Текст книги "Комедианты"

– Давайте лучше подумаем о более неотложных делах. Прежде надо доехать.

– Я страшно вам благодарен. – Его слова снова меня удивили. – Ведь мне здорово повезло, правда? Конечно, мне до чертиков страшно. Я этого не отрицаю.

Мы молча сидели рядом, потягивая виски и прислушиваясь к раскатам грома, от которых дрожала крыша. Я был настолько уверен, что в последний момент Джонс станет увиливать, что даже растерялся; решимость проявил Джонс:

– Ели мы хотим выбраться отсюда, пока не кончилась гроза, нам пора. С вашего разрешения, я попрощаюсь с моей милой хозяйкой.

Когда он вернулся, у него был вымазан губной помадой уголок рта: трудно было понять, то ли от неловкого поцелуя в губы, то ли от неловкого поцелуя в щеку.

– Полицейские распивают ром на кухне, – сообщил он. – Давайте двинем.

Марта отперла нам парадную дверь.

– Идите вперед, – сказал я Джонсу, пытаясь снова взять в свои руки власть. – Пригнитесь пониже, чтобы вас не было видно в ветровое стекло.

Мы оба промокли до нитки, как только вышли за дверь. Я повернулся, чтобы попрощаться с Мартой, но даже тут не смог удержаться от вопроса:

– Ты все еще плачешь?

– Нет, – сказала она, – это дождь. – И я увидел, что она говорит правду: дождь струился у нее по щекам, так же как и по стене, за ее спиной. – Чего ты ждешь?

– Разве я меньше заслуживаю поцелуя, чем Джонс? – спросил я, и она приложилась губами к моей щеке: поцелуй был холодный, равнодушный, и я это почувствовал. Я сказал с упреком: – Я ведь тоже подвергаюсь опасности.

– Но мне не нравятся твои побуждения, – сказала она.

Словно кто-то ненавистный заговорил вместо меня, прежде чем я успел заставить его замолчать:

– Ты спала с Джонсом?

Я пожалел об этих словах, прежде чем успел докончить фразу. Если бы грянувший раскат грома заглушил мой вопрос, я был бы рад и ни за что бы его не повторил. Она стояла, прижавшись спиной к двери, словно перед расстрелом, и я почему-то подумал о том, как держался ее отец перед казнью. Бросил ли он вызов своим судьям с эшафота? И были ли на его лице презрение и гнев?

– Ты столько раз меня об этом спрашивал, – сказала она, – каждый раз, когда мы встречались. Ладно. Я отвечу тебе: да, да. Ты ведь этого ждешь, правда? Да. Я спала с Джонсом.

Хуже всего, что я не совсем ей поверил.

В окнах у матушки Катрин не было света, когда мы, свернув на Южное шоссе, проезжали мимо поворота к ее публичному дому, а может, его просто не было видно сквозь пелену дождя. Я ехал наугад, словно мне завязали глаза, со скоростью не больше двадцати миль в час; а это была еще легкая часть дороги. Ее построили по хваленому пятилетнему плану с помощью американских инженеров, но американцы вернулись домой, и бетонное шоссе обрывалось в семи милях от Порт-о-Пренса. Там я рассчитывал наткнуться на заставу, однако, когда мои фары осветили пустой вездеход, стоявший у лачуги милиционера, я испугался: это означало, что здесь были и тонтон-макуты. Я даже не успел прибавить ходу, но никто не вышел из лачуги – если там и были тонтон-макуты, им тоже не хотелось мокнуть. Я прислушивался к звукам погони, но в ушах у меня только барабанил дождь. Знаменитое шоссе превратилось в проселочную дорогу; нас швыряло по камням, мы бултыхались в стоячие лужи, и наша скорость теперь не превышала восьми миль. Больше часа проехали в молчании: тряска не давала сказать ни слова.

Камень ударил в дно машины, и я на секунду подумал, что сломалась ось. Джонс спросил:

– Где у вас виски?

Он нашел бутылку, отхлебнул и протянул виски мне. Я на миг ослабил внимание, машина скользнула вбок, и задние колеса застряли в жидкой глине. Нам пришлось двадцать минут попотеть, прежде чем мы двинулись дальше.

– Мы поспеем на свидание вовремя? – спросил Джонс.

– Сомневаюсь. Возможно, что вам придется прятаться до завтрашнего вечера. Я на всякий случай захватил для вас бутерброды.

Он хмыкнул.

– Вот это жизнь, – сказал он. – Я часто мечтал о чем-нибудь этаком.

– А я-то думал, что вы всегда вели такую жизнь.

Он замолчал, словно поняв, что проговорился.

Внезапно, безо всякий видимой причины, дорога стала лучше. Дождь быстро стихал; я надеялся, что он не кончится, прежде чем мы проедем следующий полицейский пост. Дальше не предвиделось никаких препятствий до самого кладбища по эту сторону Акена.

– А что Марта? – спросил я. – Какие у вас были отношения с Мартой?

– Она замечательная женщина, – уклончиво ответил он.

– Мне казалось, что вы ей нравитесь.

Изредка я различал между пальмами полоску моря, как вспышку зажженной спички, это было дурным признаком; погода явно прояснялась. Джонс сказал:

– У нас с ней сразу все пошло как по маслу.

– Мне иногда даже было завидно, но, может, она не в вашем вкусе?

Я будто сдирал повязку с раны: чем медленнее стягиваешь, тем дольше длится боль, но у меня не хватало мужества сорвать бинт сразу, к тому же мне приходилось неотрывно следить за дорогой.

– Старик, – изрек Джонс, – я не привередлив, но эта – просто пальчики оближешь!

– Вы знаете, что она немка?

– Эти фрейлейн – стреляные птицы…

– Вроде Тин-Тин? – спросил я с безразличием любознательного человека.

– Совсем другой класс, старик.

Мы были как два молодых медика, хвастающих своей первой практикой. Я долго молчал.

Мы подъезжали к Пти-Гоаву – я знал эти места о лучшие дни. Полицейский участок, припомнил я, в стороне от шоссе, мне полагалось подъехать туда и доложить о себе. Я надеялся, что дождь еще достаточно сильный и полицейским не захочется выходить из помещения; вряд ли здесь были расставлены караульные посты. Мокрые лачуги по краям дороги колыхались в свете фар; дождь размыл глину, переломал пальмовые листья на крышах; нигде ни единого огонька; не видно было и людей, хотя бы какого-нибудь калеки. Семейные склепы на маленьких кладбищах выглядели надежнее семейных очагов. Мертвым возводили более прочные обиталища, чем живым – двухэтажные дома с окнами-амбразурами, где на праздник всех святых ставили еду и зажигали свечи. Я должен был напрягать все свое внимание, пока мы не минуем Пти-Гоав, да и, кроме того, боялся задать следующий вопрос: я дошел до двери и не мог больше медлить, надо было ее отворить. На длинном огороженном участке у дороги виднелись ряды небольших крестов, перевитые чем-то похожим на пряди светлых волос, будто содранных с черепов погребенных здесь женщин.

– Господи, – воскликнул Джонс, – это еще что?

– Сушат сизаль.

– Сушат? Под таким дождем?

– Кто знает, где хозяин? Может, его расстреляли. А может, он в тюрьме. Или бежал в горы.

– Ну и жуть, старик. Прямо из Эдгара Аллана По. Больше напоминает о смерти, чем любое кладбище.

На главной улице Пти-Гоава не было ни души. Мы проехали мимо какого-то заведения под названием Клуб Ио-Ио, мимо большой вывески пивной матушки Мерлан, мимо булочной, принадлежавшей человеку по имени Брут, и гаража некоего Катона – так упрямо память этого черного народа хранила воспоминания о другой, лучшей республике, – и наконец, к моему облегчению, мы снова очутились за городом и нас зашвыряло по камням.

– Слава богу! – сказал я.

– Скоро приедем?

– Скоро доедем до половины пути.

– Пожалуй, я глотну еще виски, старик.

– Пейте, хотя вам надо растянуть его надолго.

– Пожалуй, лучше прикончить его до встречи с ребятами. На них все равно не напасешься.

Я тоже отхлебнул для храбрости, но все не решался спросить его напрямик.

– А как вы ладили с мужем? – осторожно осведомился я.

– Отлично. Он был не внакладе.

– Почему?

– Она с ним больше не спит.

– Откуда вы знаете?

– Раз говорю, значит, знаю, – сказал он, взяв бутылку и громко посасывая виски.

Дорога снова не давала мне отвлекаться. Теперь мы еле-еле ползли: мне приходилось вилять между камнями.

– Надо было вам взять вездеход, – сказал Джонс.

– А где его взять в Порт-о-Пренсе? Попросить у тонтон-макутов?

Мы доехали до развилки, оставили море позади и, взбираясь на холм, свернули в глубь полуострова. На какое-то время дорога стала сплошь глинистой, и теперь нам мешала только грязь. Это внесло разнообразие в мою работу. Мы ехали уже три часа – было около часа ночи.

– Теперь уже можно не опасаться милиционеров, – сказал я.

– Но ведь дождь перестал.

– Они боятся гор.

– Оттуда грядет наше спасение, – сострил Джонс.

Виски явно его развеселило. Я не мог больше ждать и задал наконец терзавший меня вопрос:

– А она хороша в постели?

– У-ди-вительна, – сказал Джонс, и я крепче вцепился в руль, чтобы не ударить своего седока.

Прошло много времени, прежде чем я заговорил снова, но он ничего не заметил. Он заснул с открытым ртом, прислонившись к дверце, как это часто бывало с Мартой: он спал тихо, как ребенок, с таким же простодушным видом. А может, он и правда был так же простодушен, как мистер Смит, потому они и понравились друг другу. Злость моя скоро прошла: ребенок стащил лакомый кусочек – да, вот именно лакомый кусочек, подумал я, ведь, наверно, он так и выразился бы о Марте. Он на минуту проснулся и предложил сменить меня за рулем, но наше положение казалось мне и без того опасным.

А потом машина и вовсе отказалась служить; может, я зазевался, а может, слишком сильный толчок окончательно ее доконал. Мы наехали на камень, машину занесло, а когда я попытался ее выровнять, руль завертелся у меня в руках, мы ударились о другой камень, и машина засела – передняя ось была сломана, одна фара вдребезги разбита. Делать было нечего: я не мог добраться до Ле-Ке и не мог вернуться в Порт-о-Пренс. Я был привязан к Джонсу, по крайней мере до утра.

Джонс открыл глаза:

– Мне приснилось… Почему мы стоим? Уже доехали?

– Сломалась передняя ось.

– А как вы думаете, нам еще далеко… дотуда?

Я взглянул на спидометр и сказал:

– Километра два, а может, и три.

– Доберемся на своих двоих, – сказал Джонс и стал вытаскивать свой рюкзак. Я неизвестно зачем сунул в карман ключ от машины; вряд ли в Гаити найдется гараж, где смогут ее починить, да и кто захочет сюда за ней ехать? Дороги вокруг Порт-о-Пренса забиты поломанными автомобилями и перевернутыми автобусами; однажды я даже видел автофургон технической помощи с краном, валявшийся на боку в канаве, – зрелище противоестественное, вроде спасательного катера, выброшенного на скалы.

Мы двинулись пешком. Я захватил с собой карманный фонарик, но дорога была трудная, и резиновые сапоги Джонса скользили по мокрой глине. Шел третий час ночи, и дождь прекратился.

– Если за нами погоня, – сказал Джонс, – им легко будет нас обнаружить. Только слепой не заметит, что тут люди.

– С чего бы им за нами гнаться?

– А тот вездеход, который мы проехали? – сказал он.

– В нем никого не было.

– Мы не знаем, кто следил за нами из лачуги.

– Все равно, у нас нет выбора. Мы и двух шагов не пройдем без фонаря. На этой дороге мы услышим машину километра за два.

Когда я освещал фонариком обочины дороги, видны были только камни, глина и низкие мокрые кусты.

– Беда, если мы прозеваем кладбище и забредем в Акен. Там стоит военный пост.

Я слышал, как тяжело дышит Джонс, и предложил поднести его рюкзак, но он отказался.

– Я маленько не в форме, – сказал он, – но это ничего, – а через несколько шагов добавил: – Я нагородил вам всякой чепухи в машине. Моим словам не всегда можно верить буквально.

Мне показалось, что это мягко сказано, и все же его слова меня удивили.

Наконец мой фонарик нащупал то, что я искал: справа в гору поднималось погруженное в темноту кладбище. Оно было похоже на город, построенный карликами: улица за улицей крошечные домики, некоторые почти в человеческий рост, другие слишком маленькие даже для новорожденного, и все из одинакового серого камня, покрытого облезлой штукатуркой. Я осветил фонариком другую сторону дороги, где, как мне сказали, должна находиться полуразрушенная хижина, но кто не ошибался, договариваясь о месте встречи. Одинокая хижина должна была стоять против ближайшего к нам угла кладбища, но там не было ничего, только крутой склон.

– Не то кладбище? – спросил Джонс.

– Как это может быть? Мы уже недалеко от Акена.

Мы пошли дальше по дороге и напротив дальнего угла кладбища действительно нашли хижину, но при свете фонарика она вовсе не казалась мне разрушенной. Нам ничего не оставалось, как заглянуть в нее. Если там кто и живет, он испугается не меньше нашего.

– Жаль, что у меня нет револьвера, – сказал Джонс.

– Хорошо, что у вас его нет, но вы же говорили, что знаете приемы дзюдо?

Он пробормотал что-то вроде «отяжелел».

Но когда я толкнул дверь, внутри никого не оказалось. Сквозь дыру в крыше виднелся клочок бледнеющего неба.

– Мы опоздали на два часа, – сказал я. – Он, наверно, не дождался нас и ушел.

Джонс, отдуваясь, опустился на рюкзак.

– Надо было пораньше выехать.

– Это каким же образом? Мы ведь ждали грозы.

– А что делать теперь?

– Когда рассветет, я пойду назад, к машине. Разбитая машина на этой дороге не вызовет подозрений. Днем между Пти-Гоав и Акеном должен пройти местный автобус, может, мне удастся проголосовать, а может, до Ле-Ке ходит другой автобус.

– Как это просто, – с завистью сказал Джонс. – Ну, а мне как быть?

– Потерпеть до завтрашней ночи, – сказал я и добавил со злорадством: – Вы же теперь в своих родных джунглях. – Я выглянул за дверь: ничего не было видно и стояла такая тишина, что не слышно было даже собачьего лая. – Здесь оставаться не стоит, – сказал я. – А вдруг мы заснем и кто-нибудь сюда заявится? Ведь эти дороги патрулируют солдаты, а то и крестьянин заглянет по пути в поле. Он на нас донесет. А почему бы и нет? Мы ведь белые.

– Мы можем караулить по очереди, – сказал Джонс.

– Есть другой выход. Ляжем спать на кладбище. Вот туда никто не заглянет, кроме Барона Субботы.

Мы пересекли так называемую дорогу, перелезли через низкую каменную ограду и очутились на улице миниатюрного городка, где дома доходили нам до пояса. В гору мы взбирались медленно – из-за рюкзака Джонса. На кладбище я почувствовал себя спокойнее, там мы нашли дом, который был выше нас. Бутылку с виски мы поставили в одну из оконных щелей, а сами сели, привалившись спиной к стене.

– Ничего, – привычно произнес Джонс, – я бывал в местах и похуже.

И я подумал: в какое же чудовищное место он должен попасть, чтобы забыть свою любимую присказку.

– Если увидите среди могил цилиндр, – сказал я, – это Барон Суббота.

– Вы верите в упырей? – спросил Джонс.

– Не знаю. А вы верите в привидения?

– Бросьте говорить о привидениях, старик, лучше дернем виски.

Мне почудился шум, и я зажег фонарик. Луч осветил целую вереницу могил и попал в глаза кошке, которые отразили его, как два зеркальца. Кошка прыгнула на одну из крыш и исчезла.

– А стоит ли зажигать фонарь, старик?

– Если кто и увидит свет, он будет слишком напуган, чтобы сюда прийти. Лучше места, чтобы схорониться, вам не найти, – если вспомнить, где происходил разговор, надо признать, что выражение было не из удачных. – Вряд ли кто сюда заходит, разве что принесут покойника. – Джонс снова хлебнул виски, и я его предупредил: – Осталось только четверть бутылки. А у вас еще весь завтрашний день впереди.

– Марта налила мне полный смеситель, – сказал он. – Никогда не встречал женщины заботливее.

– И лучшей любовницы? – спросил я.

Наступило молчание – я подумал, не предается ли он приятным воспоминаниям. Потом Джонс сказал:

– Старик, игра пошла всерьез.

– Какая игра?

– В солдатики. Я понимаю, почему перед боем людям хочется покаяться. Смерть дело серьезное. Человек чувствует, что он не очень-то достоин ее принять. Как орден.

– А у вас много грехов?

– У кого их нет? Я не имел в виду покаяться священнику или богу.

– А кому же?

– Все равно кому. Будь сегодня тут вместо вас собака, я исповедался бы собаке.

Я не хотел слушать его исповедь, я не хотел знать, сколько раз он спал с Мартой.

– А вы исповедовались Мошке? – спросил я.

– Не было случая. Игра еще не шла всерьез.

– Собака по крайней мере не выдаст ваших секретов.

– Плевать мне, кто что скажет, но я не хочу после смерти оказаться вруном. Довольно я врал при жизни.

Я услышал, как кошка крадется назад по крышам, и снова посветил ей в глаза фонариком. На этот раз она разлеглась на крыше и стала точить когти. Джонс развязал рюкзак и достал бутерброд. Разломив его пополам, он бросил половину кошке, которая метнулась прочь, будто хлеб был камнем.

– Не швыряйтесь так, – сказал я. – Вы теперь на голодном пайке.

– Несчастная тварь хочет есть.

Он спрятал другую половину бутерброда обратно в мешок, и мы вместе с кошкой притихли.

Долгое молчание прервал Джонс, одержимый своей навязчивой идеей.

– Я ужасный фантазер, старик.

– Я это за вами давно замечал, – сказал я.

– В том, что я говорил о Марте, не было ни слова правды. Она одна из полусотни женщин, до которых у меня не хватало духу дотронуться.

Я не знал, говорит ли он сейчас правду или придумал более благородную ложь. Может быть, он заметил, как я огорчился, и понял все. Может быть, он меня пожалел. Интересно, подумал я, можно ли пасть еще ниже, чем заслужить жалость Джонса?

– Я всегда врал насчет женщин. – Он натянуто засмеялся. – Стоило мне побыть вдвоем с Тин-Тин, и она сразу превращалась в гаитянскую аристократку. Конечно, если мне было кому об этом рассказать. Знаете, старик, у меня за всю жизнь не было ни одной женщины, которой я бы за это не заплатил – или по крайней мере не пообещал заплатить. В трудную минуту, бывает, и зажилишь деньги.

– Марта сама мне сказала, что с вами спала.

– Не может быть. Не верю.

– Сказала. Это были чуть ли не последние ее слова.

– Вот не думал, – мрачно сказал он.

– Чего?

– Что у вас с ней любовь. Еще раз попался на лжи, Вы ей не верьте. Она рассердилась потому, что вы уехали со мной.

– Или потому, что я вас увез.

В темноте что-то заскреблось – это кошка нашла бутерброд.

– Тут очень похоже на джунгли. Вы будете чувствовать себя как дома.

Я услышал, как он отпил из бутылки, а потом сказал:

– Старик, я никогда в жизни не был в джунглях, если не считать зоологического сада в Калькутте.

– Значит, и в Бирме вы не были?

– Нет, там я был. Точнее, рядом. Всего в пятидесяти милях от границы. В Имфале – старшим по приему артистов, приезжавших выступать в войсках. Ну, не самым старшим. Один раз к нам приезжал Ноэль Коуард, – добавил он с гордостью и даже с некоторым облегчением: наконец он нашел что-то, чем можно похвастаться, не солгав.

– Ну, и как вы друг другу понравились?

– Признаться, мне не пришлось с ним поговорить, – сказал Джонс.

– Но в армии вы были?

– Нет. Меня забраковали. Плоскостопие. Но узнав, что я был администратором кинотеатра в Шиллонге, дали мне эту должность. Я носил военное обмундирование, но без знаков различия. Состоял для связи с ЭНСС[103]103
  ассоциация по организации досуга войск


[Закрыть], – добавил он с оттенком непонятной гордости.

Я осветил фонариком ряды серых могил.

– Так какого же черта мы здесь? – сказал я.

– Я чересчур расхвастался, а?

– Вы влипли в скверную историю. Вам не страшно?

– Я как пожарный на первом пожаре.

– С вашими ногами вам будет нелегко лазать по горным тропам.

– С супинаторами я не пропаду, – сказал Джонс. – Но вы им не скажете, старик? Это же была исповедь.

– Они сами скоро узнают и без моей помощи. Значит, вы даже не умеете стрелять из пулемета?

– У них все равно нет пулемета.

– Запоздалое признание. Я не смогу отвезти вас обратно.

– А я и не хочу обратно. Старик, вы не представляете, как мне жилось там, в Имфале. Подружишься с кем-нибудь – я мог ведь познакомить с девочками, – а потом он уходит и больше не возвращается. Или вернется разок-другой, расскажет какую-нибудь историю, и поминай как звали. Там был такой парень. Чартере, он издалека чуял воду… – Джонс оборвал себя на полуслове, он вспомнил.

– Еще одна ложь, – сказал я, точно сам был воинствующим правдолюбцем.

– Не совсем ложь, – возразил он. – Видите ли, когда он мне это рассказал, меня осенило, точно кто-то выкрикнул мою настоящую фамилию.

– А она совсем не Джонс?

– В метрике значится Джонс. Сам видел, – сказал он и покончил с этим вопросом. – Когда он мне это рассказал, я понял, что могу делать то же самое, стоит лишь потренироваться. Я сразу угадал, что это у меня в крови. Я заставлял писаря прятать стаканы с водой у нас в канцелярии, а потом дожидался, пока не захочется пить, и принюхивался. Часто ничего не получалось, но ведь вода из-под крана – это совсем не то. – Он добавил: – Пожалуй, дам отдохнуть ногам, – и я понял по его движениям, что он снимает резиновые сапоги.

– Как вы очутились в Шиллонге? – спросил я.

– Я родился в Ассаме. Мой отец выращивал там чай… так, во всяком случае, говорила мать.

– Вам приходилось верить ей на слово?

– Видите ли, он вернулся в Англию еще до моего рождения.

– Ваша мать была индуской?

– Только наполовину, старина, – сказал он таким тоном, будто придавал этой разнице величайшее значение. Я словно обрел родного брата: Джонс, Браун – эти имена стоили друг друга, как и наши судьбы. Насколько нам было известно, мы оба были незаконнорожденные, хотя, конечно, какой-то обряд и мог быть совершен – моя мать всегда на это намекала. Нас обоих швырнули в воду – тони или выплывай, – и мы выплыли; мы плыли из очень отдаленных друг от друга мест, чтобы сойтись на кладбище в Гаити.

– Вы мне нравитесь, Джонс, – сказал я. – Если не хотите съесть ту половину бутерброда, дайте ее мне.

– С удовольствием, старик.

Он порылся в рюкзаке и нащупал в темноте мою руку.

– Рассказывайте дальше, Джонс, – сказал я.

– После войны я приехал в Европу. Бывал во многих переделках. И как-то не находил своего места. Знаете, временами в Имфале мне даже хотелось, чтобы до нас добрались японцы. Тогда начальство вооружило бы и тыловиков вроде меня, и писарей, и поваров. В конце концов я же носил военную форму. Многие штатские отлично воюют, не правда ли? Я кое-чему научился, прислушивался к разговорам, разглядывал карты, наблюдал… Ведь можно почувствовать свое призвание, даже если тебе не дают себя проявить? А я сидел, проверял проездные документы и багажные квитанции третьеразрядных актеров – мистер Коуард был у нас исключением, – да еще должен был присматривать за девочками. Я звал их девочками. Хороши девочки – прошли огонь, воду и медные трубы. У меня в канцелярии воняло, как в театральной уборной.

– Грим мешал чуять издалека воду?

– Вот-вот. Где уж тут… Я только и ждал, когда же мне представится случай, – добавил он, и я подумал, не был ли он всю свою неправедную жизнь тайно и безнадежно влюблен в добродетель, восторгался ею издали и нарочно шалил, как ребенок, чтобы привлечь ее внимание.

– А теперь вам этот случай представился? – спросил я.

– Благодаря вам, старик.

– Я-то думал, что вы больше всего мечтаете о клубе для игроков в гольф…

– Верно. Но эта мечта была у меня на втором месте. Всегда надо иметь две мечты, правда? На случай, если одна подведет.

– Да, пожалуй.

У меня тоже была мечта: заработать деньги. А была ли у меня другая? Мне не хотелось заглядывать так далеко назад.

– Попробуйте-ка немного поспать, – сказал я. – Когда рассветет, спать будет опасно.

И он действительно заснул, притом почти сразу, свернувшись над могилой, как зародыш в чреве матери. Свойство мгновенно засыпать роднило его с Наполеоном, и я подумал: не было ли у них и других общих черт? Раз он открыл глаза и заметил, что это «подходящее местечко», и тут же снова заснул. Я не видел в этом местечке ничего подходящего, но в конце концов тоже заснул.

Часа через два что-то меня разбудило. На миг я вообразил, что это шум мотора, но тут же решил, что вряд ли кто-нибудь выедет в такую рань; я еще не стряхнул остатков сна, в котором слышал этот шум, – во сне я вел машину через реку по каменистому руслу. Я тихо лежал, прислушиваясь, глядел в предрассветное серое небо и уже различал контуры соседних могил. Скоро должно взойти солнце. Пора было возвращаться к машине. Убедившись, что кругом тихо, я разбудил Джонса.

– Вам, пожалуй, больше не стоит спать, – сказал я.

– Я вас немножко провожу.

– Ну уж нет. Для меня это опасно. Вам надо держаться подальше от дороги, пока не стемнеет. Скоро крестьяне пойдут на рынок. Если они увидят белого, то сразу донесут.

– Тогда они донесут и на вас.

– У меня есть алиби. Разбитая машина на дороге в Ле-Ке. Вам придется скоротать этот день в обществе кошки. А потом ступайте в хижину и ждите Филипо.

Джонс захотел непременно пожать мне руку. При трезвом свете дня симпатия, которую я к нему почувствовал, быстро улетучивалась. Я снова подумал о Марте и, словно читая мои мысли, он сказал:

– Передайте сердечный привет Марте, когда ее увидите. Луису и Анхелу, конечно, тоже.

– А Мошке?

– Мне там было хорошо, – сказал он. – Как у родных.

Я пошел мимо длинной вереницы могил вниз, к дороге. Я не рожден для maquis[104]104
  маки, партизаны (фр.)


[Закрыть] и был неосторожен. Меня занимало одно: солгала Марта или нет? За кладбищенской стеной стоял вездеход, но вид его сперва не нарушил течения моих мыслей. Потом я остановился и застыл. Было еще слишком темно, чтобы разглядеть, кто сидит за рулем, но я уже знал, что сейчас произойдет.

Голос Конкассера просипел:

– Стой на месте. Не шевелись. Ни шагу.

Он вылез из вездехода, а за ним показался и толстый шофер с золотыми зубами. Даже в предрассветной мгле он не расставался с черными очками, заменявшими ему мундир. Автомат старого образца был направлен мне в грудь.

– Где майор Джонс? – прошептал Конкассер.

– Джонс? – переспросил я так громко, как только смел. – Откуда я знаю? У меня сломалась машина. Я получил пропуск в Ле-Ке. Вы же это знаете.

– Говори тише. Я отвезу тебя и майора Джонса назад, в Порт-о-Пренс. Надеюсь, живьем. Президенту это будет приятнее. А мне надо помириться с президентом.

– Вы говорите глупости. Вы же видели мою машину на дороге. Я ехал в…

– Да, да, видел. Я знал, что ее увижу. – Автомат дернулся у него в руках и нацелился куда-то влево. Я от этого ничуть не выиграл: шофер держал меня на мушке револьвера. – Выходи вперед, – приказал Конкассер. Я сделал шаг вперед, но он прикрикнул: – Не ты! Майор Джонс.

Я обернулся и увидел, что за моей спиной стоит Джонс. В руке он держал бутылку с остатками виски.

– Идиот, – сказал я. – Какого черта вы сюда полезли?

– Извините. Я подумал, может, вам захочется выпить, чтобы скоротать время.

– Лезь в машину, – сказал мне Конкассер.

Я повиновался. Он подошел к Джонсу и ударил его по лицу.

– Мошенник, – сказал он.

– Там хватило бы и на вас, – сказал Джонс, и Конкассер ударил его снова.

Шофер стоял и смотрел на нас. Уже рассвело, и было видно, как сверкают в улыбке его золотые зубы.

– Садись рядом со своим дружком, – приказал Конкассер. И пока шофер держал нас на прицеле, Конкассер повернулся и зашагал к машине.

Если громкий звук раздается близко, он почти не слышен: я скорее почувствовал дрожь в барабанных перепонках, чем услышал выстрелы и увидел, как Конкассер свалился навзничь, точно от удара невидимого кулака; шофер упал ничком; кусочек кладбищенской стены взлетел на воздух и долгое время спустя с легким щелчком ударялся о землю. Из хижины появился Филипо, за ним ковылял Жозеф. У них были автоматы того же образца, что и у Конкассера. Черные очки Конкассера валялись посреди дороги. Филипо раздавил их каблуком, но труп не выразил неудовольствия.

– Шофера я предоставил Жозефу, – сказал Филипо.

Жозеф склонился над шофером и что-то мудрил с его зубами.

– Надо быстро уходить, – сказал Филипо. – В Акене, наверно, слышали выстрелы. Где майор Джонс?

– Он пошел на кладбище, – сообщил Жозеф.

– Наверно, за рюкзаком, – сказал я.

– Поторопите его.

Я прошел между серыми домиками к тому месту, где мы провели ночь. Джонс был там, он стоял рядом с могилой на коленях, словно молился, но повернутое ко мне лицо его было болезненно-зеленоватого цвета. Его вырвало.

– Извините, старик, – сказал он. – С каждым бывает. Пожалуйста, не говорите им, но я никогда не видел, как умирают люди.

4

Я проехал не один километр вдоль проволочного забора, прежде чем обнаружил ворота. В Санто-Доминго мистер Фернандес взял для меня напрокат со скидкой маленькую спортивную машину, наверно, слишком легкомысленную для такой поездки, и я запасся личной рекомендацией мистера Смита. Я выехал из Санто-Доминго после обеда, а сейчас уже садилось солнце; в те дни в Доминиканской Республике не было застав на дорогах и все дышало миром – военная хунта еще себя не показала, американская морская пехота еще не высадилась. Полдороги я проехал по широкой автостраде, где машины проносились мимо со скоростью сто миль в час. Ощущение покоя было особенно острым после произвола и насилия, царивших в Гаити, – оно казалось куда более далеким, чем на самом деле, ведь нас разделяло всего несколько сот километров. Никто не останавливал меня, чтобы проверить документы.

Я доехал до ворот в ограде, они были заперты. Негр в стальной каске и синем комбинезоне по ту сторону проволоки спросил, что мне здесь нужно. Я сказал, что хочу повидать мистера Шюйлера Уилсона.

– Предъявите пропуск, – потребовал он, и я почувствовал, что меня отбросили назад, туда, откуда я бежал.

– Он меня ждет.

Негр пошел в караулку, и я увидел, что он говорит по телефону (я уже забыл, что телефон может работать). Потом он отпер ворота и дал мне значок, сказав, что я не должен его снимать, пока нахожусь на территории рудников. Я могу доехать до следующего заграждения. И я проехал немалое расстояние вдоль тихого синего Карибского моря, мимо небольшой посадочной площадки с ветроуказателем, повернутым в сторону Гаити, и мимо пристани, где не было лодок. Все вокруг было припорошено красной бокситной пылью. Наконец я добрался до следующих ворот, перекрывавших дорогу, и до следующего негра в металлической каске. Он взглянул на мой значок, снова спросил мою фамилию и зачем я приехал и опять позвонил по телефону. Потом он велел мне подождать. За мной приедут. Я ждал десять минут.

– А у вас что, Пентагон? Или Центральное разведывательное управление? – спросил я стражника.

Он не ответил. Наверно, ему запретили разговаривать. Я был рад, что у него хоть нет револьвера. Потом подъехал мотоцикл с белым мотоциклистом в металлической каске. Он почти не говорил по-английски – а я по-испански – и знаком предложил мне следовать за его мотоциклом. Мы проехали еще несколько километров красной земли и синего моря, прежде чем добрались до первых административных зданий – прямоугольников из бетона и стекла, где не видно было ни души. Дальше показалась роскошная стоянка передвижных фургончиков, где дети в костюмчиках космонавтов играли с космическими ракетами. Из окон выглядывали женщины, хлопотавшие у кухонных плит, и пахло стряпней. Наконец мы остановились перед большим стеклянным зданием. Лестница, широкая, как в парламенте, вела на террасу с шезлонгами. Наверху стоял большой толстый человек с невыразительным лицом, гладким, как мрамор. Его можно было принять за мэра, готового вручить ключи от города.