Текст книги "Интербригада"

Помню, много лет назад служил я в одной PR-конторе. Однажды начальник конторы получил необычный заказ от чрезвычайно важной персоны.

– Меня постоянно травят в прессе, – сказала начальнику чрезвычайно важная персона.

Начальник понимающе покивал головой, поскольку к травле персоны имел самое непосредственное отношение. Как я уже сказал, история случилась очень давно. Когда чрезвычайно важных персон еще могли травить в прессе. Впрочем, травила чрезвычайно важную персону тоже важная персона, хоть и не чрезвычайно.

– В этой папке, – персона похлопала по прозрачной папочке, в которой лежало листов двадцать, – весь компромат на меня. С объяснениями и разъяснениями. Передаю его вам.

– Зачем? – удивился начальник.

– Поручите вашему лучшему автору сделать из этого компромата статью. Но только окончательную статью. Бесповоротную. Чтобы после нее ни у кого не возникло бы желания возвращаться к этой теме. Тема должна быть исчерпана и закрыта.

– И забыта? – уточнил начальник.

– И забыта.

– Статья должна быть злобной? – уточнил начальник.

– Злобной, – грустно сказала персона. – Но справедливой.

– Вы хотите, чтобы я слил на вас компромат за ваши же деньги? – еще раз уточнил начальник.

– За мои деньги, – грустно сказала персона. – Но под моим контролем.

Лучшим автором начальника был я. Мне потребовалось всего два с половиной часа. Полтора часа на изучение компромата и час на написание.

Я порхал на крыльях вдохновения. Мысль текла плавно, фраза цеплялась за фразу, каждый эпитет порождал новый, еще более желчный.

Я распечатал текст. Бумага сочилась ядом. Я видел, как он проступает сквозь невысохшие от краски строчки.

– Так быстро? – удивился начальник, когда я принес ему готовый текст.

Начальник читал, и лицо его просветлялось. Тонкая вертикальная морщинка на переносице, появившаяся годом раньше, когда оболганный директор трамвайного парка выставил счет за оскорбление чести и достоинства, бесследно пропала.

Пропали и желтые тени у висков, и две чуть заметные сеточки у наружных углов глаз. Кожа щек налилась ровным розовым цветом, лоб стал бел и чист, благородные седины благоухали.

– Снимаю шляпу, – сказал начальник, дочитав до конца. И это был лучший комплимент, который я мог услышать от немногословного и некомплиментарного начальника.

Когда текст читала чрезвычайно важная персона, ее лицо не просветлялось. И морщинок, кажется, становилось больше, и тени у висков наливались желто-коричневым цветом, и лицо покрывалось нездоровой бледностью.

– Ваш автор – сволочь, – сказала персона начальнику.

– Почему? – удивился начальник. – Вы же сами просили.

– Я просил, чтобы ваш автор меня обосрал, – сказала персона, которая на самом деле была мужского пола. – Но я не просил его получать от этого удовольствие.

Сегодня те же самые слова я по праву мог адресовать Перкину.

Мне надоело его слушать. Я достаточно самокритичный человек, свои недостатки знаю сам. Исправлять не умею, а знать знаю.

Я вышел на улицу. Пройтись и подышать воздухом. Говорят, дышать воздухом в центре города вредно для здоровья. Может, и вредно, но всяко лучше, чем сидеть на конференции интернационалистов. Ядовитый поток делегатских речей, прямо скажем, воздуха тоже не озонировал.

Не успел я ступить за порог, как почувствовал что-то неладное. Какой-то тревожный воздух был сегодня в центре города. Какое-то ощущение беды витало в нем.

Я осмотрелся. Обычная картина. Неправильно припаркованные машины, люди, спешащие по делам, окурки, смятая банка из-под энергетика. Но стоять на улице почему-то не хотелось. Я прошел метров двадцать и свернул во двор.

Закурил. Обычно курение успокаивает. По крайней мере так считают курильщики.

На этот раз не успокоило. Серое питерское небо, серый асфальт, серые дома – все это должно навевать тоску. И навевает приблизительно триста дней в году. Но сегодня дело не в тоске. Было ощущение, что на меня кто-то смотрит.

Когда я выступал на конференции, казалось, что никто на меня не смотрит. А сейчас будто кто-то глаз не спускает.

– Который час? – послышалось за спиной.

Я вздрогнул и в ужасе отшатнулся.

– Что с вами?

Передо мной стоял дедушка с кокер-спаниелем. Тихий дедушка с бородой. И кокер-спаниель с бородкой.

Отчего дедушка интересуется, который час? Если он гуляет со спаниелем – значит, живет неподалеку. Не мог же он приехать из пригорода, чтобы погулять с кокер-спаниелем и потерять счет времени.

– Нет часов, – сказал я.

– А мобильник?

– Что мобильник?

– Мобильник у вас есть? – спросил дедушка.

Мобильника тоже не оказалось. Разочарованный дедушка скрылся в арке.

Надо лечить нервы. Или не надо. С похмелья нервы всегда напряжены, как тросы. Малейший шорох пугает. И шелест. Не говоря уж о дедушках с кокер-спаниелями.

Вдруг дверь в один из подъездов хлопнула. Никто не вошел и не вышел, а дверь хлопнула. А не пойти ли мне к черту из этого дворика?

Дверь хлопнула во второй раз. В третий. Оглянувшись по сторонам, я подошел к подъезду, взялся за ручку, слегка потянул на себя и заглянул в щелочку. В ту же секунду дверь, распахнувшись, ударила по лицу так, что в глазах потемнело. Кто-то схватил меня за шиворот и затащил в подъезд.

– Узнаешь, сука?

Передо мной стоял Дуча. Вспомнил. Мне же Шрухт говорил, что он единственный из «Русского вызова», кто остался на свободе.

– Ты нас мусорам заложил, – Дуча то ли спрашивал, то ли констатировал факт.

– Почему я?

– Следак рассказал.

– Какой следак?

– Жженый, – прошипел Дуча.

Вот те на! Зачем Жженому понадобилось меня закладывать? И даже не закладывать, а врать, будто я заложил «Русский вызов». Ничего не понимаю.

Впрочем, разбираться будем потом, сейчас нужно что-нибудь говорить, поскольку Дуча явно принимает молчание как знак согласия.

– И ты ему поверил? – презрительно спросил я. Пожалуй, с презрением слегка переборщил. Не хватало еще ударить себя кулаком в грудь. Дескать, своему боевому товарищу не веришь, а следаку поверил?

– Приходится верить, – сказал Дуча. – Пацанва сидит, а ты гуляешь на свободе.

– Ты тоже гуляешь на свободе.

– Убью, сука!

Год назад у меня, наверное, ноги бы подгибались со страху. Но, как говорил Мармеладов, ко всему подлец-человек привыкает.

Слишком часто за последнее время доводилось попадать в положения, которые казались безвыходными. Стрелка с армянами, встреча с Саркисом, приход Мясника… На этом фоне Дуча казался относительно безобидным. К тому же в голову пришла спасительная мысль:

– Давай прямо сейчас позвоним Жженому, – предложил я Дуче.

– Звони.

Жженому я, естественно, звонить не собирался. У меня и номер его нигде не записан. Я собирался позвонить Громбову и дать понять, что без его помощи мне не обойтись. Главное, сразу объяснить, где я нахожусь. Громбов парень смышленый, чего-нибудь придумает.

Я пошарил по карманам. И вспомнил, что телефона у меня нет. Забыл на столе, когда уходил гулять. Меня же дедушка уже спрашивал про телефон.

– Я телефон забыл.

– Ты мне надоел, – сказал Дуча и полез в задний карман.

Сейчас достанет свой телефон. Правда, ни одного номера я наизусть не помню. С тех пор как человечество изобрело записные книжки в мобильниках, номера я не запоминал.

Впрочем, долго переживать по этому поводу не пришлось, потому что Дуча вытащил из кармана не телефон, а шило. Довольно длинное шило.

– Кончать тебя буду, – спокойно сказал Дуча и приставил шило к моей груди.

«Шилом уместнее в горло, а не в грудь» – пронеслось в голове.

Похоже, я недооценил Дучу. Больно долго я испытывал терпение Фортуны – дама обиделась и повернулась спиной.

Как глупо кончить жизнь в обшарпанном подъезде, в десятке метров от места, где пятьдесят человек заседают и ждут твоего возвращения. Пятьдесят человек, готовых прийти на помощь, но понятия не имеющих, где ты.

Я мыслю, следовательно, существую. Неплохо сказано. В какой-то момент я перестал мыслить. Я, наконец, почувствовал страх.

И ноги подгибались, и в горле пересохло. И не вздохнуть. Сколько я ни пытался, в легкие не попадало ни глотка воздуха.

Дуча слегка надавил, и шило уперлось во что-то твердое. Он надавил сильнее.

– Что у тебя там?

Я пожал плечами – на самом деле не знал.

Дуча полез в мой нагрудный карман и вынул из него табличку с головой тигра.

– Пайцза?! – закричал Дуча. И снова – то ли вопросительно, то ли утвердительно.

Я кивнул.

Странные вещи стали происходить в подъезде. Я начал дышать, в то время как Дуча на глазах обмякал, как будто невидимый насос высасывал из него воздух, перекачивая в меня.

Теперь у Дучи, а не у меня подгибались ноги.

– Прости, – сказал Дуча и тут же поправился: – Простите.

Сказал и поклонился. После чего, не разгибаясь, стал пятиться, пока не скрылся за дверью. Я слышал, как он побежал через двор на улицу. Со всех ног понесся, а не побежал.

Я вышел из подъезда, глубоко вдохнул, глубоко выдохнул и закурил. Присел на поребрик. Поскольку моя история может попасть в руки москвичам, поясняю, что присел на бордюр.

Покурил. Хотел встать, но увидел, что из арки на меня несется Дуча. Да что ж такое? Неужели передумал?

Дуча остановился в метре от поребрика и с церемонным поклоном протянул пайцзу:

– Извините, пожалуйста, забыл отдать.

Я забрал пайцзу.

Дуча разогнулся и снова бросился наутек.

– Объясни, в чем дело, – крикнул я вдогонку, но Дуча скрылся из виду.

Впрочем, и без него понятно, в чем дело. Пайцза. Символ власти.

Я посмотрел на дощечку повнимательнее. Голова тигра и какие-то закорючки, которые, видимо, должны обозначать уйгурские письмена. «По воле великого бога и по великой его милости к нашему хану, да будет благословенно его имя и да помрут и исчезнут все ослушники», – писали монголы на пайцзах.

Что ж, ослушник Дуча исчез. Правда, не помер, что тоже хорошо. Да будет благословенно имя великого хана Астандила Саломоновича Шрухта, наградившего меня дощечкой, способной творить чудеса.

Чудесней чудес, пожалуй, и не бывает. Во время собрания интернационалистов меня чуть не угрохал сбрендивший нацик. Это, положим, нормально. Боец интербригады пал от руки врага. Но бойца спасла пайцза, полученная им от русского патриота и негласного фюрера Астандила Шрухта.

Мир надо воспринимать чувствами. Зрением, слухом, вкусом, обонянием и осязанием. Недаром пятиконечная звезда является аллегорией этих самых пяти чувств.

Большевистские мистики не дураки были, когда выбирали символику. Смотри на звезду, включай чувства и отключай разум. Иначе говоря, голосуй сердцем. Потому что любая попытка постигнуть этот мир разумом обречена на провал, а разум при этом неизбежно распадется на составные элементы. То есть на те же пять чувств? Интересная гипотеза.

IX

Когда я вернулся, конференция разошлась на перерыв. Делегаты побогаче отправились отобедать, но большинство слонялось по коридорам и холлу.

И снова все пять чувств подсказывали, что на меня кто-то смотрит. Не просто смотрит, а подкрадывается сзади. Глаза накрыли чьи-то ладони, и я инстинктивно ударил локтем в живот.

– Ты с ума сошел?

Я обернулся и увидел редакционную поэтессу Танюху в балахоне и с растрепанными волосами.

– Ты что здесь делаешь? – спросил я.

– Мог бы и извиниться.

– Извини. День выдался сложный, лучше сегодня надо мной не шутить.

– Ты всегда так приветствуешь женщин? Буду знать, – послышался чей-то голос, но не Танюхин. Намного приятнее.

К нам подошла сияющая Нэлли Прозоровская, она же Наташа Павлюк.

– А ты что здесь делаешь?

– Мне позвонили и сказали, что нужно срочно приехать, – сказала Наташа.

– Ты собираешься снимать этот шабаш? А где оператор?

– Я не собираюсь снимать этот шабаш. Приехать попросили меня, а не съемочную группу.

– Кто попросил?

– Что за глупый вопрос, откуда я знаю? – Наташа смотрелась в зеркальце и всем своим видом изображала недовольство. – Кстати, ты не знаешь, где здесь женский туалет? Мне нужно привести себя в порядок.

– Что за глупый вопрос, откуда я знаю?

– Наш петушок подцепил сразу двух курочек? – раздался еще чей-то голос, по степени приятности уступавший даже Танюхиному.

Это еще что такое? На нас двигалась компания подвыпивших молодых людей, среди которых я узнал любителя фунтов Жору Канарейчика и отставного человека-бутерброда Троеглазова.

– Вам тоже позвонили и попросили приехать?

– И мы немедленно понеслись к тебе на крыльях любви, – омерзительным голосом просипел Троеглазов и полез целоваться.

– Попрошу без амикошонства, – сказал я, отстраняя излишне впечатлительного борца за коммунизм и денежные знаки.

В дверном проеме мелькнул Громбов. Вот кто мне нужен.

– Откуда они здесь взялись?

– Воспользовался твоим мобильным телефоном, – без намека на эмоции сказал Громбов. – И твоей записной книжкой.

– Ты попросил их приехать, и все они согласились?

– Мы умеем убеждать людей.

– Да, вы умеете, – задумчиво сказал я. – Но их все равно не хватит для победы.

– Этих не хватит, – согласился Громбов. – Зато других хватит.

– Каких других?

– Посмотри, – Громбов указал взглядом на зал заседаний, где плотной группой сидели человек пятьдесят, как две капли воды похожих на него самого. Те же деревянные лица, те же скромные, но аккуратные костюмы. Даже ботинки у всех одинаковые.

Не я один с интересом рассматривал вновь прибывших интернационалистов. Стоявший неподалеку Перкин буравил их взглядом, полным лютой ненависти и заслуженного презрения.

– Что это значит? – процедил Перкин сквозь зубы.

– Это запоздавшие делегаты конференции, – сказал Громбов.

– Они не могут участвовать в голосовании по выборам председателя.

– Почему? – спросил Громбов. – Потому что не слышали вашу речь? Я им вкратце пересказал содержание.

Оказывается, Громбов умеет язвить. Еще удивительнее, что Перкин, оказывается, умеет сносить оскорбления. Было во внешности Громбова нечто, пресекающее всякую возможность хамить или хотя бы перечить.

– Отойдем, – Перкин ухватил меня под локоть.

Мы отошли.

– Как же наш уговор?

– Ты переборщил с критикой.

– Я планировал выбрать тебя заместителем.

– Неужели?

Перкин помялся и заявил, что голосование должно быть честным.

Я улыбнулся:

– Оно и будет честным. Эти парни честно проголосуют за меня, даже если я лично призову их поддержать твою, во всех смыслах более достойную, кандидатуру. Ничего изменить нельзя, обстоятельства оказались сильнее нас.

Перкин скрежетнул зубами и принялся звонить по мобильнику.

– Что значит не можешь? – раздавался в холле его голос. – А я говорю, приезжай… Мне плевать, чем ты занят…

Перкин кричал и ругался, молил и угрожал, но, судя по всему, значительного подкрепления на его фронте не ожидалось. В умении убеждать людей он явно уступал Громбову. Да и люди в «БАНане», как назло, подобрались не той закалки, что громбовские орлы.

Со времен Пелопоннесской войны, когда Афины схлестнулись со Спартой, демократия неизменно проигрывает четкой военной организации, а красноречие бессильно перед субординацией.

В кармане отчаянно вибрировал телефон, возвращенный Громбовым в целости и сохранности.

– Алло.

– Ты где? Я тебя целый час ищу, – кричала Настя. Слова, предполагавшие обиду, звучали восторженно.

– Я на конференции.

– Я тоже на конференции, – захлебывалась Настя. – Меня Громбов сканировал.

– Что с тобой сделал Громбов?

– Неважно. Через пятнадцать минут выборы. Я буду твоим заместителем.

Наверное, я ослышался. Нет, не ослышался. Громбов обещал ей пост заместителя по связям с общественностью. Я предпочел бы связываться с общественностью без помощи Насти.

Отключив связь, я снова бросился искать Громбова. В дальнем углу, у пожарного выхода, он мирно беседовал с Пожрацким и Настей.

– А вот и председатель, – торжественно объявил Пожрацкий. – Разрешите представиться: ваши заместители. Семен Громбов. Первый, я бы сказал наипервейший, заместитель. Анастасия Филиппова. Зам по пиару. И я, Гаврила Пожрацкий, заместитель по финансовым вопросам.

– Прекрати паясничать, – бросил я Пожрацкому и схватил за рукав Громбова: – Она не может быть заместителем. Она – Борис Сарпинский.

– Ты выпил? – спросил Громбов безо всякого удивления.

– Это правда, – призналась Настя.

– Что правда? – спросил Громбов.

И я тоже спросил:

– Что правда?

– Правда не в том, что он выпил, – сказала Настя. – Правда в том, что я – Борис Сарпинский.

– Вы вместе выпили? – спросил Громбов, опять же – безо всякого удивления.

Я рассказал про эфир. Объяснил, что Настя не может быть заместителем, потому что засвечена в телевизоре как русский националист Борис Сарпинский.

– Один раскаявшийся грешник милее Господу, чем десять праведников, зла не ведающих, – изрек Пожрацкий.

– Ты когда пятьсот рублей отдашь, зам по финансам?

– Деньги не вопрос, – Гаврила ощущал себя без пяти минут олигархом, – дай только наладить дело. Не поверишь, я отлично умею выбивать гранты.

– Поверю, но трудно будет наладить дело на гранты в пятьсот рублей.

– Гранты будут не в пятьсот рублей, – уверенно сказал Громбов. – А она будет твоим заместителем.

– Ладно. Я, в общем-то, не против. Я, в общем-то, за.

– Вау! – закричала Настя и повисла у меня на шее. Я посмотрел на Громбова:

– Ты хорошо подумал?

– Я всегда хорошо думаю, – сказал Громбов.

Пожрацкий изучал оголившуюся Настину спину и попку, плотно обтянутую джинсами.

– Анастасия, – с придыханием произнес Гаврила, – в отношениях с начальством нельзя допускать подобных вольностей. Проявление чувств уместно лишь с равными по рангу.

Настя отпустила меня и бросилась на шею к Пожрацкому. Связи с общественностью налаживались гораздо быстрее, чем я ожидал.

Выборы председателя прошли образцово. Даже предвзятые наблюдатели ПАСЕ не нашли бы, к чему придраться. Все как положено: избирательные бюллетени с двумя фамилиями – моей и Перкина; картонный ящик с прорезью, стоящий на столике под охраной членов счетной комиссии; угрюмое спокойствие на лицах голосующих.

Громбов отрядил в счетную комиссию сержанта Приблудько, который при подсчете высверлил глазами каждый бюллетень. Два бюллетеня, в каждом из которых красовалось по матерному слову (в первом – напротив меня, а во втором – напротив Перкина), были признаны недействительными. Второй был мой, первый, предполагаю, Перкина.

Председатель счетной комиссии бесстрастным голосом объявил: 62 голоса за меня, 48 – за Перкина.

Перкин вскочил со стула и с гордо поднятой головой направился к выходу. Полный негодования, он решил для вящего эффекта на прощание хлопнуть дверью. Чтоб ее открыть, Перкин потянул изо всех сил. Массивная дубовая дверь, на славу сварганенная мастером позапрошлого века, поплыла медленно и торжественно.

В этот момент следовало сообразить, что есть двери, которыми хлопнуть нельзя. Но Перкин в своем возбуждении этого не заметил и старался изо всех сил ею хлопнуть. Чтобы закрыться, дверь поплыла в обратном направлении так же медленно и торжественно.

Замысел был такой: великий вождь оппозиции разорвал с продажными негодяями и, чтобы подчеркнуть разрыв, покидая их, в сердцах хлопает дверью. А получилось, что крайне раздраженный человек барахтается на дверной ручке в непосильной борьбе с тяжелой и тупой дверью.

Нехорошо получилось. С Перкиным сегодня вообще нехорошо получилось.

Перкиновские клевреты проследовали за вождем, правда, уже без попыток хлопнуть дверью. Людочка слегка замешкалась, подождала, пока соратники выйдут, и подошла ко мне:

– Вам, наверное, секретарша понадобится.

Я усмехнулся:

– Завтра же приступай к работе.

Лишившись оппозиции, мы единогласно избрали заместителей и политический совет, после чего громбовская команда во главе с сержантом Приблудько отбыла восвояси, а новоявленный зам по финансам Пожрацкий приступил к фаундрайзингу. Собрав с оставшихся интербригадовцев пять с половиной тысяч рублей, он отправился за коньяком и закуской.

– До которого часа ты арендовал помещение? – поинтересовался я у Громбова.

– Я арендовал его на полгода, – сказал Громбов и протянул связку ключей. – Теперь здесь будет наш офис. Могу показать твой кабинет.

Кабинет оказался среднего размера комнатой с казенной офисной мебелью. Я плюхнулся в кресло и прокрутился два раза. Меня всегда бесили подобные кабинеты, но одно дело заходить в них в качестве просителя и совсем другое, когда ты полноправный хозяин.

Сняв с телефонного аппарата трубку, я ткнул в первую попавшуюся клавишу.

– Слушаю вас, – ответила Людочка.

– Я же велел приступать к работе завтра.

– К работе – завтра, а пока осваиваюсь.

– Это правильно, – похвалил я секретаршу.

У меня есть секретарша… Как ни странно, мне нравился мой новый статус. В каждом из нас сидит маленький начальник, которому свойственно разрастаться до космических масштабов, но который начисто лишен умения сжиматься обратно.

– Ваша контора не разорится? – спросил я у Громбова.

– Контора не разорится, – сказал Громбов, вешая на стену отрывной календарь, – а ты, когда здесь находишься, лишнего не болтай.

– И стены имеют уши?

– Эти стены различают шепот на расстоянии ста пятидесяти шагов. Сам занимался установкой аппаратуры.

Приятного мало, но искренность подкупала.

Вернулся Пожрацкий. Настя с Людочкой накрыли на стол, во главе которого усадили меня. Гаврила, временно исполняющий обязанности официанта, разлил четырехзвездный «Арарат» по пластиковым стаканам, и я поднялся, чтобы произнести свой первый и, разумеется, не последний тост в качестве лидера Интербригады.

– Поначалу мне не хотелось заниматься этим делом. Но теперь я вижу, что дело хорошее. Правильное дело. Пожалуй, единственное, за которое мне не стыдно. Сегодня я видел звериный оскал национализма, и этот оскал был злобным, тупым и трусливым.

– Где ты увидел оскал? – поинтересовался Троеглазов. – По-моему, сегодня нас окружали на редкость приятные люди.

– Я видел оскал в соседней подворотне. Каждый из вас может увидеть его на любой улице, в любой подворотне, на каждом углу, хочет он этого или нет. Я не хочу. С меня хватит. Национализм – религия рабов, а мы свободные люди.

Я сел. Я был искренен в этот момент.

– А вы не хотите что-нибудь сказать? – обратился к Громбову захмелевший Троеглазов.

– Хочу, – сказал Громбов. – Не стоит слишком обольщаться. Знаете ли вы историю такой страны, как Либерия?

– Смутно, – ответил знающий все и про всех Канарейчик.

– Слушайте, – сказал Громбов. – Добившись независимости, Североамериканские штаты начали в ускоренном темпе развивать промышленность на севере и рабство на юге. А вот север юга застрял на полпути. Там негров-рабов в массовом порядке освобождали. И к двадцатым годам девятнадцатого века по США разгуливали двести тысяч свободных, но сильно ограниченных в правах негров.

– Ужас! – воскликнул Пожрацкий.

– В чем ужас?

– Негры на свободе разгуливают.

Я велел Пожрацкому заткнуться. И замечание неуместное, и перебивать Громбова, который, возможно, в первый и последний раз решил произнести речь, по меньшей мере, кощунственно.

Однако Громбова слова Пожрацкого совсем не смутили, как не смутили бы вообще никакие слова.

– Свободных и неограниченных в правах белых это сильно тревожило, – продолжал он. – И они создали Американское колонизационное общество. Очень странная организация. Мягко говоря, разношерстная. В ней объединились филантропы и расисты, борцы за отмену рабства и плантаторы. Все они считали, что свободным неграм нечего делать в Америке. Лучше им уехать обратно в Африку, для их же собственного блага.

– Почему?

– Во-первых, негры безнравственны. Во-вторых, склонны к преступлениям. В-третьих, они никогда не смогут стать нормальными гражданами из-за умственной неполноценности. Заметьте, я этого не утверждаю. Более того, я с этим не согласен. Так говорили члены Американского колонизационного общества. – Громбов сделал паузу. – В-четвертых, негры отнимают рабочие места у белых. И наконец, плантаторы уверяли, что свободные негры подбивают рабов к восстаниям.

Общество получило поддержку конгресса. Не только моральную, но и вполне материальную – сто тысяч долларов.

– Завтра же обращаюсь в конгресс за поддержкой, – снова встрял зам по финансам, которому на этот раз велели заткнуться хором.

– Мы обсудим этот вопрос, – сказал Громбов, – но сейчас я хотел бы продолжить. В 1820 году первый корабль с неграми отплыл в Западную Африку, где они основали колонию и назвали ее Либерией. Название, как вы поняли, происходит от слова «свобода». Колонизационное общество продолжало работать – выкупать рабов и оплачивать им переезд в Либерию. Люди со злыми идеалами делали доброе дело.

– Не надо намеков, – закричал вконец захмелевший Троеглазов. – Мы люди с добрыми идеалами и дело делаем доброе.

– Как вам будет угодно, – сказал Громбов. – Оказалось, что негры, пока жили в Америке, стали настоящими янки, ловкими и предприимчивыми. Они провернули сделку с вождями местных племен. Подарили вождям разных полезных товаров: шесть ружей, ящик бус и два ящика табака – на общую сумму в пятьдесят долларов и получили в обмен прибрежную территорию. А потом начали просто-напросто захватывать приглянувшиеся земли. Довольно скоро республика Либерия стала независимым государством.

– И что дальше?

– Казалось бы, недавние рабы должны быть гуманнейшими людьми. Ничего подобного. Американские переселенцы называли себя американцами или америко-либерийцами, а местных негров считали людьми второго сорта, безнравственными, преступными и умственно ограниченными. Всячески их притесняли и ограничивали в правах. Если в других африканских странах белая верхушка правила черным населением, то в Либерии черная верхушка выходцев из Америки угнетала черных же аборигенов. Местные негры, составлявшие громадное большинство населения, оказались в точно таком же положении полурабов, в каком пришлые негры еще недавно пребывали в Америке.

– Ужас, – встрял Пожрацкий, но на этот раз никто не велел ему заткнуться.

– Чем все закончилось? – спросила Настя, которую, к моему глубокому удивлению, история либерийских негров задела за живое.

Громбов, к еще большему моему удивлению, мастерски выдержал паузу и закончил речь:

– Сейчас Либерия занимает сто восьмидесятое место по ВВП на душу населения. Ниже Эфиопии и Афганистана.

– Почему? – спросила Настя.

Громбов сдвинул брови:

– Потому что рабы всегда остаются рабами.

Воцарилось неловкое молчание.

– Ерунда, – закричал я. – Троеглазов ужрался, но он прав. Просто люди со злыми идеалами не могут делать доброе дело, а мы люди доброй воли и самых высоких идеалов.

Я был пьян, расслаблен, доволен и окрылен открывшимися перспективами. Будущее рисовалось в самых радужных красках.