Текст книги "Потерянный"

– Уважительная причина, – согласился я.

– Да, понять их можно.

– Сколько сейчас времени? – спросил я. – Так крепко спал, будто наглотался снотворного.

– Скоро полночь.

Я сел в кресло. Слабый свет от расставленных на балконе светильников проникал через окно в гостиную и лишь слегка разгонял темноту.

– Посиди со мной, – попросил я. – Расскажи, как прошел ужин у Конде?

Мигель расположился в кресле напротив.

– К сожалению, мне нужно скоро уходить. Сегодня я единственный, кто может исполнять обязанности дежурного офицера. А вечер у Конде прошел как сладкий сон. Старик так увлекся ухаживанием за Амандой, что на время забыл о необходимости проклинать взбунтовавшуюся армию.

– Ты не знаешь, чем закончилась встреча Аманды с губернаторами? – И я скорее почувствовал, чем увидел, как в сумерках гостиной он неопределенно пожал плечами.

– А что с ними вообще можно было обсуждать? Господа лишь выражали крайнюю озабоченность в связи с уходом армии и требовали заверений, что Кейси и Ян смогут контролировать ситуацию.

– Они уже разъехались?

– Отбыли, на прощание потребовав гарантировать безопасность Конде. И Ян, и Кейси отказали им в этом, но пообещали, что оставшиеся здесь будут защищать Конде, используя все возможные средства.

– Выходит, Аманда зря потратила на них силы и время...

– Пожалуй, нет. Она хотела «почувствовать» их. – Мигель слегка подался вперед. – Ты же знаешь, ей нужно готовить и отправлять домой отчет... Хотя я думаю, что если кто-то и найдет решение, то это будет только Аманда Морган. Она говорит: «Не сомневайтесь, выход есть»... но найдет ли она его за оставшиеся тридцать шесть часов – вот в чем вопрос.

– Ты рассказывал ей о губернаторах? Как я понимаю, ты единственный из ее окружения, кто знает этих господ.

– Да, мы немного поговорили в аэробусе. Потом я ждал, что Аманда позовет меня, но она работала или одна, или с Падмой, или с Яном.

– Ясно, – сказал я. – Могу я помочь? Хочешь, сменю тебя?

– Ян велел тебе передать, чтобы ты хорошенько выспался, потому что завтра понадобишься ему. Я нормально справлюсь с дежурством. – Мигель встал и двинулся к входной двери. – Покойной ночи.

– Покойной ночи, – ответил я.

Острие светового клинка снова скользнуло по ковру, дверь щелкнула, свет исчез, и я остался один в сумраке гостиной.

Я не пошел в спальню, а, подставив лицо свежему ночному ветерку, проникавшему сквозь полуоткрытую балконную дверь, остался сидеть в кресле. Наверное, я задремал, а может, просто задумался и не сразу услышал звуки голосов за балконной дверью. Они доносились не с моей, а с соседней части балкона, левее спальни....

– Да, – произнес мужской голос. Невольно думая о Яне, я и сейчас решил, что голос принадлежит ему. Нет, это был Кейси. Голоса братьев отличались, пожалуй, лишь интонациями.

– Я не знаю... – ответил встревоженный женский голос – голос Аманды Морган.

– Слишком быстро летит время, – снова заговорил Кейси. – Посмотри на нас. А ведь словно еще вчера мы вместе ходили в школу.

– Ты считаешь – пора обзаводиться семьями? А может быть, я никогда этого не сделаю...

– Ты так уверена?

– Конечно нет. – Голос ее стал глуше, словно она отошла от Кейси.

Неожиданно для себя я представил, как он стоит, прижимаясь спиной к стеклу балконной двери, и ее... вот она идет к перилам балкона, сжимает теплыми пальцами холодный металл и смотрит на залитую звездным светом равнину.

– Тогда, может быть, стоит подумать об этом сейчас?

– Нет, – ответила она. – Я знаю... я не хочу этого сейчас.

И снова изменился голос – это она повернулась и скова подошла к нему.

– Может быть, во мне живут тени прошлого? Может быть, дух первой Аманды поселился во мне и решает за меня даже самые простые житейские проблемы?

– Она выходила замуж три раза.

– Но мужья никогда не были в ее жизни главным. О, я знаю, она любила их. Я читала ее письма и воспоминания о ней ее детей. Но она принадлежала всем, а не только своим мужьям и детям. Неужели ты не понимаешь? Я знаю, что такое предназначение ждет меня.

Он молчал, и прошла долгая, томительная пауза, прежде чем снова раздался ее голос:

– Кейси, неужели это так важно?

Наверное, он хотел обратить все в шутку, только мне показалось, что слова даются ему с трудом.

– Так мне кажется, – медленнее, чем обычно, произнес он.

– Но ведь это случилось, когда мы были детьми. С тех пор мы выросли. Ты изменился. Изменилась и я.

– Да.

– Я не нужна тебе, Кейси, я не нужна тебе, – звучал мягкий женский голос. – Все и так любят тебя.

– Могу я поменять? – Опять его шутливый тон. – Всех на одну тебя?

– Не надо, Кейси!

– Ты просишь слишком многое. – Теперь голос его не казался шутливым, но не чувствовалось в нем даже тени упрека. – Пожалуй, мне будет легче просто перестать дышать...

И снова долгое молчание разделило их.

– Почему ты не хочешь понять, что у меня нет выбора? – сказала она. – Выбирать можешь ты, а у меня нет выбора. Мы оба – такие, как есть, и другими уже не будем никогда.

– Да, – согласился он.

На этот раз ее молчание длилось дольше. Они оба застыли, так и не сделав последнего шага друг к другу.

– Да, – наконец произнес он. И на этот раз получилось усталое и медленное «да». – Жизнь не стоит на месте, и все мы, нравится нам это или нет, движемся вместе с этой жизнью.

И только теперь она направилась к нему. Я слышал звуки легких шагов по бетонным плитам балкона.

– Ты переутомился, – сказала она. – Ты и Ян, вы оба переутомились. Пойди отдохни до утра. Все кажется другим при солнечном свете.

– И такое порой бывает. – Снова в его голосе появились шутливые нотки, но я понимал, чего это ему стоит. – Хотя сейчас я не могу поверить в чудодейственную силу этого лекарства...

Они ушли с балкона, а я остался сидеть в кресле, чувствуя, что сон оставил меня. Я сидел и уговаривал себя, что не мог встать, уйти и не слышать их разговора, так, чтобы не выдать своего присутствия. Их слух был так же обострен, как и мой, их ведь тоже учили быть бдительными. Я уговаривал себя и не мог избавиться от отвратительного чувства – я вмешался в чужую жизнь, я оказался там, где мне не следовало быть никогда.

А сейчас уже поздно что-либо изменить, и оставалось сидеть в своем кресле, и уговаривать самого себя, что ты не мог поступить иначе. А отвратительное чувство не исчезало, не внимало уговорам...

Я так погрузился в собственные переживания, что ворвавшийся в мое сознание тревожным сигналом легкий шорох шагов услышал лишь возле самой балконной двери. Я поднял голову – темный женский силуэт вырисовывался в проеме приоткрытой двери.

– Ты все слышал, – раздался тихий голос Аманды.

Не было смысла отрицать, да она и не спрашивала, и я сказал:

– Да.

А ока не двигалась, не уходила, словцо что-то ждала.

– Это случайность! Когда вы вышли на балкон, я уже сидел в этом кресле. Я не мог ни встать, ни закрыть двери.

– Все хорошо. – Она вошла ко мне. – Нет, не надо зажигать свет.

И я опустил руку, уже протянутую к встроенному в ручку кресла пульту управления. Свет с балкона падал на мое лицо, и ей было лучше видно, чем мне. Она села в кресло, которое еще недавно занимал Мигель.

– Я сказала себе: пойду и посмотрю, хорошо ли он спит... Ян рассчитывает па твою помощь завтра... Но про себя думала: лучше бы он не спал.

Я понял, что за этим сейчас последует.

– Я не считаю возможным для себя бесцеремонно вторгаться в чужую жизнь.

– Я врываюсь к тебе среди ночи, хватаю за шиворот, тычу носом в свои проблемы, и это ты называешь – вторгаться в чужую жизнь? – Я слышал знакомый голос и легкий, беззаботный тон, которым пытаются скрыть внутреннюю боль; так совсем недавно говорил Кейси. – Это обо мне нужно говорить – вторгаюсь. Это я свои беды пытаюсь взвалить на чужие плечи.

– Я готов разделить их, – чуть помедлив, произнес я.

– Я верила, что ты скажешь именно эти слова. – Странно, что этот голос, который я привык слышать совсем в другой обстановке, сейчас исходил от размытого полумраком темного силуэта.

– Я бы не посмела тревожить тебя, но мне нужно собраться с мыслями и делать только то, для чего я оказалась здесь, но личное... оно встает на моем пути, оно мешает мне.

Она помолчала.

– И тебе действительно не надоели люди с их бесконечными проблемами?

– Нет.

– Я так и думала. Я знала, ты не оттолкнешь меня. Ты часто вспоминаешь Элизу?

– Когда не думаю о другом.

– Жаль, что я не знала ее.

– Она была хорошим человеком.

– Да. Как правило, это начинаешь понимать, лишь когда сравниваешь с кем-то другим. Страшно то, что часто мы это просто не успеваем понять. Или понимаем, когда уже слишком поздно. – Она помолчала. – После того, что сейчас произошло на балконе, ты наверное, думаешь, я говорю о Кейси?

– А разве не о нем?

– Нет. Кейси и Ян – вся семья Гримов – они так близки нам, Морганам... мы ведь как родственники. Обычно ты не влюбляешься в родственника или думаешь, что не влюбишься в родственника – по крайней мере, когда ты еще молод. Ты мечтаешь о прекрасном далеком незнакомце – о таком, который ждет тебя в конце пути длиной в пятьдесят световых лет.

– Я никогда не мечтал о подобном. Элиза жила рядом, и с каждым прожитым годом росла к ней моя любовь.

– Извини меня. – И я увидел, как качнулись в сумраке расплывчатые очертания ее фигуры. – Я все время думаю и говорю только о себе, но я понимаю тебя. Знаешь, когда я была моложе, то иногда задумывалась о своей судьбе – рано или поздно, но наступит тот день, когда должна будешь сказать «да». У девушки наверняка не все в порядке, если она не хочет, чтобы рядом с ней был такой человек, как Кейси.

– И ты действительно так считаешь?

– Да, – ответила она. – Со мной что-то происходило. Я росла – и это было моей бедой.

– Все растут.

– Нет, я говорю не об этом. Я не вкладываю в это понятие биологический смысл. Я духовно становилась зрелой личностью. Нам, Морганам, судьба даровала долгую жизнь, и, мне кажется, поэтому мы дольше взрослеем. Знаешь, как это происходит с малышами – все равно, зверь это или человек. У тебя в доме была какая-нибудь зверушка?

– И не одна.

– Тогда ты поймешь, что я хочу сказать. Когда дикий зверек еще мал, помнишь, какой он ласковый, как сворачивается в клубок у твоих ног? Но вот он подрос, и вдруг однажды он кусает и царапает тебя без предупреждения. И тогда люди говорят: «Ничего не поделаешь, таков инстинкт». Но это не так. Ведь и люди порой ведут себя точно так же. Когда живое существо подрастает, оно начинает задумываться о себе, о своих желаниях, стремлениях, о своем настроении, наконец. И настает такой день, когда кто-то хочет поиграть с этим существом... а оно вовсе не хочет играть, и тогда оно протестует: «Вон от меня! То, что я хочу, так же важно, как и то, что хочешь ты!» И все... Время, когда ты уютно сворачивался у чужих ног, прошло и никогда уже не вернется.

– Ты права. Это происходит со всеми нами.

– Но у нас это происходит слишком поздно! А может быть, мы слишком рано начинаем самостоятельную жизнь? На Дорсае уже в семнадцать лет мы уходим из дома, мы работаем как взрослые – или у себя на планете, или на других. Нас выбрасывают во взрослый мир. У нас нет времени задуматься, что значит быть взрослым и что делает нас взрослыми. Мы еще не понимаем, что уже не щенки, пока без предупреждения не набросимся на кого-нибудь, чтобы покусать и расцарапать. И только тогда нам становится ясно, что мы изменились и другие тоже изменились. Но уже слишком поздно приспособиться и понять перемены, произошедшие в другом человеке, потому что сами бьемся в ловушке своих собственных перемен.

Она остановилась, и я тоже молча сидел и ждал. Опыт подобных откровений подсказывал, что мне не нужно говорить – говорить будет Аманда.

– Нет, не о Кейси думала я, когда села в это кресло и сказала: «Страшно то, что единственно нужного человека ты встречаешь, когда уже слишком поздно». Я говорила о Яне.

– О Яне? – переспросил я, потому что Аманда вновь замолчала, и я чувствовал, просто необходимо было что-то сказать, помочь ей продолжить.

– Да, – вздохнула она. – Когда я была молода, то не понимала Яна. А вот сейчас понимаю. Тогда мне казалось, в нем нет души, чувств, что он весь сделан из чего-то твердого, что он... как кусок дерева. Но он не такой. Все, что ты замечаешь в Кейси, – есть и в Яне, только вот слишком мало света вокруг него, чтобы увидеть это. Теперь я знаю и теперь слишком поздно.

– Поздно? Но ведь он не женат... или женат?

– Женат? Да нет, пока нет. А ты разве ничего не знаешь? Посмотри на фотографию, на его столе. Девушку зовут Лия. Она с Земли. Ян встретил ее там четыре года назад. Но не о Лии думаю я, говоря – «слишком поздно». Слишком поздно – это я о себе. Мне судьбой предназначено повторить жизненный путь первой Аманды. Я рождена принадлежать сначала людям и только потом одному-единственному человеку. Как бы сильно ни влекло меня к Яну, я всегда думала об этой зависимости; в моей душе ему предназначена лишь вторая роль. Я не могу поступить с ним так, и уже поздно что-либо менять в себе.

– А может быть, Ян примет такие условия?

Она молчала, и только вздох я услышал оттуда, где в полумгле вздрогнула черная тень...

– Ты не должен говорить так, – прошептала Аманда.

Вновь потекли томительные мгновения тишины, пока она не заговорила, страстно и яростно:

– Если бы мы с Яном вдруг поменялись ролями, ты бы и ему предложил подобное?

– Я не предлагал, я лишь сделал предположение.

И снова молчание.

– Ты, как всегда, прав, – сказала она. – Я знаю, чего хочу, и знаю, чего боюсь в себе, и настолько это для меня очевидно, что порой начинает казаться, все вокруг меня тоже знают.

Она встала.

– Прости меня, Корунна. Я не имела права обременять тебя своими заботами.

– Так устроен мир. Люди говорят с людьми.

– А с тобой больше чем с другими. – Она подошла к балконной двери и задержалась на ее пороге. – Еще раз спасибо.

– Я не сделал ровным счетом ничего.

– Все равно спасибо. Покойной ночи. Постарайся уснуть.

Она вышла на балкон, и, пока стена моей гостиной не скрыла ее из виду, я провожал глазами необычайно прямой, стройный силуэт уходящей от меня женщины.

В кровать я лег с ощущением, что не засну никогда. Но уже через мгновение провалился в глубокий, непробудный сон.

А проснулся, когда наступило утро, и разбудили меня мелодичные трели видеофона. Всего один щелчок переключателя, и на экране появилось лицо Мигеля.

– Я посылаю к тебе человека с планом Гебель-Нахара, – сообщил он после короткого приветствия. – Теперь ты здесь сможешь ходить без провожатых. Если готов, завтрак ждет тебя в общем зале.

– Спасибо, – успел ответить я, и экран потух. Явился посыльный с обещанными картами; к этому времени я уже встал и был готов к началу второго дня пребывания в осажденной крепости. Когда я вошел в зал, его единственным обитателем был уже заканчивающий завтракать Ян.

– Садись, – указал он мне на кресло рядом. Я сел и приготовился слушать.

– Исходя из реальной обстановки, – начал он, – я предполагаю, что через двадцать четыре часа, возможно – чуть позже, начнется штурм. Мне хочется, чтобы ты прежде всего тщательно познакомился с системой обороны, в особенности с укреплениями первой линии. Тогда ты сможешь руководить людьми на этих участках или, если возникнет необходимость, возглавить оборону.

– Как ты себе это представляешь? – спросил я.

Ян дождался, когда отправится на кухню получивший мой заказ солдат, и только тогда продолжил:

– Для обороны первой линии будет выведена команда Мигеля, и небольшая горстка останется в резерве. Большинство наших музыкантов, в лучшем случае, держали когда-либо в руках лишь стрелковое оружие, нам же при отражении атаки пехоты потребуется умение обращаться с тяжелым энерговооружением и артиллерией. Я хочу, чтобы ты научил их этому. Мигель знает, кто из них на что способен, и будет тебе помогать. Завтракай, а я расскажу, как, на мой взгляд, поведут атаку мятежники, что от них можно ожидать и, следовательно, каковы должны быть наши вероятные действия.

Принесли завтрак, и вместе с ним я усваивал соображения Яна, почерпнутые как из его собственного опыта, так и из наблюдений Мигеля, и что в коротком пересказе выглядело приблизительно так.

Наступающая армия, раз за разом, волновыми фронтальными атаками, будет накатываться на укрепленный склон, пока не подавит первую линию обороны. План Яна основывался на идее жесткой обороны первой линии, а при невозможности быстрого отхода на вторую – имел в виду непременное уничтожение оставшегося тяжелого вооружения, чтобы оно не могло быть использовано неприятелем. Все начиналось снова на второй линии – и так, шаг за шагом, медленный отход вверх по склону. Наверняка именно такая оборонительная тактика подразумевалась проектировщиками при создании крепости Гебель-Нахар.

Что же могло помешать осуществлению этого плана? Если не все защитники смогут быстро и организованно перейти на вторую линию, естественно будет предположить, что для ее обороны просто не хватит людей, не говоря уже о третьей, четвертой и прочих линиях обороны. И может случиться так, что самую мощную крепостную стену на верхней террасе просто некому будет защищать.

Будь у нас достаточное количество «понюхавших пороху» солдат, не говоря уже о ветеранах-дорсайцах, мы могли бы так организовать оборону, что после громадных потерь наступающие поневоле прекратили бы бесплодные атаки.

Никто из нас не высказал этого соображения вслух, но оба мы отчетливо понимали, что поражение наше неизбежно и единственное, на что мы способны, – это нанести как можно больший урон противнику.

И вот еще что было очевидно и не обсуждалось: чем яростнее будет оборона Гебель-Нахара, тем меньше будет оснований у губернаторов и Уильяма обвинить дорсайских военных в непрофессионализме.

Закончился мой завтрак, а вместе с ним и лекция по тактике обороны.

– Где сейчас Аманда? – спросил я, вставая из-за стола.

– Работает вместе с Падмой... или нужно говорить: Падма работает вместе с ней, – ответил Ян.

– Я не знал, что экзоты изменили своим принципам невмешательства в военные конфликты.

– А он и не участвует. Обычная линия поведения экзотов – делиться знаниями с тем, кому они нужны. И ты это прекрасно знаешь. Они пытаются найти политическое решение проблемы, чтобы репутация дорсайцев не пострадала.

– А твое мнение – реально ли им отыскать такое решение?

Ян пожал плечами.

– Дело в том... – Ян замолчал, бесцельно перебирая разложенные на столе бумаги. – Они рассматривают проблему под несколько другим углом, чем мы, военные, и я не силен в оценке их стратегии, но... мы не должны терять надежды.

– Кстати, у тебя не возникало мысли, что Мигель с его знанием характеров и образа жизни нахарцев может быть им полезен?

– Да. Я говорил об этом и просил Мигеля оказать помощь, если таковая потребуется. Насколько я знаю, пока к нему за советами не обращались.

Ян поднялся, и мы пошли; он – в свой рабочий кабинет, а я – в штаб, заниматься вопросами организации обороны.

Мигеля в штабе не оказалось, тогда дежурный отправил меня на первую террасу, где господин капельмейстер уже начал отработку первых навыков обращения с оружием. Мы потратили на это почти все, утро, но вскоре пришлось прервать занятия, и не потому, что команду уже нечему было учить (как раз наоборот), а потому, что нетренированные солдаты находились на пределе физических сил и бесконечно совершали одну ошибку за другой уже просто по причине усталости.

Скомандовав отбой и отправив своих музыкантов на отдых, Мигель провел меня в свой кабинет, куда дневальный принес бутерброды и кофе.

Покончив с едой, я встал и подошел к стене, где висела так заинтересовавшая меня в первое посещение «ископаемая» волынка.

– Ну и штучка... Ян скромно признался, что кое-как сможет справиться с шотландской волынкой, ну а если мне хочется послушать вот эту, то следует попросить Мигеля.

Мигель смотрел на меня из-за стола и улыбался. Эти утренние часы учений изменили его до неузнаваемости, о чем он сам не догадывался. Он помолодел, повеселел, и, конечно, ему был приятен мой интерес к этому необычному инструменту.

– Она называется gaita gallega. А если точнее – это один из видов gaita gallega – волынки, которую делали в Галисии на планете Земля и которую, пожалуй, можно и сейчас там встретить. Если умеешь играть на шотландской волынке, то справиться с этим инструментом не составляет особого труда. Ян поскромничал или хотел, чтобы я продемонстрировал свои музыкальные способности.

– Наверное, он считает, что у тебя получится гораздо лучше.

– Хорошо... – Мигель снова улыбнулся. – Ну разве что чуть-чуть. – Он встал из-за стола и подошел ко мне. – Ты действительно хочешь ее послушать?

– Очень хочу.

– Тогда выйдем отсюда, – предложил Мигель, снимая инструмент со стены. – Она не предназначена для столь маленькой комнаты.

Мы вернулись на террасу, туда, где совсем недавно отрабатывали боевые приемы и где до поры застыло в молчании грозное оружие. Рядом с ним постоял Мигель в коротком раздумье, и вот уже ремень, прикрепленный к обоим концам басовой трубы, перекинут через плечо, сама труба, словно указующий перст, направлена в небо; губы его обхватили мундштук, пальцы пробежали по отверстиям в сопелке, меха набрали воздух, и он начал играть.

Музыка волынки подобна дорсайскому виски. Или вы не выносите ее, или считаете непревзойденной и ни с чем несравнимой. Я принадлежу к тем, кто находит своеобразную прелесть в этих звуках. Здесь, в Гебель-Нахаре, я понял – почему. Мои предки – не только шотландские горцы; течет в моих жилах немалая толика испанской крови, а вот сейчас я узнал, что полюбившийся инструмент по праву принадлежит и моим испанским предкам.

Меряя шагами площадку, Мигель играл незатейливую шотландскую мелодию «Лесные цветы», вдруг он резко остановился, сделал шаг к крепостной стене и, устремив свой взгляд на равнину, заиграл незнакомое.

Пусть найдутся достойные слова для описания охвативших меня чувств. В ритме мелодии не было ничего шотландского. Она была испанская – испанская по духу, испанская «до мозга костей». Заключенная в изысканную музыкальную форму, мелодия превращалась в яростный, гневный вызов, от которого пульсирует в жилах кровь и волосы на голове поднимаются дыбом.

Мигель закончил на протяжной, как стон, затухающей ноте, снял с плеча лишенный воздуха мешок, повернулся, и я увидел его лицо – лицо, с которого исчезло выражение юношеского задора. Передо мной стоял усталый, опустошенный человек.

– Что это было? – спросил я.

– Для приличной компании у нее есть приличное название, – тихо произнес он. – Но его забыли. Нахарцы называют ее просто «Su Madre».

– Вот что ты должен сыграть, если хочешь вызвать на бой врага.

Неожиданно, словно последние силы покинули его, Мигель тяжело опустился на уступ крепостной стены и сложил на коленях волынку.

– И они любят меня. – Он слепо глядел на ровные стены казарм. – Мой оркестр, мой полк – они любят меня.

– Во всяком правиле есть свои исключения, – не отрывая взгляда от его лица, сказал я, – но обычно солдаты, служащие под началом офицера-дорсайца, любят его.

– Я говорю не об этом. – Мигель продолжал упорно разглядывать серую казарменную стену. – Ни для кого здесь не секрет, что я решил никогда не брать в руки оружие, – с того самого дня, когда я подписал контракт и стал капельмейстером.

– Хорошо, – кивнул я. – Пусть будет так.

Он поднял на меня глаза и снова отвел их в сторону.

– Ты знаешь, как в этой сумасшедшей стране с ее непонятной культурой и извращенными традициями смотрят на трусов – людей, которые могут, но не хотят сражаться. Они делают все, чтобы уничтожить даже память о них на этой земле. Высшая доблесть мужчины – уничтожить труса. Но меня не трогают. Даже на дуэли не вызывают.

– Они не верят тебе.

– Не верят... – повторил он, и жестким, яростным стало его лицо. – Почему?

– Потому что они слышат лишь слова, – резко ответил я. – На каком бы языке ты ни говорил – слова есть занавес, за которым скрываются истинные мысли. Ты произносишь – «никогда не возьму в руки оружие», и они понимают – ты настолько искусно владеешь этим оружием, что здесь тебе нет равных. По манере речи, даже по твоей походке они видят, что ты можешь, и не верят тебе. Как же иначе?

– Это ложь! – воскликнул в одно мгновение оказавшийся на ногах Мигель. – Я верю, и это свято для меня. С тех пор...

Он замолчал.

– Может быть, нам стоит продолжить учения? – как можно мягче произнес я.

– Нет! – резко бросил он. – Я обязан это сказать. Может, другой возможности не будет... Я хочу, чтобы хоть кто-нибудь...

Мигель замер на полуслове. Он должен был сказать – «чтобы хоть кто-нибудь понял»... но не мог заставить себя произнести эти слова. А я не мог помочь ему. После смерти Элизы я научился выслушивать людей. И есть во мне нечто, безошибочно подсказывающее, когда нужно сказать, а когда промолчать, не помогать твоим собеседникам высказать то, что хотят, но не решаются произнести вслух. И сейчас я тоже молчал.

Несколько долгих секунд на лице Мигеля, как в зеркале, отражались следы яростной внутренней борьбы, но вот оно разгладилось, успокоилось – мир снова установился в его душе.

– Нет, – словно убеждая самого себя, повторил он. – То, что думают люди, ничего не значит. Вряд ли мы переживем завтрашний день, и поэтому я должен знать...

Он внимательно смотрел на меня.

– Я обязан объясниться и хорошо, что рядом оказался такой человек, как ты. Наши семьи живут одной жизнью, мы из одного кантона, нас окружают одни соседи, у нас одни предки...

– Ты никогда не думал, что не обязан никому ничего объяснять? – спросил я. – Когда родители поднимают тебя на ноги, они тем самым отдают долг своим родителям, не более. Хорошо, допустим, ты чувствуешь себя обязанным – и это спорный вопрос, потому что с тех пор, как Дорсай стал планетой свободных граждан, наш единственный и главный долг – добывать ей средства к существованию, заключая межпланетные контракты. Ты свой долг выполнил – стал капельмейстером. Все остальное – твои личные дела.

И это было правдой. Важнейшей обменной валютой в межпланетной торговле являлись не природные ресурсы, как вам мог ответить школьник, а рабочая сила. Товаром населенных миров служили знания, умения, навыки – то, чем обладает отдельная человеческая личность. Средства, заработанные дорсайцем на Ньютоне, позволяли Дорсаю заключить контракт с ньютонским геофизиком или пригласить психолога с Культиса. Часть заработка дорсаец отчислял планете. Разумеется, полевой командир получает несравненно выше, но и как капельмейстер Мигель с лихвой окупил затраты на свое образование и подготовку.

– Не об этом я говорю, – начал он.

– Нет, – перебил я – ты говоришь о долге и чести и понимаешь их так, как принято среди нахарцев.

Он плотно сжал губы, его лицо напряглось.

– Из твоих слов я понял единственное – ты не желаешь слушать меня. Ну что же, я не удивлен...

– Ну вот и сейчас ты говоришь как настоящий нахарец. Не сомневайся, я выслушаю все, что ты захочешь мне сказать.

– Тогда присядем. – Он опустился на каменный выступ в стене, а я занял место напротив.

– Как ты думаешь, я счастлив? – спросил он и сам ответил:

– Да, я счастлив. А почему бы нет? Я получил все, что хотел. Я на военной службе, меня окружает все, к чему я привык с рождения, у меня есть чувство, что живу той жизнью, к которой готовила меня семья. Я один из наших. Все, что я делаю, получается лучше, чем у многих, – в этом надежды моих нанимателей оправдались. А основной работой стала музыка – моя вторая любовь. Солдаты уважают меня, а полк гордится мной. Наконец, начальники ценят меня.

Кивая головой, я подтверждал справедливость каждого сказанного им слова.

– Но есть и обратная сторона медали. – Его пальцы сжали волынку, и она издала жалобный звук, похожий на стон.

– Твой отказ воевать?

– Да. – Он вскочил с места и, меряя шагами площадку, заговорил быстро, отрывисто, заметно волнуясь. – Отрицание насилия... Это чувство, оно жило во мне наравне с другими... Я мечтал о подвигах, о войнах и битвах, про которые рассказывали мне старшие. Когда я был молод, чувство это и мечты уживались рядом, не мешая друг другу. Так могло быть, потому что в мечтах на поле брани не проливалась кровь, а битвы выигрывались без единой жертвы. Неестественность уживающихся рядом чувств не пугала... все должно с возрастом как-то определиться. Так я считал и верил. Тем более, за время обучения в Академии ты, конечно, никого не убиваешь.

– Ни один человек с нормальной психикой не скажет, что ему нравится убивать, – сказал я. – Все считают нас на голову выше остальных военных, потому что мы, дорсайцы, можем в большинстве случаев одержать бескровную победу там, где остальные горами трупов завалят поле сражения. Этим мы не только сберегаем деньга своим нанимателям, но, что гораздо важнее, разрушаем непременное условие войны – ее жестокость и остаемся людьми. Мерило доблести военачальника – не оставленные на поле брани трупы и не изувеченные тела его солдат. Помнишь слова Клетуса? Он ненавидел насилие так же страстно, как и ты ненавидишь его.

– Но он делал это! – Мигель повернулся, и я увидел осунувшееся, со скулами, обтянутыми кожей, лицо. – И ты сейчас будешь. И Ян, и Кейси.

Пожалуй, против этих слов Мигеля мне нечего было возразить.

– Видишь, – снова быстро заговорил он, – какая бездонная пропасть лежит между Академией и реальным миром. Ты уходишь в большую жизнь и рано или поздно начинаешь убивать. Если ты держишь в руках меч, то придет время, и ты будешь убивать этим мечом. Когда я закончил Академию и получил право надеть офицерскую форму, пришло время делать выбор – и я его сделал. Я не мог причинять никому боль, если даже моя жизнь зависела от этого. Но в то же время я чувствовал себя солдатом и только солдатом. Меня так воспитывали. Я не хочу другой жизни, я люблю такую жизнь и не понимаю, как можно жить иначе.

Неожиданно Мигель замолчал. Он стоял и смотрел на степь и переливающиеся вдали огни мятежного лагеря.

– Вот и все, – вздохнул он.

– Да, – тихо согласился я. И тогда Мигель повернулся, и наши взгляды встретились.

– Ты расскажешь моим родным? – спросил он. – Если тебе повезет больше, чем мне, и ты вернешься домой – расскажешь?

– Да, я расскажу... Но нам еще рано думать о смерти.

Он улыбнулся. Его неожиданная улыбка была грустной.

– Я знаю. Все это камнем лежало на душе... сейчас стало легче. Я не утомил тебя?

– Нет, все нормально.

– Спасибо.

Как бы пробуя на вес, он приподнял gaita и посмотрел на нее, словно пытался вспомнить, почему она оказалась в его руках.

– Через пятнадцать минут сюда придут солдаты, – сказал он. – Я постараюсь справиться один, а у тебя освободится время для других дел.