Жженый слегка покривился.

– Одно другому не мешает, – парировал Громбов.

– Дело в том, – у меня неожиданно появился менторский тон, присущий лидеру серьезной организации, имеющей еще более серьезную крышу, – дело в том, что именно Французская революция породила такие понятия, как патриотизм и национализм.