Текст книги "Убиение чудовища"

Тот Самус

«…как писал Тот Самус в своих знаменитых “Житиях поэтов”…»

Из студенческого сочинения[47]47
  Сатирический рассказ, написанный Лавкрафтом предположительно в 1927 году и опубликованный уже после смерти. Ibid из оригинального названия представляет собой сокращенное ibidem – такой пометой в серьезных научных трудах принято было обозначать источник, на который автор уже ссылался выше по тексту; однако про такой способ указания ссылки существует академический анекдот, в котором невежественный студент, ленясь искать должным образом источник, принимает самого Ibid («того самого») за некоего древнегреческого философа «Тота Самуса» и приписывает ему множество основополагающих классических трудов. Углубляя тему «вымышленных классиков», Лавкрафт придумывает другие абсурдные источники (фон Хрюндлер, Несмышлитт, Луи Отброс, Помилий Богомраз) и ссылается на них наряду с реальными историческими личностями в контексте событий истории. С. Т. Джоши и Дэвид Шульц, исследователи творчества Лавкрафта, писали, что «мишенью сатиры в “Тоте Самусе” является не столько невежество студентов, сколько напыщенность университетских кругов» (Joshi, S.T.; Schultz, David E. (2004). An H.P. Lovecraft Encyclopedia. Hippocampus Press. p. 122).


[Закрыть]

Следует заметить: то, что автором «Жития» часто указан Тот Самус, в корне неверно. Увы, досадное заблуждение бытует даже среди претендующих на должную образованность личностей – так просветим же их. Автором «Жития» на самом деле является японский монах Какего Тамус. А Тот Самус, в свою очередь, – создатель шедевра «См. источник», в коем все сколько-нибудь значимые тропы и аллюзии греко-римской мысли воплотились в вековечной, кристаллизованной форме. Не могу не отметить восхитительную остроту «Источника» – ведь определенно Тот Самус произвел труд, намного опередивший свое время.

Современные исследования зачастую описывают, якобы ссылаясь на монументальную «Историю Ост-Готов в Италии» фон Хрюндлера, Тота Самуса как романизированного вест-гота из орды Атаульфа, осевшей в Пласенсии[48]48
  Древний город, ныне – муниципалитет в Испании, расположенный на реке Херте к северо-востоку от Касереса.


[Закрыть] приблизительно в 410 году н. э. «Якобы» здесь – ключевое слово, ибо на самом деле и фон Хрюндлер, и вслед за ним Несмышлитт, и даже Луи Отброс твердо и четко определяли уникальную обособленную фигуру Тота Самуса как неподдельного римлянина – во всяком случае, настолько неподдельного, насколько вообще такое возможно в упадочную и ублюдочную эпоху. Право, о Тоте Самусе Гиббон сказал бы то же, что и в свое время – о Боэции: «Он был последний, кого Катон или Тулий признали бы соотечественником своим».

Как Боэций и почти все выдающиеся персоны его времени, Тот Самус происходил из великого рода Анисиев. Его генеалогическое древо с большущей точностью и огромнейшей гордостью восходило ко всем значимым героям Республики. Его полное имя, протяженное и помпезное в полном согласии с обычаем эпохи, поправшей простоту и лаконизм, звучало, согласно фон Хрюндлеру, как Гай Анисий Магний Фурий Камилл Корнелий Валерий Юлий Помпей Тот Самус, хотя Несмышлитт между Камиллом и Корнелием добавляет благородные номены[49]49
  Номен – родовое имя в древнегреческой именной номенклатуре.


[Закрыть] Клавдий Десятипуп, тогда как Луи Отброс не согласен ни с первым, ни со вторым вариантом, приводя свой собственный – Магний Фурий Камилл Аврелий Антонин Флавий Анисий Петроний Валериан Тот Самус.

Выдающийся критик и биограф родился в 486 году, вскоре после свержения Хлодвигом римского владычества в Галлии. Рим и Равенна соперничают за честь его рождения, но факты указывают на то, что искусству ритора и философа Тот Самус обучался в Афинах, которые, вопреки поверхностным мнениям, не так-то и сильно были притеснены Феодосием столетием раньше. В 512 году, во время культивирующего царствования ост-гота Теодориха, Тот Самус преподавал риторику в Риме, в 516-м – становится консулом вместе с Помилием Нуманцием Бомбастом Марцианом Богомразом. После смерти Теодориха в 526 году Тот Самус удалился от общества, дабы свершить свой великолепный труд «См. источник», исполненный в столь превосходном цицероновском стиле, что его можно по праву назвать классикой мысли, ныне не присной, – как и вирши Клавдия Клавдиана, жившего веком ранее. Впоследствии великий творец был призван в придворный круг, дабы стать почетным ритором Теодата – племянника Теодориха.

Когда же воцарился узурпатор Витигес, Тот Самус впал в немилость и даже заключен был под стражу, но на диво скорый приход византийско-римских войск под командованием Велизария даровал ему свободу и восстановил почетный статус в обществе. Во время осады Рима Тот Самус проявил отвагу защитника, и вместе с лучшими мужами Велизария прошел до Альбы, Порто и Центумцелл. После франкской осады Милана был Тот Самус избран для сопровождения ученого епископа Дация в Грецию и пребывал в его резиденции в Коринфе в 539 году; а около 541 года перебрался в Константинополь, где чествовали его в августейших сферах и сам Юстиниан, и Юстин Второй. Императоры Тиберий и Маврикий уважали Тота и в преклонные его годы, и внесли немалый вклад в бессмертие его имени – особенно в этом отметился Маврикий, коему в удовольствие было прослеживать род свой до Древнего Рима, хоть и родился он на территории Малой Азии, в Каппадокии. Именно Маврикий повелел на сто первый день рождения Тота Самуса утвердить его труды учебными пособиями для всех имперских школ. Столь великая честь оказалась роковой для старого ритора, и от радости он мирно скончался в своем доме подле собора Святой Софии за шестеро суток до наступления сентябрьских календ, в 587 году от Рождества Христова, на сто втором году жизни.

Невзирая на смутные времена в Италии, тело Тота Самуса было доставлено в Равенну с целью погребения и предано земле в Клаассе, но ломбардский герцог Сполетто изъял труп из земли и учинил над ним глумленье, а после забрал череп в качестве подарка королю Автарию – дабы тот испивал из него, как из чаши, на своих разнузданных пирах.

Череп Тота Самуса с гордостью передавался от короля к королю в ломбардском роду. Во время взятия Павии Карлом Великим в 774 году данный трофей был отнят у отступника Дезидерия и помещен в обоз франкского завоевателя. Считается, что именно из этого сосуда папа Лев совершал таинство помазания на царство, сделавшее героя-номада[50]50
  Номад (иноск.) – человек без оседлости, бродяга, перекочевывающий со скотом и переносным жильем.


[Закрыть] императором Священной Римской империи. Карл взял череп Тота Самуса в свою столицу Аахен, и вскоре презентовал его своему саксонскому учителю Алкуину, после смерти которого в 804 году трофей был переправлен родичами Алкуина в Англию.

Вильгельм Завоеватель впоследствии обнаружил реликвию в монастырском тайнике – туда ее поместило благочестивое семейство Алкуина, полагая, что пред ними – глава святого, с Божьей помощью повергшего племя ломбардов одними лишь молитвами[51]51
  Строго говоря, с появлением работы Хрюндлера в 1797 году ритор и святой Самус были должным образом вновь отождествлены. – Прим. автора.


[Закрыть]. К его чести, к своей находке он отнесся почтительно. Даже грубые солдафоны Кромвеля, сровнявшие с землей ирландское аббатство Баллилог (в которое череп Самуса тайком перевез в 1539-м один набожный папист после тюдоровской секуляризации[52]52
  Процесс роспуска монастырей, происходивший при короле Генрихе VIII Тюдоре. Одно из наиболее значимых исторических событий в истории Англии XVI века.


[Закрыть]) в 1650 году, не дерзнули уничтожить досточтимую реликвию.

После множества сих треволнений череп Святого Самуса достался рядовому Козлодою Хопкинсу, который вскоре сменял его у Святосхрана Стаббса на фунт свежего вирджинского табаку. Стаббс, отправляя своего сына Зоробабеля искать счастья в Новой Англии в 1661 году (считая, что веяния Реставрации губительны для благочестивого юного йомена[53]53
  Йомены – в феодальной Англии вольные мелкие землевладельцы, самостоятельно занимавшиеся обработкой земли.


[Закрыть]), вручил ему главу святого Самуса – или, вернее, Брата Самуса, ибо к папской эстетике питал Стаббс крайнее отвращение, – в качестве талисмана на удачу. Осев в Салеме, Зоробабель построил скромный домишко близ городской водокачки и поместил реликвию в сервант, подпиравший печную трубу. Реставрационные настроения все же коснулись его, как открылось позже, ибо сделался Стаббс-младший заядлым игроком в орлянку и проиграл череп Эпенету Декстеру, свободному гражданину проездом из Провиденса.

В доме Декстера, что в северной части города близ нынешнего пересечения Северной Мейн-стрит и Олни-стрит, он и оставался вплоть до рейда Сагамора Канончета[54]54
  Вождь племени Наррагансетт, захваченный и казненный в 1676 году.


[Закрыть], случившегося тридцатого марта 1676 года в ходе Войны Короля Филипа[55]55
  Великий вождь конфедерации племен Вампаноаг, убит в августе 1676 года.


[Закрыть]. Мудрый вождь, распознавший в черепе предмет особого почитания и достоинства, отправил его в Коннектикут – как подарок союзной фратрии пекотов. Четвертого апреля колонисты пленили вождя, и вскоре учинили над ним казнь, и многотрудное странствие мертвой главы Тота Самуса продолжилось.

Пекоты, ослабленные предшествующей войной, не могли ныне оказать пострадавшим наррангасеттам никакой помощи, и в 1680 году голландский торговец пушниной из Олбани, Петр ван Швах, выкупив реликвию за жалкий мизер в два гульдена, сличил его значимость по полустертой надписи, начертанной ломбардским алфавитом (тут следует пояснить, что в числе полезных навыков голландских меховщиков семнадцатого века присутствовало знание истории письма и памятников древней письменности):

К прискорбию, реликвия вновь не задержалась у нового владельца надолго – в 1683 году ее у Шваха украл французский купец Жан Гринье, по явленному откровению сумевший отождествить ее черты с чертами того, кого еще на коленях матери научился чтить как Сент-Самуса. Будучи папистом, Гринье воспылал праведным гневом – как же, протестант, и имеет при себе святые мощи! – и, недолго думая, прокрался к Шваху под покровом ночи, раскроил тому голову топором и бежал с черепом на север. Вскоре, однако, его убил и обчистил дикий полукровка Мишель Савар. Хоть и был он неграмотный и далекий от святынь, череп взял все равно – с целью присовокупить его к собранию аналогичных, но значительно менее древних краниологических артефактов.

После смерти Савара в 1701 году его сын Пьер, такой же полукровка, продал череп с уймой других отцовских пожитков негоциантам из объединенной конфедерации индейских племен сауков и фоксов. Поколение спустя тот был примечен Шарлем де Лангледом у вождя в вигваме. Шарль, основатель гринбейской торговой колонии в Висконсине, выказал святыне надлежащее почтение и уплатил за нее ворох стеклянных бус; однако после его смерти пошла она по рукам сперва среди поселенцев в верховьях озера Виннебаго, затем в племенах у озера Мендота, пока не очутилась в начале девятнадцатого века у некоего Соломона Жуно, в новой милуокской фактории, пролегшей меж берегов реки Меномини и озера Мичиган.

Позже проданный Жаку Кабошу, очередному колонисту, череп был проигран не то в покер, не то в шахматы в 1850 году юнцу по имени Ганс Циммерман. Ганс, в свою очередь, пользовал его как пивную кружку – до тех пор, пока в один чудесный день, перебрав хмеля, не швырнул его с крыльца своей лачуги прямо в степь. Досточтимый сосуд угодил прямиком в глубокую нору луговой собачки, так что его нерадивый хозяин, протрезвев, не сумел найти его, да и вспомнить даже, куда тот запропастился, тоже не смог.

Так священный для многих поколений череп Тота Самуса, римского консула, любимца императоров и святого римско-католической церкви, укрылся под твердью растущего города. Почитаемый сперва темными обрядами луговых собачек, видевших в нем божество, данное свыше, далее он угодил в тяжкую немилость, когда грубые бесхитростные землеройки пошли на собачек ополчением – и вытеснили их со степи прочь. Им тоже не суждено было ликовать долго, ибо всех их погубила Канализация, проложенная людьми в той степи, и возведенные там дома, числом две тысячи триста три – и даже больше. Но вот наконец в одну роковую ночь произошло поистине знаменательное событие. Нежная Природа, содрогаясь в духовном экстазе подобно пене на издавна чтимом в тех краях напитке, низложила надменных, вознеся смиренных – и вот! Едва затеплился рассвет, горожане Милуоки узрели на месте прерии горы – и все кругом, покуда хватало глаз, преобразилось дивно. Сокрытые столетиями, явились на свет глубинные секреты Земли – а в сердце всего этого, прямо на рассыпавшемся дорожном покрытии, возлежал череп Тота Самуса – белесый и безмятежный в своем консульском чину, высоколобый, священный… и ровным счетом ни на что не претендующий!

Сокровищница Зверя-чародея

Случилось так, что в городе Зете, многолюдном и многобашенном, произошел довольно обыденный столичный инцидент. Но не только лишь потому, что находился Зет на планете, где произрастала диковинная флора и господствовала невероятная фауна, отличался случай тот от похожих происшествий в Лондоне, Париже или любой другой изведанной столице.

Благодаря искусно скрытой нечестности пожилого, но проницательного чинуши казна Зета была истощена. Не сияли уж в казнохранилище бруски злата, уложенные штабелями, а над пустыми ларями плел изысканное кружево насмешник-паук. Когда наконец визирь Ялден ступил под сень темного хранилища и обнаружил кражу, вольготно обжившие подземелье крысы смерили его недобрыми взглядами, веля безмолвно – прочь, чужак!

Не велось учета с тех пор, как многие луны назад преставился старый хранитель Кишан, и велико было смятение Ялдена, когда обнаружил он вместо ожидаемого богатства пустоту. Низшие твари флегматично ползали в щелях меж плит, что мостили пол казнохранилища, но Ялден не мог позволить себе их животное равнодушие. Пропажа злата была очень серьезной проблемой, какую надобно было решить в кратчайший срок, и Ялдену не оставалось ничего другого, кроме как обратиться за советом к Урну, существу по природе своей весьма и весьма зловещему.

Урн, тварь крайне сомнительной природы, выступал фактическим халифом Зета. Он до поры пребывал во внешних безднах, но однажды ночью прибыл в Зет и был схвачен жрецами культа Шамит. Его чрезвычайно причудливое исконное обличье вкупе с умением виртуозно подражать виду других произвело на священных братьев впечатление. Дар Урна, в разумении их, открывал великие возможности, и потому в конце концов поименовали Урна пророком и Божеством, и было созвано новое братство ради служения Ему – а также провозглашения от лица Его жреческих указов и наущений. Подобно дельфийским и додонским[56]56
  Самый древний греческий оракул в храме Зевса в Додоне (в Эпире). Как и вообще институт оракулов, святилище в Додоне, по всей вероятности, существовало задолго до вторжения на Балканы греков, еще во втором тысячелетии до н. э., когда в этих местах обитали пеласги и молоссы.


[Закрыть] оракулам более поздних времен, Урн прославился как критичный судия и ниспровергатель тайн; по сути, от оракулов он ничем и не отличался, разве что древностью своею. И вот Ялден – легковерный, как и многие в то время и на той планете, – отправился в тщательно охраняемый и богато обставленный зал, где Урн размышлял и потакал внушениям жрецов.

Ступив под сень башни из голубой черепицы, в коей и находился тот зал, визирь Ялден, обуянный суеверием, поник плечами и в смиренной манере, сильно препятствовавшей его скорому продвижению, вошел внутрь. По обычаю стражи божества приняли его поклон и денежное подношение и удалились за тяжелые занавеси, чтобы возжечь курильни. Когда все было готово, Ялден пробормотал надлежащую молитву и низко поклонился перед странным пустым помостом, усыпанным экзотическими драгоценностями. На миг, как и предписывал ритуал, он застыл в этой позе, а когда поднялся, помост уже не был пуст. Беспечно жуя некое жреческое подношение, восседало на нем большое и тучное существо, едва ли поддающееся внятному описанию, заросшее короткой серой шерстью. Как поспело оно явиться за краткий миг, могли сказать только жрецы, но посетитель башни знал – перед ним сам Урн.

Смутившись, Ялден поведал о своем несчастии и попросил совета, вплетая в свою речь немного лести, что казалась ему уместной. Затем с тревогой он стать ждать ответа оракула. Аккуратно завершив свою трапезу, Урн поднял три маленьких красноватых глаза на Ялдена и властно прорычал что-то абсолютно невразумительное, после чего вдруг растаял в облачке розоватого дыма, который, казалось, шел из занавешенного алькова, где прятались жрецы.

Те и впрямь появились оттуда с вестью:

– Ты потешил божество своим лаконичным рассказом о плачевном состоянии дел, и для нас есть великая честь растолковать тебе Его послание. Итак, Урн велел – ступай назначению твоему навстречу. Судя по всему, на тебя возлагает Урн долг убиения зверя-чародея Анатаса. Из его знаменитых сокровищниц ты и пополнишь казну.

С этими словами Ялден был изгнан из храма. Нельзя сказать, что он был бесстрашен, ибо на самом деле он открыто боялся чудовища Анатаса, как и все жители Улати и окрестных земель. Даже те, кто сомневался в его реальности, не захотели бы жить в непосредственной близости от Пещеры Трех Ветров, где, как поговаривали, Анатас обитал.

Но перспектива была не лишена романтической привлекательности, а Ялден был молод и, следовательно, неразумен. Он знал, помимо всего прочего, что всегда есть надежда спасти какую-нибудь очаровательную пленницу, жертву извращенного вкуса чудовища. Кстати, чем или кем Анатас на деле являлся, никто не мог сказать наверняка – ибо твердили о нем всяк на свой лад. Кто-то клялся, что им Анатас явился далекой черной тенью, страшной и противной всему человеческому; кто-то утверждал, что зверь-чародей есть лишь гора гниющей мерзко пахнущей плоти, непостижимым образом живая; кто-то брал на себя смелость говорить, что Анатас – гигантский насекомый гад о непомерном множестве лап. Сходились все, в общем-то, лишь в одном – чем дальше от чудовища, тем лучше.

Вознеся должные молитвы своим богам и их посланнику Урну, Ялден направил стопы к Пещере Трех Ветров. В его груди смешались глубоко укоренившееся патриотическое чувство долга и трепет авантюрного ожидания неизвестных тайн, с коими он непременно столкнется. Благоразумием он, впрочем, не пренебрег – один умудренный волхв снабдил его полезными оберегами, и Ялден отказываться не стал. Достались ему защищавший от голода и жажды амулет, блестящая накидка, спасающая от едких минеральных эманаций, грозивших на пути, отвратитель огромных хищных раков и гаситель смертоносных сладких дурманов, кое-где все еще источаемых здешней землей и развеивающихся лишь гелиотропическим[57]57
  То есть под влиянием солнечного света.


[Закрыть] путем.

Защищенный таким образом, Ялден благополучно добрался до места, где обитал Белый Червь. Там он задержался, чтобы подготовиться к преодолению оставшейся части пути. С усердием и старанием изловив маленькую бесцветную личинку, он поместил ее в колдовской узор, начертанный зеленой краской. Как было предсказано, Повелитель Червей, чье имя было Саралл, пообещал помощь в обмен на отнятую свободу – и, заручившись ею, Ялден отпустил червя и отправился в ту степь, которую червь ему подсказал.

Суровая пустошь, по которой он теперь ступал, не несла на себе ни единой отметины жизни. Даже самых выносливых зверей не было видно за краем того последнего плато, что отделяло Ялдена от цели. Вдали, в пурпурной дымке, возвышались горы, среди которых жил Анатас. Он жил не один, несмотря на пустынную местность вокруг, ибо с ним пребывала его невообразимая свита – легендарные древние чудовища и единственные в своем роде твари, созданные собственным страшным ремеслом зверя-чародея.

Легенда гласила, что в самом сердце пещеры Анатас прячет великий клад драгоценных камней, золота и других предметов невероятной ценности. Почему столь могущественный чудотворец должен заботиться о таких вещах или упиваться подсчетом денег, было отнюдь не ясно; но многое свидетельствовало об истинности этих вкусов. Множество людей с более сильной волей и умом, чем у Ялдена, погибло во время поисков сокровищницы зверя, и из их костей был выложен причудливый узор перед входом в пещеру, как предупреждение другим.

Когда после бесчисленных превратностей судьбы Ялден наконец увидел Пещеру Трех Ветров среди сверкающих валунов, то понял, что молва не солгала относительно изоляции логова Анатаса. Вход в пещеру был хорошо замаскирован, кругом царила зловещая тишина. Не было никаких признаков, указывающих на то, что тут кто-то живет, за исключением, само собой, помянутых костных орнаментов. Держа руку на эфесе меча, заговоренного жрецом Урна, Ялден, дрожа, двинулся вперед. Добравшись до самого входа в логово, он больше не колебался, так как было очевидно, что ныне зверь где-то далеко.

Полагая себя счастливчиком, Ялден тут же углубился в пещеру. Грязное и тесное жерло было освещено изнутри – по потолку скользили многоцветные сполохи, насылаемые откуда-то извне. В дальнем конце открывался еще один проход – быть может, образовавшийся по воле природы, или кем-то все же прорезанный; Ялден, встав на четвереньки, вполз в него и, следуя тусклому голубому свечению, достиг вскоре просторной залы. Здесь смог он встать во весь рост – и засвидетельствовать удивительную перемену в земляном нутре. Просторная и сводчатая, эта новая пещера, плававшая в сине-серебристой мгле, казалась творением неких запредельных сил.

Что ни говори, в достатке жил зверь-чародей Анатас, подумалось Ялдену, – ибо зала его была прекраснее любых покоев во дворце Зета или даже в храме Урна, на который расточены были немыслимые богатства и красоты. Ялден стоял, разинув рот, но недолго, так как больше всего на свете ему хотелось найти сокровища и уйти до того, как Анатас вернется, где бы он сейчас ни был. Ибо Ялден не желал встречаться со зверем-чародеем, о коем столько дурного и страшного рассказывали. Поэтому, покинув эту вторую пещеру через примеченную узкую расщелину, искатель окольным и неосвещенным путем сошел далеко вниз по твердой скале плато. Близилась третья, последняя пещера – схрон богатств.

Продвигаясь вперед и вглубь, Ялден заприметил впереди странное свечение – и наконец стены отступили, явив обширное открытое пространство, вымощенное пылающими углями, в вышине коего кричали и бесновались чешуекрылые змей-птицы. По алой тверди скользили зеленые чудовищные саламандры, злобно поглядывая на незваного гостя. Вдалеке же ввысь восходили ступени стального помоста, усыпанного драгоценными камнями и заваленного дражайшей утварью – легендарными сокровищами зверя-чародея.

При виде этого недосягаемого богатства пыл захлестнул Ялдена, и он стал выглядывать в море огня переправу к помосту. Таковой, как вскоре стало ясно, тут не сыскать, ибо во всем тайнике был один только тонкий настил в форме полумесяца при входе, и на нем смертный человек мог лишь стоять, не двигаясь.

Отчаяние охватило Ялдена, и он, отринув рассудок, вознамерился пройти прямиком по раскаленным камням – ведь лучше дерзнуть и погибнуть, чем отбыть с пустыми руками. И он шагнул прямо к морю огня, сжав зубы, забыв о всяческой осторожности. Он ожидал, что этот пламень впереди опалит его – и каково же было удивление Ялдена, когда прямо из лавовых недр навстречу его стопам вынырнули непостижимо прохладные каменья, слагая проход к золотому помосту. Не задумываясь над тем, что может крыться за столь благожелательной магией, Ялден обнажил меч и смело сделал большой шаг меж языков огня, завивающихся из трещин в каменном полу. Жар не причинял ему вреда; чешуекрылые змей-птицы шипели на него, но не осмеливались напасть. Сокровища теперь сияли на расстоянии вытянутой руки, и Ялден грезил о том, как вернется в Зет, нагруженный сказочной добычей, и как толпа будет кланяться ему – новому герою.

В своем порыве нисколько не дивился он тому, что Анатас уж слишком равнодушен к своему богатству, не раздумывал над оказавшейся иллюзорной опасностью пламенного пола – самой по себе подозрительной. Даже громадный арочный проем позади помоста, не особо и заметный с другого конца пещеры, всерьез не обеспокоил Ялдена. Лишь только достигнув широкой лестницы, взойдя на помост и оказавшись по колени в чудесных золотых реликвиях прежних веков и иных миров, средь драгоценных камней из безымянных шахт, Ялден начал осознавать неладное.

И теперь заметил он, что волшебный проход через огненный пол сужается, оставляя его в одиночестве на помосте – среди желанных гор злата, но без скупой надежды на помощь. А когда проход полностью исчез, и взор Ялдена отчаянно заметался в поисках спасения, тревог добавила и некая бесформенная податливая тень колоссальных размеров, замаячившая по ту сторону помоста. Дохнуло нестерпимым смрадом, но Ялден не дал себе лишиться чувств. Он буквально заставил себя смотреть – смотреть на что-то гораздо более омерзительное, чем все образы легенд, на что-то, что смотрело на него в ответ, спокойно и насмешливо, семью очами – полными переливчатого блеска.

И вот Анатас, зверь-чародей, миновал арку – могучий, повергающий в омертвелый ужас – и потешился над видом маленького испуганного завоевателя, прежде чем позволить сонму раболепных и безумно голодных саламандр осадить и помост, и того, кто стоял на нем.