Текст книги "Комедианты"

– Я провожу вас до машины, – сказал я и увел Марту.

Мы проехали до конца аллеи и остановились.

– Что случилось? – спросила Марта.

– Зря ты дала мне письмо, адресованное тебе, да еще моим почерком.

– Я растерялась. Но у меня в сумке не было другого. Разве она могла заметить?

– Она все замечает. Не то что ее муж.

– Прости. Что же теперь делать?

– Подождем, пока они лягут.

– А потом крадучись поднимемся наверх и увидим, как дверь отворяется и миссис Смит…

– Они на другом этаже.

– Тогда мы наверняка встретим ее на площадке. Не могу.

– Еще одна встреча испорчена.

– Милый, в тот вечер, когда ты вернулся, у бассейна… Я так хотела…

– Они все еще живут в номере-люкс «Джон Барримор» над самым бассейном.

– Мы можем спрятаться под деревьями. Свет повсюду потушен. Сейчас темно. Даже миссис Смит в темноте ничего не увидит.

Непонятно почему, но мне вдруг расхотелось.

– Москиты… – начал я, пытаясь оправдать свою неохоту.

– Черт с ними, с москитами.

В прошлый раз мы поссорились потому, что заупрямилась она. Теперь наступил мой черед. Я подумал с досадой: ее дом нельзя осквернять, а чем мой хуже? Но потом я подумал: что можно здесь осквернить? Труп в бассейне?

Мы вышли из машины и направились к бассейну, стараясь как можно меньше шуметь. В номере-люкс «Барримор» еще горел свет, и тень одного из Смитов промелькнула на москитной сетке, которой было затянуто окно. Мы легли в неглубокий овражек под пальмами, словно трупы в братскую могилу, и я вспомнил еще одну смерть – Марселя, повесившегося на люстре. Ни я, ни она не умерли бы от любви. Мы погоревали бы, разошлись и нашли бы другую любовь. Наша стихия – комедия, а не трагедия. Среди деревьев носились светлячки и бросали дрожащий свет на мир, в котором мы были чужими. Мы – белые – были здесь слишком далеко от родного дома. Я лежал так же неподвижно, как Monsieur le Ministre[66]66
  господин министр (фр.)


[Закрыть].

– В чем дело, родной? Ты на меня за что-нибудь сердишься?

– Нет.

– Ты меня не хочешь, – покорно сказала она.

– Не здесь. Не сейчас.

– В прошлый раз я тебя рассердила. Но я хотела это загладить.

– Я так и не рассказал тебе, что произошло в ту ночь. Почему я отослал тебя с Жозефом.

– Я думала, ты не хотел, чтобы меня видели Смиты.

– Доктор Филипо лежал мертвый в бассейне, вон там, совсем рядом. Где сейчас лунный блик…

– Его убили?

– Он перерезал себе горло. Чтобы не попасть в руки тонтон-макутам.

Она слегка отстранилась.

– Понимаю. Боже мой, до чего ужасно все, что здесь происходит. Живешь точно в кошмаре.

– Только кошмары здесь стали реальностью. Гораздо большей реальностью, чем мистер Смит с его вегетарианским центром. Большей реальностью, чем мы с тобой.

Мы тихо лежали рядом в нашей могиле, и я любил ее так, как никогда не любил в «пежо» или в спальне над лавкой Хамита. Слова сблизили нас больше, чем любые прикосновения.

– Я завидую тебе и Луису, – сказала она. – Вы во что-то верите. Еще можете что-то объяснить себе.

– Ты думаешь? Ты думаешь, что я еще во что-то верю?

– Мой отец тоже верил, – сказала она (впервые в разговоре со мной она упомянула об отце).

– Во что? – спросил я.

– В лютеранского бога, – сказала она. – Он был лютеранином. Набожным лютеранином.

– Счастливый человек, если он во что-то верил.

– А люди в Германии тоже перерезали себе глотки, чтобы не попасть к нему в руки.

– Ничего тут нет странного. Так устроена жизнь. Жестокость – как прожектор. Она шарит, нащупывая жертву. Мы ускользаем от нее только на время. Сейчас мы с тобой прячемся от нее под пальмами.

– Вместо того чтобы действовать?

– Вместо того чтобы действовать.

Она сказала:

– Тогда я, кажется, предпочитаю отца.

– Ну уж нет.

– Ты о нем знаешь?

– Мне рассказал твой муж.

– Он по крайней мере не был дипломатом.

– Или хозяином гостиницы, который зависит от туристов?

– В этом нет ничего дурного.

– Капиталистом, который только и ждет, чтобы в страну опять потекли доллары…

– Ты говоришь, как коммунист.

– Иногда я жалею, что я не коммунист.

– Но ведь вы с Луисом католики…

– Да, нас обоих воспитали иезуиты, – сказал я. – Они научили нас размышлять, и мы по крайней мере знаем, какую играем сейчас роль.

– Сейчас?

Мы долго лежали, крепко обнявшись. Порой мне кажется, что это были наши самые счастливые минуты. Впервые мы доверили друг другу нечто большее, чем свои тела.

На следующий день мы отправились в Дювальевиль – мистер Смит, я и министр; за рулем сидел тонтон-макут – может быть, он должен был нас охранять, может быть, за нами шпионить, а может быть, помогать нам пробираться через заставы; это была дорога на север, по которой, как надеялось большинство жителей Порт-о-Пренса, в один прекрасный день придут танки из Санто-Доминго. И я подумал: что толку тогда будет от трех захудалых милиционеров у дорожной заставы?

На рынок в столицу направлялись сотни женщин, они сидели, свесив ноги, на своих bourriques[67]67
  осликах (фр.)


[Закрыть] и смотрели по сторонам на поля, не обращая на нас никакого внимания: для них мы не существовали. Проносились автобусы, выкрашенные красными, желтыми и голубыми полосами. В стране могло не хватать еды, но зато красок было хоть отбавляй. Склоны гор одевали темно-синие тени, море отсвечивало золотом и зеленью. Зелень была повсюду, все ее оттенки: ядовитая бутылочная зелень сизаля, пересеченная черными полосами; бледная зелень банановых деревьев, желтевших на макушке под цвет песка на кромке тихого зеленого моря. В стране буйствовали краски.

По скверной дороге на бешеной скорости промчалась большая американская машина, обдав нас пылью, – и только пыль была бесцветной. Министр вытащил ярко-красный носовой платок и протер глаза.

– Salauds! – воскликнул он.

Мистер Смит пригнулся к моему уху и прошептал:

– Вы видели, кто проехал?

– Нет.

– По-моему, один из них был мистер Джонс. Но я мог и ошибиться. Они ехали так быстро.

– Ну, это маловероятно, – сказал я.

На плоской неприглядной равнине между горами и морем построили несколько белых однокомнатных коробок, цементированную спортивную площадку и огромную арену для петушиных боев – рядом с маленькими домишками она выглядела почти так же величественно, как Колизей. Все это было расположено во впадине, наполненной пылью, которая, когда мы вышли из машины, вихрем закружилась вокруг нас, поднятая порывом ветра, предвещавшим грозу; вечером пыль снова превратится в грязь. И, стоя в этой цементной пустыне, я удивлялся, откуда могли тут взяться кирпичи для гроба доктора Филипо.

– Это что, античный театр? – с интересом спросил мистер Смит.

– Нет. Здесь убивают петухов.

Рот у мистера Смита страдальчески передернулся, но он поборол свое чувство: ведь оно было бы тоже своего рода осуждением.

– Что-то здесь не видно людей, – сказал он.

Министр социального благоденствия с гордостью ответил:

– На этом месте проживало несколько сот человек. Ютились в убогих землянках. Необходимо было расчистить площадку. Это была операция крупного масштаба.

– Куда же они переселились?

– Некоторые, наверно, ушли в город. Другие – в горы. К своей родне.

– А они вернутся, когда город будет построен?

– Да видите ли, мы хотим поселить здесь людей поприличнее.

По ту сторону арены для петушиных боев стояли четыре дома с опущенными, как у мертвых бабочек, крыльями; они напоминали дома Бразилиа, если их разглядывать в перевернутый бинокль.

– А кто будет жить там? – спросил мистер Смит.

– Это дома для туристов.

– Для туристов? – переспросил мистер Смит.

Даже моря отсюда не было видно; кругом не было ничего, кроме гигантской арены для петушиных боев, цементной площадки, пыли и каменистого склона. У одной из белых коробок сидел на стуле седой негр; вывеска над его головой сообщала, что он – мировой судья. Это было единственное тут человеческое существо; наверно, он обладал немалыми связями, чтобы так быстро здесь обосноваться. Нигде не было и признака рабочих, хотя на цементной площадке стоял бульдозер без одного колеса.

– Ну да, для посетителей, которые приезжают осматривать Дювальевиль, – разъяснил министр.

Он подвел нас поближе к одному из четырех домов, который ничем не отличался от прочих коробок, если не считать бесполезных крыльев – я представил себе, как они отвалятся в сезон проливных дождей.

– Один из этих домов – их проектировал наш лучший архитектор – вполне подойдет для вашего центра. И вам не придется начинать на голом месте.

– Мне казалось, что помещение должно быть побольше.

– А вы можете взять все четыре дома.

– Куда же тогда денутся ваши туристы? – спросил я.

– Мы построим другие дома вон там, – ответил он, махнув рукой в сторону иссохшей, невзрачной равнины.

– Глуховатое место, – мягко заметил мистер Смит.

– Мы поселим здесь пять тысяч человек. Для начала.

– Где они будут работать?

– Мы перебазируем сюда промышленность. Наше правительство стоит за децентрализацию промышленности.

– А где же будет собор?

– Вон там, за бульдозером.

Из-за угла большой арены выползло, раскачиваясь, еще одно человеческое существо. Мировой судья, как видно, был не единственным обитателем нового города. Город имел уже и своего нищего. Он, верно, спал на солнышке, пока его не разбудили наши голоса. А может, ему померещилось, что мечта архитектора сбылась и в Дювальевиль нагрянули туристы. У него были очень длинные руки, но зато не было ног, и он приближался к нам рывками, как игрушечная лошадь-качалка. Увидев нашего водителя, его темные очки, револьвер, он замер на месте, потом что-то монотонно забормотал, вытащил из-под дырявой, как сито, рубахи маленькую деревянную статуэтку и протянул нам.

– Значит, здесь уже есть и нищие, – сказал я.

– Это не нищий, – объяснил министр, – это скульптор.

Он что-то сказал тонтон-макуту, тот пошел и принес статуэтку; это была фигурка полуголой девушки, ничем не отличавшаяся от десятков таких же фигурок в сирийских лавках, где они дожидались легковерных туристов, которые больше не приезжали.

– Позвольте преподнести вам подарок, – сказал министр, вручая статуэтку мистеру Смиту; тот смутился. – Образец гаитянского искусства.

– Я должен с ним расплатиться, – сказал мистер Смит.

– В этом нет никакой необходимости. О нем заботится правительство.

Министр повернул назад к машине, поддерживая мистера Смита под локоть, чтобы тот не оступился на разрытой площадке. Нищий раскачивался взад и вперед, издавая звуки, полные горечи и отчаяния. Слов нельзя было разобрать; кажется, у него была повреждена верхняя челюсть.

– Что он говорит? – спросил мистер Смит.

Министр сделал вид, что не слышит.

– Со временем, – сказал он, – мы здесь воздвигнем настоящий дворец искусств, где художники смогут жить, созерцая природу и черпая в ней вдохновение. Гаитянское искусство славится во всем мире. Многие американцы коллекционируют наши картины, кое-какие из них даже выставлены в Музее современного искусства в Нью-Йорке.

Мистер Смит сказал:

– Что бы вы ни говорили, я заплачу этому человеку.

Он стряхнул с себя руку министра социального благоденствия, побежал обратно к калеке, вытащил пачку долларовых бумажек и протянул ему. Калека смотрел на него со страхом и недоверием. Наш шофер двинулся было, чтобы вмешаться, но я преградил ему дорогу. Мистер Смит нагнулся к калеке и всунул деньги ему в руку. Нищий с огромным трудом закачался назад к арене. Может, у него там была какая-нибудь дыра, где он мог спрятать деньги…

Лицо шофера исказилось от бешенства – будто его ограбили. По-моему, он собирался вытащить револьвер (пальцы у него так и дернулись к поясу) и прикончить хотя бы одного художника, но мистер Смит возвращался, заслоняя ему мишень.

– Ну, вот, теперь он не прогадал, – с удовлетворением улыбнулся мистер Смит.

Мировой судья привстал около своей коробки, наблюдая за сделкой, – теперь, когда он поднялся на ноги, видно было, какой это гигант. Он прикрыл рукой глаза от яркого солнца. Мы заняли места в машине, и на мгновение воцарилось молчание. Потом министр спросил:

– Куда бы вы хотели поехать еще?

– Домой, – лаконично ответил мистер Смит.

– Я могу показать вам участок, который мы наметили для колледжа.

– На сегодня достаточно, – сказал мистер Смит. – Если вы не возражаете, я хотел бы поехать домой.

Я оглянулся. Мировой судья огромными прыжками мчался через спортивную площадку, а калека, отчаянно раскачиваясь, уходил от него к петушиной арене; он напомнил мне краба, удирающего в свою нору. Ему оставалось всего каких-нибудь двадцать шагов, но дело его было гиблое. Когда минуту спустя я оглянулся, Дювальевиль скрылся в облаке пыли, поднятом нашей машиной. Я ничего не сказал мистеру Смиту, он благодушно улыбался, совершив доброе дело; по-моему, он уже предвкушал, как расскажет эту историю миссис Смит – историю, которой она вместе с ним порадуется.

Когда проехали несколько миль, министр заметил:

– Туристский участок, конечно, находится и в ведении министра общественных работ; придется также посоветоваться с министром по делам туризма, но он мой личный друг. Если бы вы договорились со мной, я позаботился бы, чтобы и остальные были удовлетворены.

– В каком смысле «удовлетворены»? – спросил мистер Смит.

Не так уж он был прост: хотя его веру и не поколебали нищие на почтамте, город Дювальевиль, по-моему, раскрыл ему глаза.

– Вы же вряд ли пожелаете участвовать в бесконечных совещаниях, – продолжал министр, доставая коробку сигар из-за спинки сиденья. – А я изложу вашу точку зрения моим коллегам. Возьмите, профессор, парочку сигар.

– Благодарю вас, я не курю.

Водитель курил. Увидев эту сцену в зеркальце, он перегнулся назад и перехватил две сигары. Одну он закурил, другую сунул в карман рубашки.

– Мою точку зрения? – сказал мистер Смит. – Что ж, если угодно, я ее изложу. Я не думаю, что ваш Дювальевиль станет подлинным центром прогресса. Он слишком далеко расположен.

– Вы бы предпочли участок в столице?

– Я начинаю подумывать о пересмотре всего проекта вообще, – сказал мистер Смит так решительно, что даже министр смущенно замолчал.

И все-таки мистер Смит медлил с отъездом. Может быть, когда он обсудил все события этих дней с миссис Смит, помощь, которую он оказал калеке, возродила в нем надежду – надежду, что он еще в состоянии помочь страждущему человечеству. Может быть, миссис Смит укрепила в нем веру и поборола его сомнения (она была более стойким бойцом, чем он). Мы провели больше часа в мрачном молчании, но, когда мы подъезжали к «Трианону», мистер Смит уже явно начал смягчать свои суровые оценки. Его угнетала мысль, что вдруг он был несправедлив. Он холодно, но вежливо попрощался с министром социального благоденствия, поблагодарив его «за очень интересную экскурсию», но, уже стоя на ступеньках веранды, покаялся:

– Я, кажется, слишком резко напустился на него за эту фразу «все были удовлетворены». Она вывела меня из себя, но ведь английский – не родной для него язык. Может, он не имел в виду…

– Он имел в виду именно то, что вы думаете, хоть и не хотел высказываться так откровенно.

– Должен признаться, что это строительство не произвело на меня благоприятного впечатления, но, знаете, даже Бразилиа… а у них там сколько хотите специалистов… ведь к чему-то стремиться – уже похвально, даже если терпишь неудачу.

– Боюсь, что они здесь еще не созрели для вегетарианства.

– Мне тоже это приходило в голову, но, может быть…

– Наверно, им сперва надо вволю наесться мяса.

Он взглянул на меня с укором.

– Мы обсудим все это с миссис Смит.

Потом он оставил меня одного, вернее, так я думал, пока, зайдя к себе в кабинет, не застал там британского поверенного в делах. Жозеф успел поднести ему своего знаменитого ромового пунша.

– Какой красивый цвет, – сказал поверенный, подняв на свет бокал.

– Тут гренадин.

– Я еду в отпуск, – сказал он, – на будущей неделе. Пришел попрощаться.

– Небось будете счастливы, что выбрались отсюда.

– Почему, здесь интересно, – сказал он, – очень интересно. Бывают места и похуже.

– Разве что Конго. Но там люди умирают быстрее.

– А я все же рад, – продолжал поверенный, – что не оставляю в тюрьме соотечественника. Заступничество мистера Смита увенчалось успехом.

– Не знаю, помог ли тут мистер Смит. У меня создалось впечатление, что Джонс выбрался бы сам, так или иначе.

– Хотел бы я знать, в чем его сила. Не стану от вас скрывать, что я наводил справки…

– Он, как и мистер Смит, привез рекомендательное письмо, и я подозреваю, что оно, как и у мистера Смита, было адресовано не тому, кому надо. Вот почему, мне кажется, его и арестовали, когда обнаружили у него в порту письмо. Я думаю, что письмо было к одному из армейских офицеров.

– Он явился ко мне позавчера вечером, – сказал поверенный. – Я его не ждал. Было очень поздно. Я уже собирался спать.

– Я не виделся с ним с того вечера, когда его освободили. По-моему, его друг, капитан Конкассер, считает, что я не заслуживаю доверия. Ведь я присутствовал при том, как Конкассер сорвал похороны Филипо.

– Джонс дал мне понять, что работает над каким-то правительственным проектом.

– Где он живет?

– Его поселили на Вилле Креоль. Вы знаете, что правительство ее конфисковало? Когда уехали американцы, там поселили польскую миссию. Пока что других постояльцев у них не было. А поляки тоже вскоре сбежали. Джонсу дали машину и шофера. Шофер, конечно, одновременно может быть и его тюремщиком. Это тонтон-макут. Вам известно, что это за проект, над которым работает Джонс?

– Понятия не имею. Ему надо быть поосторожнее. Барону Субботе пальца в рот не клади, всю руку откусит.

– Я сказал ему примерно то же самое. Но, по-моему, он и сам это понимает, он далеко не дурак.

– Вы знали, что он был в Леопольдвиле?

– Это выяснилось случайно. Он был там во времена Лумумбы. Я навел справки в Лондоне. Судя по всему, ему помог выбраться из Леопольдвиля наш консул. Это еще ничего не значит, многим помогали выбираться из Конго. Консул дал ему билет до Лондона, но он сошел в Брюсселе. Это, конечно, тоже еще не преступление… Мне кажется, он пришел ко мне проверить, предоставляет ли британское посольство право убежища. На случай осложнений. Пришлось сказать, что нет. Юридически у нас нет такого права.

– У него уже неприятности?

– Нет. Но он присматривается, выясняет что к чему. Вроде Робинзона Крузо, тот тоже взбирался на самое высокое дерево, чтобы оглядеть окрестности. Но мне не очень-то понравился его Пятница.

– Вы это о ком?

– О его шофере. Такой же толстяк, как Грасиа, и полон рот золотых зубов. По-моему, он их коллекционирует. Наверно, у него есть для этого возможности. Хорошо было бы, чтобы ваш друг Мажио вырвал свой большой золотой клык и спрятал подальше в сейф. Золотые зубы всегда вызывают жадность.

Он допил свой ром.

В этот полдень у меня отбоя не было от посетителей. Едва я успел надеть купальные трусы и нырнуть в бассейн, как пришел еще один гость. Чтобы искупаться, мне пришлось побороть отвращение, однако оно снова меня охватило, когда я увидел молодого Филипо, который стоял у края бассейна, как раз над тем местом, где истек кровью его дядя, и смотрел на меня. Я плыл под водой и не слышал, как он подошел. Когда его голос донесся ко мне под воду, я вздрогнул.

– Мсье Браун!

– Ах, это вы, Филипо, я не знал, что вы тут.

– Я последовал вашему совету, мсье Браун. Сходил к Джонсу.

Я совершенно забыл тот разговор.

– Зачем?

– Неужели не помните… насчет пулемета?

Как видно, зря я отнесся к нему несерьезно. Я решил, что пулемет – это просто новый поэтический символ, вроде пилонов в стихах поэтов моей молодости: в конце концов, никто из тех поэтов ведь не стал архитектором.

– Он живет на Вилле Креоль с капитаном Конкассером. Вчера вечером я дождался, когда Конкассер ушел, но шофер Джонса оставался, сидел внизу на ступеньке. Тот самый, с золотыми зубами. Который изувечил Жозефа.

– Это его рук дело? Откуда вы знаете?

– Мы ведем летопись. В ней уже много имен. К стыду моему, в этом списке значился и мой дядя. Из-за водоразборной колонки на улице Дезэ.

– Не думаю, чтобы он один был в этом виноват.

– Я тоже. Теперь я их убедил внести его имя в другой список. В список жертв.

– Надеюсь, вы храните ваши списки в надежном месте.

– Во всяком случае, по ту сторону границы есть копии.

– Как вы все же добрались до Джонса?

– Влез в кухню через окно, а потом поднялся по черной лестнице. Постучался к нему в дверь. Сказал, будто у меня записка от Конкассера. Он лежал в кровати.

– Должно быть, он порядком перепугался.

– Мсье Браун, знаете, что эти двое затеяли?

– Нет. А вы?

– Не уверен. Думаю, что знаю, но не уверен.

– Что вы ему сказали?

– Я попросил его нам помочь. Сказал, что отряды, которые совершают налеты через границу, не в силах справиться с Доктором. Убьют несколько тонтон-макутов, а потом их самих убивают. У них нет подготовки. Нет пулеметов. Рассказал ему, как однажды семь человек захватили военные казармы потому, что у них были автоматы. «Зачем вы мне это рассказываете? – спросил он. – Вы часом не agent provocateur[68]68
  провокатор (фр.)


[Закрыть], а?» Я сказал, что нет; я сказал, что, если бы мы не осторожничали так долго, Папа-Док не сидел бы сейчас во дворце. Тогда Джонс сказал: «Я виделся с президентом».

– Джонс виделся с Папой-Доком? – недоверчиво спросил я.

– Так он мне сказал, и я ему верю. Они что-то затевают, он и капитан Конкассер. Он сказал мне, что Папа-Док интересуется оружием и военной подготовкой не меньше, чем я. «Армии больше нет, – сказал Джонс, – впрочем, от нее и раньше не было никакого толку, а то американское оружие, которое не взяли тонтон-макуты, превратилось без присмотра в груду ржавого железа. Поэтому, как видите, вы зря ко мне пришли, если только вы не можете сделать мне более выгодного предложения, чем президент».

– А он не сказал, что это за предложение?

– Я пробовал заглянуть в бумаги у него на столе – там было что-то вроде плана здания, – но он сказал: «Не трогайте этих бумаг. Они для меня очень важны». Потом он предложил мне выпить в знак того, что лично против меня ничего не имеет. И еще сказал: «Приходится зарабатывать на хлеб, как умеешь. А чем занимаетесь вы?» Я ответил: «Раньше писал стихи. Теперь мне нужен пулемет. И военная подготовка. Прежде всего подготовка». Он спросил меня: «А вас много?» И я ответил, что число не играет роли. Если бы у тех семерых было семь пулеметов…

– Пулемет – не волшебная палочка, – сказал я. – Иногда его механизм заедает. Но и серебряная пуля может не попасть в цель. Вы вернулись, мой друг, к вере ваших предков.

– А почему бы и нет? Может быть, нам сейчас как раз и нужны боги Дагомеи.

– Вы же католик. И вы верите в разум.

– Те, кто заклинает духов, тоже католики, и мы не живем в разумном мире. А вдруг только Огун Феррай и может научить нас драться?

– Больше вам Джонс ничего не сказал?

– Нет. Он еще сказал: «Ладно, старина, выпьем по стаканчику виски», – но я не стал пить. Я спустился по парадной лестнице, чтобы шофер меня видел. Я хотел, чтобы он меня видел.

– Если они станут допрашивать Джонса, это для вас может плохо кончиться.

– Раз у меня нет пулемета, недоверие – мое единственное оружие. Я подумал, что если они перестанут доверять Джонсу, из этого что-нибудь, может, и выйдет…

В голосе молодого Филипо слышались слезы – слезы поэта, который оплакивает потерянный мир, или слезы ребенка, которому не дают пулемета? Я поплыл к мелкому концу бассейна, чтобы не видеть, как он плачет. Мой потерянный мир были купальщицы в бассейне, а что потерял он? Я вспомнил вечер, когда он читал свои эпигонские стихи мне, Пьеру Малышу и молодому битнику романисту, который хотел стать гаитянским Керуаком; с нами был еще пожилой художник, днем он водил camion[69]69
  грузовик (фр.)


[Закрыть], а ночью писал своими мозолистыми руками картины в американском художественном центре, где ему давали краски и холст. Он прислонил к балюстраде веранды свою последнюю картину: коровы в поле – но не те коровы, которыми торгуют в переулках к югу от Пиккадилли, и свинья, просунувшая голову в обруч на фоне зеленых банановых листьев, темных от грозовых туч, вечно спускавшихся с вершины горы. Было в этой картине что-то такое, чего не смог бы написать мой молодой помощник.

Я дал время Филипо справиться со слезами и подошел к нему.

– Помните, – спросил я, – того молодого человека, который написал роман «La Route du Sud»?[70]70
  «Дорога на юг» (фр.)


[Закрыть]

– Он живет в Сан-Франциско, куда он всегда стремился уехать. Бежал после резни в Жакмеле.

– Я вспомнил тот вечер, когда вы читали нам…

– Я не жалею о тех временах. Та жизнь была какая-то ненастоящая. Туристы, танцы и человек, одетый Бароном Субботой. Барон Суббота – не развлечение для туристов.

– Они платили вам деньги.

– Кто видел эти деньги? Папа-Док научил нас одному: жить без денег.

– Приходите в субботу обедать, Филипо, я познакомлю вас с единственными нашими туристами.

– Нет, в субботу вечером я занят.

– Во всяком случае, будьте осторожны. Я бы предпочел, чтобы вы снова принялись за стихи.

На его лице сверкнула злая белозубая улыбка:

– Гаити воспето в стихах раз и навсегда. Вы их знаете, мсье Браун.

И он продекламировал:

 
Quelle est cette ile triste et noire? – C'est Cythere,
Nous dit-on, un pays fameux dans les chansons,
Eldorado banal de tous les vieux garcons.
Regardez, apres tout, c'est une pauvre terre.
 
 
[71]71
  Что за остров, печальный и черный? Он в песнях воспет.
  Он Киферою назван, легендами приукрашен.
  Эльдорадо банальное всех чудаков. Приглядитесь к нему,
  ведь такой нищеты больше нет. (пер. – В.Корнилов)


[Закрыть]
 

Наверху отворилась дверь, и один из les vieux garcons[72]72
  здесь: старых чудаков (фр.)


[Закрыть] вышел на балкон номера-люкс «Джон Барримор». Мистер Смит взял с перил свои купальные трусы и выглянул в сад.

– Мистер Браун! – позвал он.

– Да?

– Я поговорил с миссис Смит. Она считает, что я немножко поторопился с выводами. Ей кажется, что надо проверить, не ошибся ли я насчет министра.

– Да?

– Поэтому мы еще здесь поживем и попытаемся что-то сделать.

Я пригласил доктора Мажио на субботу обедать, чтобы познакомить его со Смитами. Мне хотелось показать Смитам, что не все гаитяне – политические дельцы или палачи. К тому же я не видел доктора с той ночи, когда мы прятали труп, и не желал, чтобы он думал, будто я избегаю его из трусости. Доктор пришел как раз, когда выключили свет и Жозеф зажигал керосиновые лампы. Он слишком сильно выкрутил фитиль, и язык пламени, взметнувшийся в ламповом стекле, распростер тень доктора Мажио по веранде, словно черный ковер. Он и Смиты поздоровались со старомодной любезностью, и на миг мне почудилось, будто мы вернулись в девятнадцатый век, когда керосиновые лампы светили мягче, чем электрические, и наши страсти – как нам теперь кажется – тоже не были такими накаленными.

– Мне нравится кое-что во внутренней политике мистера Трумэна, – сказал доктор Мажио, – но вы уж меня извините, я не стану делать вид, будто я в восторге от войны в Корее. Во всяком случае, для меня больша я честь познакомиться с его противником.

– Не слишком опасным противником, – сказал мистер Смит. – Мы с ним разошлись не только по вопросу о войне в Корее, хотя само собой разумеется, что я против всяких войн, какие бы оправдания для них ни находили политики. Я выставил против него свою кандидатуру, защищая идею вегетарианства.

– Я не знал, что вегетарианство играло роль в избирательной кампании, – заметил доктор Мажио.

– К сожалению, не играло, кроме разве что одного штата.

– Мы собрали десять тысяч голосов, – сказала миссис Смит. – Имя моего мужа было напечатано в избирательных бюллетенях.

Она открыла сумочку и, порывшись там, вытащила избирательный бюллетень. Как и большинство европейцев, я плохо знал американскую избирательную систему; у меня было смутное представление, что там выдвигается два или самое большее три кандидата и избиратели голосуют за одного из них. Я понятия не имел, что в бюллетенях большинства штатов фамилии кандидатов в президенты даже не значатся, а печатаются только фамилии выборщиков, за которых и подаются голоса. Однако в бюллетене штата Висконсин фамилия мистера Смита была четко напечатана под большим черным квадратом с эмблемой, которая должна была изображать кочан капусты. Меня удивило количество соперничающих партий: даже социалисты раскололись надвое, а мелкие должности тоже оспаривались либеральными и консервативными кандидатами. Я видел по выражению лица доктора Мажио, что он в таком же недоумении, как и я. Если английские выборы проще американских, то гаитянские еще примитивнее. В Гаити тот, кто берег свою шкуру, даже в относительно мирные времена предшественника доктора Дювалье в день выборов не высовывал носа на улицу.

Мы передали друг другу избирательный бюллетень под бдительным оком миссис Смит, которая стерегла его зорко, как стодолларовую бумажку.

– Вегетарианство – идея любопытная, – сказал доктор Мажио. – Я не уверен, что оно на пользу всем млекопитающим. Сомневаюсь, например, что лев не отощал бы на одной зелени.

– У миссис Смит был однажды бульдог-вегетарианец, – с гордостью сообщил мистер Смит. – Конечно, для этого понадобилась некоторая тренировка.

– И сильная воля, – сказала миссис Смит, с вызовом взглянув на доктора Мажио.

Я рассказал доктору о вегетарианском центре и о нашем путешествии в Дювальевиль.

– Как-то раз у меня был пациент из Дювальевиля, – сказал доктор Мажио. – Он работал на строительстве – кажется, на постройке арены для петушиных боев – и был уволен потому, что одному из тонтон-макутов потребовалось это место для своего родственника. Мой пациент совершил глупейшую ошибку: он стал упрашивать этого тонтон-макута, ссылаясь на свою бедность, и тот всадил ему одну пулю в живот и другую в бедро. Я спас ему жизнь, но сейчас он парализован и нищенствует на почтамте. На вашем месте я не стал бы обосновываться в Дювальевиле. Там неподходящая ambiance[73]73
  окружающая среда (фр.)


[Закрыть] для вегетарианства.

– Разве в этой стране нет закона? – спросила миссис Смит.

– Здесь нет другого закона, кроме тонтон-макутов. Знаете, что в переводе значит тонтон-макуты? Оборотни.

– Разве здесь нет религии? – спросил, в свою очередь, мистер Смит.

– Что вы, мы очень религиозный народ. Государственной религией считается католичество – архиепископ в изгнании, папский нунций в Риме, а президент отлучен от церкви. Народ верит в воду, но эта религия обложена такими налогами, что почти вымерла. Президент был когда-то ревностным последователем народных верований, но, с тех пор как его отлучили от церкви, он больше не может участвовать в обрядах: чтобы принимать в них участие, нужно быть католиком и вовремя причащаться.

– Но это же язычество! – сказала миссис Смит.

– Мне ли об этом судить? Ведь я больше не верю ни в христианского бога, ни в богов Дагомеи. А здесь верят и в то, и в другое.

– Тогда во что же вы верите, доктор?

– Я верю в определенные экономические законы.

– «Религия – опиум для народа», – непочтительно процитировал я.

– Не знаю, где Маркс это написал, – недовольно сказал доктор Мажио, – если он это и написал вообще, но поскольку вы родились католиком, как и я, вам, наверно, доставит удовольствие прочитать в «Das Kapital»[74]74
  «Капитал» (нем.)


[Закрыть] то, что Маркс говорит о реформации. Он одобрительно отзывается о монастырях на той ступени развития общества. Религия может быть отличным лекарством от многих душевных недугов – от горя, от трусости. Не забудьте, что опиум применяется в медицине. Я не против опиума. И безусловно, я не против культа наших богов. Каким одиноким чувствовал бы себя мой народ, если бы Папа-Док был единственной силой в стране.