Текст книги "Убиение чудовища"

Повернув ключ в замке, Уиллет вышел из библиотеки бледнее бледного, с обращенным в себя взглядом, и потребовал принести ему… вязанку дров для камина: что-то в комнате холодновато, а от электрического отопления толку – чуть. Господин Вард, не посмев задать ему ни одного вопроса, немедленно послал за поленьями, и дворецкий, складывая их в библиотеке, заметно вжимал голову в плечи в опаске. Тем временем Уиллет успел побывать в находившейся по соседству бывшей лаборатории Чарльза и забрать оттуда кое-что оставшееся после июльского переезда. Взятое он сложил в корзину с крышкой – господин Вард так и не увидел, что же это было.

Затем доктор снова заперся в библиотеке, и по густым клубам плотного дыма, льнувшим к оконным стеклам, стало понятно, что в камине разожжен огонь. Долго слышался шорох газет, затем вновь раздался натужный скрип петель дверцы шкафа за панелью, и за ним – звук падения чего-то тяжелого, никому из подслушивающих не понравившийся. За двумя сдавленными выкриками доктора последовал невыразимо жуткий шелест-свист, и из трубы повалил очень темный и едкий дым, на который, увы, не сыскалось ветра. У господина Варда закружилась голова, и прислуга сбилась кругом него в кучу, в страхе взирая на жирную змею черного смога, выползающую из трубы на кровлю. Прошла будто бы целая вечность, прежде чем «шкура» той змеи посветлела и истаяла, а за закрытой дверью Уиллет стал выскребать из камина пепел и возвращать сдвинутую мебель на место, предварительно захлопнув вновь стенной шкаф.

И вот доктор встал на пороге библиотеки – бледный, чем-то явно опечаленный и усталый. В руке он держал все ту же закрытую корзину. Окно он оставил после себя открытым, и в комнату вливался теперь приток свежего воздуха. Панель осталась на своем прежнем месте над камином, но в ней не чувствовалось более ничего зловещего, словно изображение Джозефа Карвена никогда не пятнало ее собой. Надвигалась ночь, однако темнота уже не грозила тревогами, навевая лишь мягкую меланхолию.

Доктор никому не рассказал, чем занимался в библиотеке, ограничившись краткой ремаркой в адрес господина Варда:

– Нет времени объяснять. Одно замечу – магия, а в ее существование ваш сын верил свято, и глупо мне не уважить эту веру, – работает по-всякому. Известными мне методами я очистил это жилище от порчи. Отныне и впредь можете спать спокойно.

7

То, что «чистка» для доктора Уиллета в определенном смысле стала испытанием не менее суровым, чем его ужасные приключения в подземельях, наглядно иллюстрирует по крайней мере тот факт, что старый врач, едва переступив порог собственного дома, тут же свалился без сил. Трое суток не покидал доктор свою спальню, хотя слуги вполголоса судачили о том, что в среду, в самый полночный час, парадную дверь тихо открыли и через мгновение затворили почти без шума. К счастью, наблюдения свои недосужий этот люд не сопоставил со следующей заметкой из «Ивнинг Бюллетин»:

УПЫРИ ИЗ НОРТ-ЭНДА СНОВА В ДЕЛЕ

Десятимесячное затишье после подлого акта вандализма на участке Уиденов, что на Северном кладбище, прервалось сегодня утром, когда ночной сторож Роберт Гарт снова застал грабителя. По случаю выглянув из сторожки около двух ночи, Гарт заметил неподалеку огонек лампы или карманного фонарика в северо-западном направлении; открыв дверь шире, он заметил фигуру «артиста садовой лопаты», хорошо обрисованную электрическим светом. Едва начав идти навстречу, Гарт увидел, как мужчина стремглав бросился к центральному входу, выбежал за ворота и канул в темноту прежде, чем сторож смог к нему приблизиться, не говоря уже о том, чтобы поймать преступника.

Как и в прошлогоднем случае с расхитителями могил, спугнутый вандал не успел навредить кладбищенскому имуществу. На пустующей ныне доле участка Вардов была перекопана земля, но поблизости не было ничего, что хотя бы отдаленно напоминало бы гроб, а ни одну из уже имеющихся там могил не потревожили.

Гарт, сообщивший о преступнике только то, что это был невысокий мужчина с густой бородой, склоняется к мысли, что во всех трех случаях действовали одни и те же люди, но правоохранители из Второго полицейского участка считают иначе, ссылаясь на иной характер второго эпизода, когда из земли с особым цинизмом извлекли древний гроб и раскололи могильный камень.

Первый из случаев, когда, по мнению обеспокоенной общественности, злоумышленникам помешали что-то похоронить, случился в марте прошлого года; то преступление приписывают бутлегерам, пытавшимся обустроить в крайне неподходящем месте тайник. По словам сержанта Райли, третий случай, возможно, имеет какую-то связь с самым первым. Офицеры Второго участка сбиваются с ног, пытаясь поймать банду негодяев, ответственную за эти неоднократные циничные преступления.

Доктор Уиллет отдыхал весь четверг, словно оправляясь от недавнего потрясения – или, раз уж на то пошло, готовя себя к потрясению грядущему. Вечером он написал письмо господину Варду; оное доставили на следующее же утро, и после его прочтения не вполне проснувшийся еще господин Вард надолго впал в глубокую задумчивость. С воскресенья он все никак не мог вернуться к работе, не придя в себя после шока, вызванного всем услышанным и увиденным, пуще прочего – жуткой «чисткой», однако послание Уиллета удивительным образом успокоило его, несмотря на сулимые им скорби и новые мрачные тайны.

Барнс-стрит, 10,

Провиденс, Род-Айленд

12 апреля 1928

Дорогой Теодор,

Мне кажется, я должен адресовать тебе хоть слово, прежде чем совершить то, что я задумал сделать завтра. Это положит конец всем тем ужасам, сквозь которые мы с тобой прошли (ибо что-то мне подсказывает, что никому и никогда больше не проникнуть в то ужасное место, о коем нам обоим известно), однако боюсь, что душевное спокойствие не возвратится к тебе без подробных объяснений и заверений с моей стороны.

Ты знаешь меня еще с мальчишеской поры, так что, думаю, не станешь возражать, когда я скажу, что некоторые загадки лучше оставить неразгаданными, а иные феномены – неисследованными. Тебе лучше оставить любые домыслы по поводу дела Чарльза, и я, считай, приказываю тебе хранить молчание пред лицом его матери – хватит с нее и уже имеющихся подозрений.

Когда я завтра позвоню в твою дверь, Чарльз уже покинет пределы лечебницы. Он совершит побег – и это все, что должны знать окружающие. Конечно, какой молодой человек, пусть даже и не вполне в своем уме, захочет терпеть притеснения – такое сплошь и рядом случается. Со временем ты сможешь с надлежащей деликатностью, без спешки, посвятить жену в обстоятельства его недуга – и тогда наконец уйдет нужда посылать ей отпечатанные на машинке письма от имени сына. Настоятельно рекомендую тебе навестить ее в Атлантик-Сити, да и самому немного отдохнуть – видит Бог, ты заслужил покой. Сам же я отправлюсь на юг, дабы успокоиться немного и отрешиться от тяжелых дум.

Так что ни о чем меня не спрашивай, когда я завтра позвоню в твою дверь. Возможно, что-то пойдет не так, но в таком случае я тебя уведомлю. Однако не думаю, что до этого дойдет. Тебе больше ни о чем не придется беспокоиться, потому что Чарльз будет в полной безопасности. Он уже в месте более надежном, чем ты можешь помыслить. Можешь также не бояться Аллена; он теперь – такое же достояние прошлого, как и портрет Карвена, и если завтра я объявлюсь на твоем пороге, тем окончательно подтвердится факт исчезновения этого человека с лица земли. Автор записки на латыни, думаю, также никогда не потревожит ни тебя, ни твоих домочадцев.

Но будь готов столкнуться с великой скорбью – и всячески помоги своей супруге пережить ее. Я должен откровенно признаться, что бегство Чарльза никак не означает, что он к вам вернется. Его поразила весьма специфическая болезнь, и от нее, увы, спасения нет. Могу утешить тебя единственно тем, что он никогда не был злодеем или даже сумасшедшим в истинной мере сего слова – а всего лишь любознательным, умным и полным усердия парнем, чья страсть ко всему древнему и таинственному не принесла хороших плодов. Он постиг то, что превыше разума смертных, и мрачная тень тьмы времен пала на него.

А сейчас я подхожу к делу, в котором прошу тебя верить мне еще безоговорочнее, чем до сих пор, – потому что относительно судьбы Чарльза не должно быть никаких недомолвок. Скажем, где-то через год, если хочешь, ты сможешь подвести под этим делом достойную черту, потому что парня более не будет на свете. Установи надгробие на своем участке Северного кладбища, на десять футов западнее могилы твоего отца, – так ты обозначишь истинное место упокоения своего сына. Не страшись, что под этим камнем будет лежать прах какой-либо химеры или подкидыша, – нет, это прах твоего родного сына, того самого Чарльза Декстера Варда, которого ты нянчил и воспитывал, настоящего Чарльза, не отмеченного черным колдовским клеймом и шрамом над бровью, Чарльза, который никому не сделал зла, но трагически поплатился за свою жажду познания.

На этом – все. Он сбежит из больницы, а через год с сегодняшнего дня ты сможешь поставить надгробие. Ни о чем меня завтра не расспрашивай. Верь – честь твоего древнего рода столь же чиста, сколь и в славном прошлом.

С глубочайшим сочувствием и призывом к стойкости, спокойствию и смирению, извечно преданный твой товарищ

Маринус Бикнелл Уиллет.

Итак, утром в пятницу тринадцатого апреля 1928 года доктор Уиллет вошел в палату пациента частной лечебницы Уэйта по имени Чарльз Декстер Вард. Молодой человек, хоть и не старался избегать посетителя, был очень подавлен и не слишком радушно поддерживал разговор, которого изо всех сил добивался Уиллет. Очевидно, источником определенного напряжения было то, что доктор нашел подземелье, и то, что он в нем пережил, поэтому оба несколько стушевались, обменявшись формальными словами приветствия. Тогда между ними протянулась новая струна, готовая к надрыву, ибо Вард, кажется, приметил в застывшем, словно маска, лице доктора решимость, которой раньше не было и в помине, – и испугался, хорошо сознавая, что со времени последнего визита тихий и миролюбивый семейный врач превратился в ожесточенного, глухого к мольбам и запугиванию мстителя.

И поэтому, когда доктор начал говорить, Вард побледнел, точно больничная стена.

– Всплыли новые факты, – промолвил Уиллет, – и я должен честно сказать, что теперь моим долгом является расплата.

– Копнули поглубже – и наткнулись уже на других несчастных оголодавших тварей? – прозвучал полный горького злорадства ответ. Было очевидно, что Карвен до последнего решил сохранять бравурный тон.

– О нет, – Уиллет улыбнулся. – На сей раз копать не пришлось. Тут кое-кто искал доктора Аллена, а нашел в хижине в Потаксете только накладную бороду и очки…

– Прекрасно! – откликнулся встревоженный пациент, стараясь придать своим словам удали. – Могу лишь надеяться, что они больше подходили бывшему владельцу, чем ваши – вам!

– Вам они больше к лицу, – спокойно парировал доктор, – и на лице этом вы их не раз носили, готов поручиться небесами.

Когда слова эти были сказаны, показалось, будто на солнце набежала туча – хоть рисунок теней на полу и остался неизменен.

– И что же в той бороде так взывает о мести? – поинтересовался пациент. – Полагаете, к такому жалкому во всех смыслах маскараду могли время от времени прибегать, дабы жить двойной жизнью? Что же это получается – желание менять изредка имидж уже преследуется по закону?

– Нет, конечно, – с тоской протянул Уиллет. – И если кто-то ведет двойную жизнь – не моего это ума дело… при условии, конечно, что этот кто-то вообще имеет право на существование, или если он не убил того, кто призвал его в этот мир.

– Бога ради, что еще вы там нашли – и что вам нужно теперь от меня? – возопил, явно теряя терпение, пациент.

Доктор выдержал небольшую паузу перед ответом, словно подбирая слова.

– Я нашел, – наконец сказал он, – кое-что в шкафу за старой панелью над камином, там, где когда-то была картина. Я сжег это – и захоронил пепел там, где должно быть могиле настоящего Чарльза Декстера Варда.

Его собеседник, задыхаясь, вскочил со стула.

– Да будь ты проклят, старый проныра, шельмец! Кому еще ты рассказал… да и кто поверит этому теперь, в любом случае – уж два месяца прошло, а я сижу здесь, цел и невредим! Чего ты тут добиваешься?

Несмотря на невеликий свой рост, Уиллет выглядел почти величественно, когда жестом призвал своего собеседника уняться:

– Никому я не говорил. Дело ведь не из числа каждодневных – тут замешано безумие, протянувшееся сквозь века, и ужас из таких сфер, над которыми не властны и пред коими бессильны полиция, юристы, алиенисты и земные суды. Хорошо, что Господь наделил меня – неразумного слугу своего, – толикой живого воображения. Потому-то, обдумывая это дело, я не сбился с пути. Ты не обманешь меня, Джозеф Карвен, ибо я прекрасно знаю, что за преступление ты совершил! Я знаю – благодаря кровному колдовству ты заполучил в лице Чарльза потомка-двойника; знаю, как разжег в нем интерес к прошлому и науськал выкопать твой прах из позабытой могилы. Я знаю, что он прятал тебя в своей лаборатории, пока ты изучал современность, знаю, что ночами ты пил кровь, чтобы воскреснуть в полной мере. Уже потом ты стал носить бороду и очки, чтобы не смущать никого своим фантастическим сходством с Чарльзом. Я знаю, что ты задумал сделать, когда ему не понравилось святотатственное осквернение могил мудрецов по всему свету, и что ты задумал свершить потом; более того – я знаю, как ты это сделал.

Ты снял бороду и очки – и так обвел часовых вокруг пальца. Они подумали, что это Чарльз зашел в дом. Они подумали, что это он вышел после того, как ты задушил настоящего Чарльза и спрятал тело. Но ты не взвесил разницу в вашем умственном развитии. Ты был дураком, Карвен, сочтя, что будет достаточно лишь визуального сходства. Почему ты вообще не подумал о произношении, о голосе, о почерке? Сам видишь, не удалось спрятать шило в мешке. Ты лучше меня знаешь, кто написал на архаичной латыни памятную нам обоим записку, так знай – то предупреждение не прошло даром. Существуют сорняки, от которых надо без жалости избавляться, и я искренне надеюсь, что автор того послания позаботился об Орне и Хатчинсоне. Один из них, помнится, посоветовал тебе не вызывать того, кого не сможешь покорить своей воле. Однажды тебе уже положили конец, и теперь ты снова падешь – жертвой собственного коварства. Ученый муж может тягаться с Природой, Карвен, но лишь до определенной черты – за которой все кошмары, тобой порожденные, восстанут против тебя же.

Здесь доктора прервал судорожный крик, исторгнутый стоявшим перед ним. Загнанный в угол, безоружный, отчетливо осознающий, что любое физическое насилие неизбежно приведет на помощь Уиллету санитаров, Джозеф Карвен решил призвать на помощь своего единственного извечного союзника – и начал выводить каббалистические знаки обоими указательными пальцами, одновременно произнося своим глубоким, звонким голосом, больше не сдерживаемым притворным шепотом, вступительные слова ужасающей формулы:

– Пер Адонаи Элохим, Адонаи Иегова, Адонаи Саваоф, Метатрон…

Однако Уиллет опередил его. Уже во дворе вокруг дома завыли собаки, уже ледяной ветер поднялся со стороны глубоких вод бухты острова Конаникут, но доктор начал нараспев произносить заклинание, приготовленное им загодя. Око за око, чары за чары – вот-вот откроется, насколько прочно им усвоен урок бездны. Твердо и четко Маринус Бикнелл Уиллет огласил вторую долю двухчастного заговора, чьи первые строки – под Главою Дракона и асцендентом – вернули к жизни автора карандашной записки:

– ОГТРОД АИФ – ГЪЕВЛ-ИХ – ЙОГ-СОТОТ – НГАХНГ ИЕЙ ЗА.

Едва прозвучало первое слово, Карвен замолк и замер. Не в силах говорить, он размахивал руками, но и те сковал паралич. По изречении имени Йог-Сотота жуткие перемены охватили тело алхимика, и Уиллет смежил веки, не желая заворожиться кошмарным зрелищем – и не довести формулу до конца. Он устоял, докончив начатое, и воскрешенный дьявол навсегда покинул мир людей; мощь злых сил из темных веков сошла на нет, и истории безумия Чарльза Декстера Варда пришел конец. Ибо по полу, не требуя даже растворения в кислоте, рассыпался серо-голубоватый прах развоплощенного верно изреченной формулой Джозефа Карвена – лиходея постигла та же участь, что и его портрет год назад.

Вспоминая доктора Сэмюэла Джонсона

Писание Хамфри Несмышлитта, эсквайра[36]36
  Именно под таким псевдонимом (англ. Littlewit – от little wit, «недостаточно ума») рассказ и был опубликован в сентябрьском выпуске журнала “United Amateur” за 1917 год. Эта история является примером лавкрафтовской имитации старинного стиля. Критик Дэниел Гермс (англ. Daniel Harms) писал о ней: «Рассказ, возможно, не представляет собой литературного шедевра, но демонстрирует амбиции автора <…> казаться умудренным, изведавшим жизни джентльменом восемнадцатого века, а также являет великолепный образец самоиронии».


[Закрыть]

Право написания мемуаров, подчас непоследовательных и скучных, по обыкновению приписывают людям в летах. Безвестные исторические нюансы и казусы из жизней великих, отпечатавшиеся в чьей-то памяти, передаются по наследству потомкам в форме пространных старческих писаний – так уж заведено.

Но хоть и не укроется от современного читателя патина Старины, лежащая на писчем моем пере и том, что выходит из-под него, пред ним предстану я совсем молодым человеком, что на свет появился якобы в 1890 году в американской стороне. Что ж, намерен признаться – пора сложить с себя бремя хранимого долго из опасений в неверии секрета, и да просветится мир на сей счет, и удовлетворится жажда достоверных сведений о той Эпохе, с знаменитыми особами коей был я дружен. Итак, рожден я был в родовом поместье в Девоншире, десятого дня августа 1690 года (а по новейшему григорианскому календарю – двадцатого августа). Так сочтите же – ныне мне двести двадцать восемь полных лет! В юности прибывши в Лондон, я еще детьми видал многих выдающихся мужей времен правления короля Вильгельма, среди них и печально известного господина Драйдена, часто сиживавшего за столиками кофейного заведения Уилла. С господами Аддисоном и Свифтом[37]37
  Подразумеваются Джозеф Аддисон (1672–1719), английский писатель, поэт, просветитель, и Джонатан Свифт (1667–1745) – английский писатель, автор известнейших «Путешествий Гулливера» (1726).


[Закрыть] я не преминул свести весьма близкое знакомство, а господину Поупу[38]38
  Александр Поуп (1688–1744) – английский поэт XVIII века, один из крупнейших британских классицистов. После Шекспира является вторым наиболее цитируемым писателем на английском языке.


[Закрыть] и вовсе сделался одним из доверенных друзей и уважал его безмерно до самого дня кончины. Но поелику ныне хочу я поведать о друге, обретенном чуть позже, – о покойном докторе Джонсоне[39]39
  Сэмюэл Джонсон (1709–1784) – английский литературный критик, лексикограф и поэт эпохи Просвещения, чье имя, по оценке «Британники», стало в англоязычном мире синонимом второй половины XVIII века.


[Закрыть], – да пребудет пока в стороне пора моей молодости.

О докторе я впервые услышал в мае 1738 года; лично в то время мы не пересекались. Мистер Поуп окончил работу над Эпилогом к своим «Сатирам», начинавшимся словами «Не явишься в печати ты по разу в полугод», как раз тогда и уже готовил плоды трудов своих к окончательному изданию. Так получилось, что в один день с ним вышла в свет сатирическая поэма-подражание Ювеналу[40]40
  Ювенал Децим Юний (ок. 60 – ок. 127) – римский поэт-сатирик.


[Закрыть] – под заглавием «Лондон» и именем тогда еще безызвестного Джонсона. Надлежит сказать, сотворила она шуму! Многие джентльмены, славные за свой хороший вкус, заявляли, что се – творение Поэта более великого, нежели сам господин Поуп. И хоть иные недоброжелатели и множили слухи о мелочной завистливости мистера Поупа, тот воздавал виршам своего новоиспеченного соперника немалые хвалы и, узнав от мистера Ричардсона, кто сей поэт, сказал мне, что «господин Джонсон вскорости будет извлечен из подпола[41]41
  Лавкрафт в оригинале использует французское слово deterré, что в прямом переводе означает «выкопанный». Здесь по смыслу – «кто-то, кто обретет известность, открытый широкой публикой».


[Закрыть]».

Мы с доктором не были представлены друг другу до 1763 года, когда нас познакомил в таверне «Митра» господин Джеймс Босуэлл, юный шотландец из прекрасной семьи, человек великой учености при невеликом уме, чьи рифмованные излияния мне приходилось править до толковости в иной час. Доктор Джонсон, каким узрел я его впервые, оказался мужчиной тучным и мучающимся одышкою, вдобавок скверно и неопрятно облаченным. Припоминаю, что носил он завитой власяной парик – не перевязанный сзади лентой, не напудренный, да и явно не по размерам его главы. Его камзол рыжевато-коричневого цвета был изрядно помят и местами не досчитывался пуговиц. Лицо доктора, одутловатое без меры, будто несло на себе печать некой хвори, и его то и дело охватывал тик. О сем физическом изъяне я, впрочем, знал заранее от господина Поупа, потрудившегося навести некоторые справки.

Будучи почти семидесяти трех лет от роду, на целых девятнадцать лет старше доктора Джонсона (я величаю его «доктором», хоть и добился он сего звания двумя годами позднее), я, само собою, ожидал от него почтительного отношения к моим летам – и потому не питал к его фигуре того страха, в коем признавались многие другие. Я напрямую поинтересовался у него, что он думает насчет хвалебного отзыва на его «Словарь» в «Лондонце», издаваемой мною периодической газете, он заметил:

– Добрый сэр, не припоминаю, чтобы читывал ваш листок, да и не особо пекусь я о тех мнениях, коими обзаводится менее сметливая часть общества человеческого.

Зело задетый неучтивостью человека, чья известность заставляла меня добиваться его одобренья, я отважился ответить ему в том же тоне и выказал удивление тем, что сметливый, без сомненья, муж вроде него берется судить ум другого мужа, с чьими произведениями даже не знаком.

– Видите ли, добрый сэр, – ответил на это Джонсон, – мне и не требуется знакомиться с чьими-то писаниями, дабы оценить их поверхностность. Сам автор рьяно выдает ее стремлением помянуть труды свои в первом же обращенном ко мне вопросе!

Так завязалась наша дружба, и впоследствии общались мы с доктором на самые разные темы. Когда, в согласии с ним, подметил я, что подлинность поэм Оссиана для меня довольно сомнительна, господин Джонсон изрек:

– Как же славно, сэр, что поэмам Оссиана не требуется ни ваше сомненье, ни одобренье! С чем согласен весь город – то всяко не великое разоблачение для критика с Граб-стрит[42]42
  На улице Граб-стрит в 17–18 веках жили неимущие литераторы. Вследствие этого за английским словом grub закрепились значения «графоман» (о писателе) или «халтурный, низкопробный» (о книге). В современности улица носит название Мильтон-стрит.


[Закрыть]. Раз уж на то пошло, можете заявить, будто имеете основания подозревать, что «Потерянный рай» сотворил никакой не Мильтон!

С тех пор я очень часто виделся с Джонсоном, чаще всего на заседаниях Литературного Клуба, основанного на следующий год доктором вместе с мистером Берком, парламентским оратором, мистером Боклерком, светским джентльменом, мистером Ленгтоном, полисменом и просто благочестивым человеком, сэром Рейнольдсом, широко известным художником, доктором Голдсмитом, прозаиком и поэтом, доктором Ньюджентом, тестем мистера Берка, сэром Джоном Хокинсом, господином Энтони Шамье… ну и, разумеется, самим собой. Мы собирались обыкновенно в семь часов вечера, раз в неделю, в «Голове турка» на Джерард-стрит, Сохо, пока таверна не была продана хозяином, превратившись в частное жилище. Мы после того огорчительного события повадились навещать то «У Принца» на Сэквилль-стрит, то «У Ле Теллье» на Довер-стрит, захаживали в «Парслоу» и в «Дом с соломенной крышей» на Сент-Джеймс-стрит. На тех собраниях мы старательно берегли тепло дружеских связей и спокойствие, выгодно контрастирующие с некоторыми разногласиями и разладами, которые наблюдались в литературе, а также и в нынешней «Ассоциации любительской прессы». Тем замечательнее была наша мирная аура, чем больше среди нас присутствовало господ весьма разнящихся взглядов. Например, я и доктор Джонсон, как и многие другие, были ярыми тори, в то время как господин Берк выступал против американской войны – многие его речи по этому вопросу доступны широкой публике. Наименее мирным же участником общества слыл один из его основателей – сэр Джон Хокинс, сочинивший впоследствии о нас не один очерняющий пасквиль. Сэр Джон, эксцентрик и смутьян по природе, как-то раз дал понять, что категорически не намерен вносить свою лепту в оплату ужина, ибо всецело отказался от вечерних приемов пищи.

Позже он оскорбил мистера Берка, да и в принципе все чаще вел себя так невыносимо, что мы все постарались выказать вящее свое неодобрение; после всеобщего осуждения более не появлялся он на наших собраниях. Однако сэр Хокинс никогда в открытую не ссорился с доктором и был исполнителем его завещания, хотя мистер Босуэлл и другие сомневались в искренности его привязанности.

Другими, более поздними членами клуба были мистер Дэвид Гаррик, актер и давний друг доктора Джонсона, господа Томас и Джозеф Уортоны, доктора Адам Смит и Перси Томас, мистер Эдуард Гиббон, историк, доктор Берни, музыкант, мистер Малоун, критик и мистер Босуэлл[43]43
  Как уже, скорее всего, понятно из контекста рассказа, все личности, перечисленные в этом рассказе, вполне реальны – писатели, живописцы, философы, энциклопедисты и многие другие видные деятели описываемого Лавкрафтом времени, его своеобразные джентльменские идеалы.


[Закрыть]. Стоит заметить, что Гаррик добился членства далеко не сразу, ибо доктор, несмотря на свое приметное дружеское великодушие, всегда делал вид, что осуждает сцену и всех, кто с ней связан. У Джонсона была поистине странная привычка говорить за Дэви, когда другие были против него, и спорить с ним, когда другие были за него. Не сомневаюсь, что он искренне любил мистера Гаррика, ведь он никогда не упоминал о нем в таком тоне, что был им позволителен в отношении Фута – отъявленного, несмотря на свой комический гений, грубияна. Мистер Гиббон тоже был обществу не слишком-то симпатичен из-за своих раздражительных насмешливо-покровительственных манер, оскорблявших даже тех из нас, кому больше всего были по нраву его исторические произведения.

А вот мистер Голдсмит, маленький человечек, очень тщеславный во всем, что касалось нарядов, и очень безыскусный в разговорах, был моим особым любимцем – ведь, как и я, не способен был блистать в беседе. Он страшно завидовал доктору Джонсону, но тем не менее любил и уважал его. Я помню, что однажды в нашей компании был иностранец – кажется, немец; пока Голдсмит вещал, он заметил, что доктор готовится что-то сказать. Неосознанно отнесшись к Голдсмиту как к незначительной помехе на пути излияний великого человека, иностранец резко прервал его и навлек на себя голдсмитову длительную немилость криком:

– Тиш-ше! Токтор Тшонсон имеет что-то сказать!

В сей блестящей компании меня терпели больше из-за моего возраста, нежели из-за ума или знаний; в остальном же я не был ровней остальным. Моя дружба со знаменитым месье Вольтером также вызывала досаду со стороны доктора, который был глубоким ортодоксом и повелся о французском философе говорить следующее: “Vir est acerrimi Ingenii et paucarum Literarum”[44]44
  «Сей муж имеет острый ум, но образован в малой мере» (лат.).


[Закрыть].

Мистер Босуэлл, маленький насмешник, знакомец мой с давних пор, обычно устраивал потеху из моих неловких манер и старомодного парика и одеянья. Однажды, слегка захмелев от вина, до коего был охоч, он вздумал экспромтом сочинить на меня стихотворный памфлет – удумав писать его прямо на столешнице; правда, без той помощи, к коей обычно прибегал при создании своих сочинений, допустил досадный грамматический промах.

– Такова кара свыше, – заметил я, – ибо не стоит писать памфлеты на доброго сэра, что правит ваши стихи.

В другой раз Босси (так мы его звали) пожаловался, что в статьях моего «Ежемесячного обозрения» я чрезмерно суров к начинающим авторам; заявил даже, что я нарочно свергаю со склонов Парнаса всякого, кто желает попасть на вершину.

– Сэр, – ответил я, – вы глубочайше заблуждаетесь. Кто пал вниз – тем просто недостает словесной удали; но дабы скрыть недостачу эту, приписывают они отсутствие успеха самому первому критику, кто дерзнул их разгромить.

И доктор Джонсон, к облегчению моему, со мной всецело согласился.

Никто не прилагал больших усилий, чем доктор Джонсон, к исправлению промахов в чужих стихах. В самом деле, говорят, что в книге бедной слепой старой миссис Уильямс вряд ли сыщется хоть бы и пара строк, которые не принадлежали бы доктору. Однажды Джонсон процитировал мне вирши слуги герцога Лидского, столь позабавившие его, что он выучил их наизусть. Они были посвящены свадьбе герцога и настолько напоминают по качеству работы других, более поздних, олухов, ютящихся под сенью Евтерпы[45]45
  Муза поэзии и лирики.


[Закрыть], что я не могу удержаться от соблазна привести их здесь:

 
Когда же герцог Лидский надумает жениться
На леди юной и непогрешимой,
Какое счастье, право, той выпадет девице,
Ведь герцога доверье нерушимо!
 

Я спросил доктора, пытался ли он когда-нибудь понять смысл этого четверостишия; и когда он сказал, что нет, я позабавил его следующей переделкой:

 
Когда галантный Лидс возьмет себе жену,
Из нежных юных див первейшую в роду,
Пусть рада будет та, пусть гордо улыбнется —
Такой Супруг не всякой достается.
 

Вышло недурственно, однако Джонсон справедливо заметил:

– Добрый сэр, вы поправили стопы[46]46
  Имеется в виду т. н. стопа – структурная единица стиха; группа слогов, выделяемая и объединенная ритмическим ударением.


[Закрыть] в этих стихах, но, право, не привнесли в них ни остроумия, ни поэтической ценности.

Я с удовольствием продолжил бы рассказ о своем общении с доктором Джонсоном и умами его круга, но я так стар и легкоутомим. Припоминая дела давно минувших дней, я как будто бы плутаю наугад впотьмах; боюсь, я осветил лишь малость случаев, никем прежде не обнародованных. И если же эти мои мемуары будут приняты благосклонно, впоследствии я поведаю и некоторые другие занимательные истории прошедших лет, живым представителем коих остался я один. Еще многое стоит припомнить о Сэмюэле Джонсоне и его достославном клубе, которому был верен я еще много лет после смерти доктора, какую считаю достойной многих скорбей. Помню, как Джона Бергойна, эсквайра и генерала, чьи драматургические и поэтические творения увидели свет уже после его смерти, не допустили в клуб в силу трех голосов против – навеянных, вероятно, его незавидным поражением в Американской войне, под Саратогой. Бедняга Джон! Хотя бы сыну его повезло поболее, и он даже добился титула баронета… но, право слово, как же утомился я, как устал. Я стар, страшно стар, и пора уж мне вздремнуть после обеда.