Текст книги "Осень добровольца"

Цены в магазине были такими же, как на курорте в Муйне, откуда мы приехали. Самые прожжённые туристы уверяли, что покупали на улице рядом с отелем такой же чай дешевле. Я рассказывал им, что «на улице» можно приобрести подделку и подвергнуть риску здоровье, потому что во Вьетнаме поддельный чай сушат на расстеленных на земле тряпках, и иногда на него писают чёрные вьетнамские свиньи, со времён войны с США заражённые бруцеллёзом. Примерно так и было. Поэтому говоруны замолкали и переставали смущать умы других покупателей.

Покупку каждого туриста продавцы записывали в соответствующий чек. За последним покупателем вставал в кассу я, для вида прихватив в магазине что-нибудь полезное: пачку чая, коробку конфет или банку варенья. Вместе с моей покупкой в пакет клали чек с комиссионными деньгами. Если я не брал ничего, работники магазина, как настоящие разведчики, передавали мне заправленную комиссией сигаретную пачку.

Водитель ожидал, что я поделюсь с ним сразу. Большинство из них хотело половину: на таких условиях работают вьетнамские гиды. Но у меня большая группа и строгий работодатель, я отдавал лишь треть, а если сумма была велика, то четверть. Чтобы избежать конфликтов, расплачивался с водителями по возвращении, при высадке. Обычно всё проходило нормально, но в Муйне бывали случаи, когда гиды отказывались делиться комиссией с водителями – и те не выпускали их из автобусов, случались даже драки.

Возле храма Фат Нгой на горе сидела огромная статуя Будды. Она была покрыта золотой краской, и некоторые всерьёз спрашивали:

– Он что, золотой?!

Нет, конечно. Как всё во Вьетнаме – бетонный.

Возле входа в храм висели чугунные болванки – колокола первых восстановленных после войны храмов. Вьетнамские монахи собирали в джунглях неразорвавшиеся американские снаряды и бомбы, выкручивали из них взрывоопасную начинку и подвешивали на деревянных рамах. Получались колокола примитивные, зато бесплатные.

Путь домой был долгим и утомительным. Я почти ничего не рассказывал, а просто дремал, слушая аудиокнигу. В 10 вечера ложился спать – а в 4 утра нужно выезжать на очередную экскурсию.

* * *

Сидя на земле, я смотрю на мерцающие звёзды. Иногда звезда двигается: то ли спутник, то ли вражеский дрон. Если дрон – плохо. Мы здесь как на ладони. У современных беспилотников есть тепловизоры, и через редкую осеннюю листву нашу группу легко заметить.

Несколько раз рядом взрываются мины; слыша свист, я ныряю лицом в траву, пластаясь на земле. Осколок пролетает над моей шапкой и втыкается в дерево. Надо же, как близко!

Я раньше гадал: что чувствует человек, когда у него над головой пролетает пуля? Оказалось – ничего особенного. Пролетела, и всё. Главное, что мимо.

От земли тянет холодом. Глаза слипаются. Хорошо бы смениться и поспать. А вместо меня подежурит Чукча. Но как заснуть на ледяной земле?..

Я вспоминаю, как попал в учебку, потом в располагу, потом в тёмный подвал на «нуле», потом в окоп. Каждый раз это было движение вниз, как по ступеням: становилось всё труднее. Но в том, что я здесь мёрзну, есть смысл. Я – часовой, охраняю своих товарищей. Завтра будет бой, и, возможно, мне придётся кого-то убить. Но и меня могут убить, так что всё честно.

В окопе в ста метрах от меня враг. Может, он обычный советский человек, такой же, как я. Играл в детстве в войнушку, где пацаны делились на «наших» и «фашистов». Вряд ли в детстве он хотел играть за фашистов. А сейчас, став взрослым, сделал этот страшный выбор. Самое нелепое, что он до сих пор считает слово «фашист» ругательным. Обзывает русских «рашистами», а российского президента «путлером». Но при этом набивает на теле свастики, кидает «зигу», участвует в факельных шествиях, развешивает портреты нацистских преступников, ломает статуи советских солдат. И ликует, когда на землю падает и разбивается на осколки памятник, поставленный в честь его собственного деда, освобождавшего эту землю от фашизма. Бедный хлопец, ты так долго и так громко кричал, что будешь убивать русских. Мы тебя услышали и пришли. Давай начнём убивать друг друга. Надеюсь, теперь ты будешь доволен?

Раздаётся противный, разрывающий воздух свист, следом – гром. Я падаю на землю, и меня пронзает боль: такая острая, что в голове темнеет. Грохает ещё раз. Враг всё-таки нас обнаружил.

* * *

Мыслей нет. Только пульсирующая боль. Фоном я слышу приглушённые стоны и беготню. Парни пытаются разглядеть в темноте, кого ранило. Через минуту шок проходит, и я могу нормально дышать.

– Кто здесь? – слышу голос Алекса.

– Ранило… в бедро…

– Репортёр, ты, что ли?!

Алекс помогает мне подняться. Но разогнуться и встать – не получается. Страшно болит правое бедро.

Нас обстреляли из миномёта. Попали точно. Значит, заметили с беспилотника.

Ранило несколько человек – в основном тех, кому не нашлось места в окопе.

Осколками задело Чукчу: бок и бедро. Ранения нехорошие, но идти он может.

Досталось Алексу и Снежку – кусок полиэтилена оказался плохой защитой от миномёта. Мелкие осколки попали Алексу в кисть и в ногу, а взрывом оглушило – одно ухо перестало слышать. Снежку повезло больше. Один осколок чиркнул по каске, другой попал в бронежилет. Снежок ещё сомневался, надевать ли броню на задание: очень уж тяжёлая. А теперь приобретённая по случаю у кого-то из сослуживцев защита спасла от тяжёлых травм, а возможно – от смерти. Но третий осколок всё же задел поясницу, а четвертый – пробил голень насквозь.

Гога находился в окопе и не пострадал. Легко ранило двух бойцов Гордея, но большая часть группы осталась невредимой, в том числе – уютно спавший в кустах Комбайнёр.

– Раненые, выбирайтесь к точке эвакуации, – командует Гордей из темноты.

Отправляемся к «нулю».

Дыра в бедре не даёт опереться на ногу, пытаюсь использовать автомат в качестве костыля. Боль не отпускает; штанина пропиталась кровью.

Возле ближайших окопов садимся отдохнуть. Там несколько бойцов не спят – и пытаются оказать нам первую помощь.

– Что у тебя? В бедро попало? Высоко. Жгутом не перетянешь. Артерию не задело? Давай хоть бинтом поверх штанины замотаем, чтобы кровь медленнее текла…

Разрезать штаны и осмотреть рану – невозможно: темно и грязно, можно инфекцию занести. Остаётся уходить с позиции и ждать, что скажут в медроте.

Поднимаемся и продолжаем путь. Чукча, Снежок и другие парни ушли далеко вперёд. Я еле переставляю ноги и не могу догнать остальных. Алекс остался, чтобы присмотреть за мной.

Сворачиваю на тропинку, идущую вдоль поля.

– Вернись в посадку, – просит Алекс. – Здесь опасно!

Но продираться через ветки и прыгать по окопам я не могу. Алексу приходится тоже выйти на тропу и следовать за мной. Я то и дело останавливаюсь и сажусь отдыхать – сперва редко, потом всё чаще. Боль потеряла остроту, но расплескалась по организму – и уже непонятно, что именно болит. Чем больше крови я теряю, тем слабее становлюсь, и тем дольше остановки.

– Идём! Идём! – подбадривает меня Алекс. – Нужно идти, пока обстрелы снова не начались или нас не засёк дрон.

Медленно бреду по тропинке, опираясь на автомат. Алекс следом. Иногда он обгоняет меня и потом ждёт, тоже отдыхая.

– Чёрт! Ногу почти не чувствую… – сердится Алекс и ослабляет свой жгут.

Учитывая осколок, зацепивший днём поясницу, Алексу серьёзно досталось; но уж очень велик его природный запас здоровья и энергии.

Я думаю о том, что Гордей по рации наверняка вызвал санитарную машину, и сейчас она уже ждёт нас на «нуле». Значит, нужно торопиться, чтобы не уехала, забрав других раненых и решив, что этого достаточно.

На остатке сил я вываливаюсь на поле возле «нуля» – и вижу уезжающую прочь «буханку»… Неужели Снежок и Чукча уехали без нас?

– Точка эвакуации не здесь, – объясняет Алекс. – С этого «нуля» тяжелораненых вывозят, кто сам идти не в состоянии. А мы идти можем. Нам в посёлок нужно. Все туда пешком идут. Там машина будет нас ждать.

Через тёмное глинистое поле вьётся разбитая грунтовая дорога – и уходит за горизонт.

– Как же я дойду до посёлка? – с удивлением спрашиваю в пустоту.

Я сижу на поваленном дереве – даже встать с него мне трудно.

– Ничего. Ты сможешь! – Алекс поднимает меня и тихонько подталкивает вперёд.

Несколько километров – не расстояние, когда здоров. Но когда каждый шаг даётся с трудом, путь кажется бесконечным.

Два УАЗа Росгвардии промчались навстречу. Наверное, потом поедут обратно и смогут нас забрать?

…Я уже даже не сижу, а лежу на земле – и смотрю на разноцветные звёзды, опутавшие небо, как новогодние гирлянды. Лежать приятно. Вот звезда упала. Тихо так. Где-то в стороне постреливают, но не в нас.

– Пойдём. Пойдём, – переживает Алекс. – Скоро рассвет начнётся, по дороге начнут бить.

– Я немножко ещё полежу… – прошу я.

– Я тебя понесу. Держись за автомат…

Алекс подсаживается под меня и какое-то время пытается нести меня на закорках. Но это ещё большее мучение. Лучше ползти, чем биться о спину товарища. Который к тому же сам серьёзно ранен.

УАЗы Росгвардии едут обратно. Несутся быстро и с выключенными фарами. Сидя на земле, я машу рукой: стойте!

Но они пролетают мимо. Наверное, не увидели меня. Или им запрещено останавливаться.

Всё равно обидно. Как же так?! Ведь русские своих не бросают!

Прохожу ещё чуть-чуть и снова ложусь. Расстояния, которые я могу преодолеть, становятся совсем короткими.

– Там что-то блеснуло на поле… Снайпер? – Алекс встревожен. – Нужно идти быстрее.

Идти… Нужно… Сначала повернуться на бок… Встать на колени… Упереться в автомат… Получилось. Встал. Могу сделать несколько шагов. И ещё чуть-чуть… И ещё… Всё. Не могу больше. Нужно посидеть. Или лечь…

На дороге возникает силуэт. В нашу сторону идёт человек. Разведчик.

– У старой остановки «Урал» стоит. На рассвете в город пойдёт. Сможет всех забрать. Я ваших там видел, они ждут, – говорит он.

– Далеко до остановки?

– Рядом. Километр всего.

– Ки-ло-метр, – пробую слово на вкус.

Нехорошее слово. Как счёт в ресторане, оказавшийся не по карману. Как математическая задача, которую не можешь решить. Из пункта А в пункт Б идёт раненый пешеход. Из него со скоростью Х выливается кровь. Дойдёт ли?..

Слышен рык мотора. В нашу сторону едет БТР.

– Может, остановится? – с надеждой предполагаю я. – Провезёт этот километр…

– Не остановится, – качает головой разведчик. – Лучше отползи в сторону…

БТР приближается к нам в темноте, пыхтит, крупный и хищный. Пытаюсь встать, не получается; тяну вверх руку, машу. Бесполезно: меня не видят.

– Репортёр, отползай, блин! – кричит Алекс.

Успеваю откатиться в сторону – за считаные секунды до того, как колёса бронированной машины промнут глинистый бугор, на котором я только что лежал.

Разведчик и Алекс задумчиво смотрят на меня.

– Как бы не отошёл вообще! Промедолом нужно уколоть, – разведчик роется в аптечке. – В правое бедро попало? Значит, надо колоть в левое плечо.

Чтобы освободить плечо, снимаю разгрузку и бушлат… На морозе холодно, меня потряхивает от озноба. Кружится голова. Штанина – вся красная от крови.

– Ты ещё и в броне?! И так еле идёшь…

– Забыл про неё. Нужно было выкинуть…

– Не нужно, – сказал Алекс. – Я понесу.

Сам он, чтобы избавиться от лишнего груза, оставил сумку с гранатами от подствольника парням, сидевшим в окопе. А теперь готов взвалить на себя моё барахло.

– Удачи, парни! – разведчик растворяется в ночи.

Промедол действует – и я могу подняться на ноги.

Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре… Считаю шаги про себя. Нужно переставлять ноги – и не думать. Я – автомат, предназначенный для ходьбы. Как часы с маятником. Тик-так, левой-правой.

Небо начинает светлеть. Впереди видны дома.

– Вон остановка. И «Урал» стоит! – подбадривает меня Алекс.

На остановке сидят несколько человек. Всех ранило сегодня ночью. Мне уступают место на бетонной тумбе, но сидеть я могу с трудом. Больше всего хочется сползти на землю и лечь в изнеможении, не обращая внимания на пластиковые стаканчики, окурки и прочий мусор.

– Всё, поехали! – водитель открывает борт «Урала».

Инвалидная команда, столпившись у машины, поддерживает и подсаживает друг друга. Меня кое-как втягивают на борт.

Размещаемся на пыльных скамейках и оружейных ящиках.

Я с грустью смотрю на свой автомат – он измазан в глине. Может быть, лёжа полвека в промасленной бумаге, он надеялся попасть в чьи-то более умелые руки. Чтобы истреблять врагов и собирать почётные зарубки на прикладе. А со мной благородное оружие превратилось в костыль!..

Дорога разъезжена танками, разбита снарядами. Мы трясёмся и катаемся по кузову, будто в барабане огромной стиральной машины, только работающей – наоборот: выберешься из неё грязнее, чем забрался.

В минуты, когда меня не бьёт о борт и боль ненадолго отступает, я смотрю наружу, на мелькающие красивые пейзажи. Трава, подсолнухи, кусты чертополоха – всё покрыто инеем, сверкает на утреннем солнце. Скоро зима.

* * *

Идти в горы и подниматься на большую высоту – опасно. Но необходимость серьёзной подготовки, временны́е и финансовые траты пугают так, что вы никуда не едете.

Поэтому я сначала ввязываюсь, а проблемы решаю потом. Иногда жизнь подтверждает мою правоту. А иногда нет.

Мы с Юрой Болотовым отправились на велосипедах в Тибет. Для нас это была первая велоэкспедиция и первый горный поход. Мы читали о горной болезни, но решили, что к нам это не относится. Мы поедем на велосипедах: очень медленно, а значит, акклиматизация произойдёт сама собой.

Прилетели в Урумчи, купили горные велосипеды. Неделю или две ехали по Синцзян-Уйгурскому региону, затем въехали в Тибет.

Кабины редких встречных грузовиков были украшены свастиками, а радиаторы – белыми шёлковыми шарфами-хатаками, которые буддисты дарят ламам в знак почтения. Такие шарфы ламы благословляют и возвращают дарителям – на счастье и в качестве оберега. В Тибете обереги есть почти у всех. Позже мы поняли, почему.

Пейзажи сменились. Казалось бы, те же горы, только формы и краски ярче, сочнее.

Красота гор коварна. Про здешний перевал Чирагсалди Ла рассказывали страшное. От высотной гипоксии здесь погибали туристы, а несколько лет назад сгинул отряд китайских срочников. Под воздействием горной болезни люди совершают безумные поступки, впадают в эйфорию, сбегают с маршрута, рвут на себе одежду – и очень сложно угадать, в какой момент это может случиться. Но зловещий перевал мы счастливо миновали и поднялись ещё выше.

К концу дня устали, а впереди был новый высокий перевал. Собрались поставить палатку на поле у дороги, как вдруг увидели тяжело поднимающийся в гору грузовик. Если в Тибете живёт чёрт или его местный аналог, то именно он дёрнул нас махнуть грузовику рукой.

– Поднимемся на перевал на грузовике, а вниз скатимся, – предложил я Юре. – Сэкономим силы и время. А то, пока в гору заберёмся, дальние перевалы снегом завалит!

Юра согласно кивнул. Грузовик остановился. Мы закинули велосипеды в кузов и сели в кабину. Грузовик раскачивался из стороны в сторону, и меня укачало. Водитель и его напарник без конца курили, так что в кабине было нечем дышать. Я почувствовал дурноту, голова кружилась, содержимое желудка рвалось на свободу.

Грузовик остановился в деревушке Сумжи на высоте 5080 метров.

Тибетская бабушка из ближайшего дома напоила нас горячим молочным чаем и разрешила поставить палатку возле её дома. Можно было поехать дальше, но сил продолжать путь не было. Я с благодарностью выпил жирный солоноватый чай, с трудом залез в палатку, закрыл глаза и… на следующий день не проснулся.

Мы были утомлены, замёрзли, в последние дни плохо питались. Но главное – не успели акклиматизироваться.

Почти четыре дня я пролежал без сознания. Только две сцены, будто застывшие снимки, сохранились в памяти. Первая: улыбающееся семейство нарядно одетых тибетцев перед открытым входом в нашу палатку. Они что-то протягивают: кажется, воду и белые паровые булочки на тарелке. Вторая: я в холодной темноте, а Юра пытается надеть на меня тёплый свитер и засунуть в спальный мешок.

Возможно, мне не хватало воздуха, и я пытался освободиться от одежды, чтобы облегчить дыхание. Не помню.

На четвёртый день я пришёл в себя. Голова ужасно болела. Я не мог ни говорить, ни думать, ни стоять на ногах. Полчаса потратил, чтобы надеть кроссовки. Зашнуровать не получалось – шнурки выскальзывали из пальцев. Цепляясь за забор, отошёл от палатки на несколько метров. На этом мой поход закончился. Что-то случилось с вестибулярным аппаратом – я не мог удержать равновесия. И ступней не чувствовал – онемели.

Юра все эти дни сохранял сознание, но чувствовал себя разбитым, больным и помочь мне не мог. Он рассказал, что пару раз тибетцы приносили воду и еду, а потом перестали.

– Э! Э! Ни хао ма? – прозвучал вопрос на китайском.

Он означает «как дела?» и считается вежливым, но задали его строго. На нашем пустыре появились китайские военнослужащие с базы неподалёку. Их позвали тибетцы, увидевшие, как я ползаю по двору. Солдаты подхватили меня под руки и отвели на базу. Заботу о моём здоровье взяла на себя армия КНР. Армейский врач принёс чемодан с лекарствами. Там были завёрнутые в бумажки шарики, сухие стебли, чуть ли не крылья летучих мышей.

– Хао-бухао? – опасливо посмотрел я на эту коллекцию снадобий.

Дескать, безопасные ли эти лекарства? Хорошие ли?

– Хао! Хэнь хао! – ответил доктор, что значило: «Офигенные!», развернул бумажку, достал из неё козий шарик и протянул мне.

Военный врач принялся за моё лечение. Я дышал кислородом, глотал хитрые разноцветные таблетки, сидел под капельницей, выпил три флакона глюкозы и получил уколы. Уже к вечеру я смог съесть пару ложек риса и ковылять по округе. Юра поддерживал меня, чтобы я не упал.

Периодически я пытался фотографировать окрестности, всё-таки я был на журналистском задании:

– Юра, посади меня на землю! Мне нужно сделать кадр снизу, – просил я, а затем: – Подними меня! Поменяю ракурс.

Другой бы взбунтовался, но Юра терпел. Он – очень надёжный друг.

На следующий день военные собрались ехать в поселок Рутог и предложили взять нас с собой. Ехать на велосипеде я не мог, и мы согласились.

Перед выездом заночевали на военной базе. Юра ворчал:

– Мне тоже было плохо, и хоть бы одну пилюлечку дали!.. А ему три кислородных подушки, капельницу, уколы…

Хотя таблетки Юре предлагали, но он не стал их принимать.

До чего холодно было той ночью! Я пережил горную болезнь, но теперь опасался, что замёрзну насмерть. Китайцы постелили нам лёгкую циновку на полу барака, а вместо одеял выдали короткие бушлаты.

Ранним утром по двору в морозном тумане бродил долговязый призрак и сердито размахивал рукавами бушлата, отбиваясь от окруживших его китайцев. Солдаты упаковывали армейское имущество в грузовик и пытались отобрать казённый бушлат у замёрзшего Юры. Но тот не отдавал.

Из-за гор показалось солнце. Вслед за мешками и ящиками мышиного цвета в нутро грузовика отправились наши рюкзаки и велосипеды. Сверху сели китайские солдаты, рядом пристроились мы.

Было тесно, и ноги сидящих переплелись, как корни бамбука. В дороге нас трясло, мы толкались и мешали друг другу. Один из китайцев толкал меня особенно сильно. Я мысленно назвал его Сяо. Слово «сяожэнь» на китайском означает «дурной, низкий человек» или «коротышка».

Пыль грунтовой дороги вырывалась клубами из-под колёс грузовиков. Эта пыль оседала на стенках тента, на армейских мешках, на наших руках и лицах. В волосах было столько грязи, что я чувствовал себя мешком от пылесоса.

Виновата была горная болезнь или цветные китайские таблетки, но я заметил у себя необычные способности. Перед глазами сверкали яркие шары, катящиеся по наклонной плоскости. А ещё возникали узоры и разные предметы, как фракталы, повторяющие себя до бесконечности. Можно было заказать изображение любого предмета, и оно появлялось в огромном количестве, объёмное и яркое. Я придумывал: «компьютерный стол» – и видел тысячи компьютерных столов, «одноногий пиратский капитан» – и перед глазами возникали тысячи одноногих капитанов. Мозг работал как разогнанный компьютерный процессор; чуть не дымился. Его нельзя было успокоить, и всё время нужно было чем-то занимать.

Пока меня трясло в грузовике, я искал рифмы к необычным словам, сочинял бизнес-проекты, которые можно реализовать в Тибете, придумывал университетские лекции по литературе и географии и разрабатывал план строительства собственной империи, причём в активе у меня лишь кривой уйгурский нож и горстка оборванных крестьян. Это была не просто фантазия, а пошаговый план: что и как сделать, кому и что сказать, какими словами. Где применить уговоры, где хитрость, а где силу. Когда мы добрались до посёлка Рутог, где планировали остановиться на ночлег, я уже владел двумя воображаемыми городами и составлял свод законов, предусматривающих за неповиновение императору, то есть мне, самые жестокие кары.

Кажется, и характер у меня изменился. Появились властность и агрессия, которых раньше у себя не замечал. Толкающего меня ногами вредного китайского солдатика на одной из остановок я решил прилюдно расстрелять из несуществующего ружья.

– Эй, Сяо, пойдём со мной. Иди, иди! – вытащил я его из грузовика.

Поставил Сяо к борту, я достал невидимое помповое ружье, перезарядил и – бах! бах! – выстрелил прямо в него.

Солдатик изменился в лице и молча полез обратно в грузовик. Остаток пути он не толкался.

Находиться в мире фантазий было интересно, но в реальном мире я еле переставлял ноги. Чтобы не упасть, хватался за Юру. В ступни не вернулась чувствительность, шевелить ими я мог, но ощущения были странные. Вечером в ночлежке, отпаривая ноги в тазу с горячей водой, я решил, что могу передавать мысли на расстоянии.

«Принеси мыло!» – мысленно скомандовал я пожилому хозяину заведения, возящемуся за стеной. Через минуту дверь открылась, и старичок молча протянул мне мыло. Я не удивился своим сверхспособностям, я твёрдо знал о них. Поэтому начал мысленно сочинять на английском языке передовицы для индийских газет о приезде в Мумбай великого чудотворца – меня.

Спать я не мог, голова была занята работой, которую я не контролировал. Мозг мне не принадлежал. Наоборот, это он решал, кто я такой и что мне делать.

Перед рассветом мне пришло в голову, будто я – командир секретного диверсионного подразделения «Слоновья нога». Наш отряд разбит, а под моим началом остался один боец – Юра, и теперь нам нужно любой ценой выйти из окружения.

– Отряд «Слоновья нога», подъём! – заорал я в темноте, испугав ночующего с нами в комнате тибетца.

Дальше из меня без остановки, как из военного репродуктора, извергались речи на тему выживания нашего отряда.

Юра против статуса «последнего бойца» не возражал. Мы носились по городу, пытаясь «прорваться к своим». Лишь к полудню наваждение прошло, и стало понятно, что я – это снова я, обычный. И голова работала как надо: медленно и не перегреваясь.

Юра облегчённо вздохнул:

– Ну, наконец-то, пришёл в себя. Добро пожаловать!

* * *

В

медроте с меня срезают штаны и берцы, бинтуют рану.

– Фамилия, имя, отчество! – строго склоняется надо мной помощник врача с блокнотом в руках.

– Га-га-га… Гы-гы-гы… – я пытаюсь произнести имя, но меня бьёт озноб: то ли от потери крови, то ли от действия промедола; несколько раз с силой выдохнув, я справляюсь с этой задачей.

В дверях появляется начштаба Назар и раздаёт раненым документы – паспорта и военники. Меня, накрыв одеялом, на носилках перемещают в медицинский УАЗ-«буханку». Рядом – парни из нашего батальона. Нас везут в больницу города Первомайск.

«Буханка» подскакивает на кочках, моя нога бьётся о край носилок – и я вскрикиваю при каждом ударе.

– Сейчас запишем, как ты стонешь… Будешь потом слушать и вспоминать, – смеются парни.

В больнице санитары, переложив меня на каталку, везут в смотровую. Поднять голову и посмотреть по сторонам я не могу, поэтому в ожидании врача разглядываю больничные потолки – белые и довольно скучные.

Доктор, откинув одеяло и равнодушно взглянув на мою забинтованную ногу, двумя росчерками чёрного фломастера перечёркивает бинт и молча уходит.

– Понятно без слов, – вздыхает медсестра.

Неужели мне отрежут ногу?..

– …никогда нормально направление на рентген не выпишет. Всегда – вот так, – продолжает жаловаться одна медсестра другой, и я с облегчением выдыхаю.

– Фамилия, имя, отчество!

Озноб стал тише – и теперь я без труда называю своё имя.

Медсестра выписывает мне «форму 100» – главный документ раненого. В нём значится МРТ (минно-разрывная травма) правого бедра и касательное ранение головы. Оказывается, второй осколок рассёк мне лоб, и его залила кровь. Ещё сантиметр – и пробил бы голову насквозь. А так на лбу лишь глубокая царапина – ерунда.

Когда меня везут на рентген, в коридоре я вижу своих товарищей, сидящих на скамейке. Только сейчас замечаю, что их лица – черны от копоти.

– Парни, какие вы чумазые!

– На себя посмотри, – улыбаются они.

После долгого пути по больничным переходам мою каталку паркуют возле одного из кабинетов. Медсестра уходит – и я снова лежу и смотрю в белый потолок, разглядывая лампу, тоже белую, продолговатую.

Опять начинает бить озноб. Попеременно сводит то правую руку, то левую ногу. Точно – промедол. Достав руку из-под одеяла, пытаюсь её размять. Со стороны это выглядит так, будто я вцепился рукой в невидимого врага и пытаюсь его душить.

– У-у-у, какой бабайка! – идущая мимо пожилая санитарка удивлённо цокает языком.

Шапка порвана осколком. Лоб в крови. Лицо как у шахтёра, вышедшего из забоя. Встрёпанная борода. Скрюченная ладонь. И правда – бабайка, точнее не скажешь.

Рентген – хороший: ранение бедра сквозное, осколок вылетел наружу; кость не задета.

В душевой мне протирают лицо, грудь и спину влажным полотенцем. Это и впрямь необходимо: я давно не мылся…

– Мест в больнице нет, – сообщает один из врачей позднее. – Нужно везти в Стаханов.

Я слушаю эту новость без радости, с содроганием вспоминая дорогу в Первомайск. Слава богу, в Стаханов нас везут на современной машине «скорой помощи», с мягкой лежанкой.

– А где рентген? Не дали? Вот они всегда так. Ну, поехали делать заново. И голову тоже, – говорят в больнице в Стаханове.

Повторный рентген не обнаружил в моей голове и ноге осколков и опасных предметов. В этой больнице тоже нет мест в хирургии – слишком много раненых, – поэтому меня размещают в урологическом отделении.

– Как быстро заживёт? – разглядываю кровавую дыру в ноге, пока медсестра делает мне перевязку.

– Точно не скажу… Мы… другими органами занимаемся. Не задело, кстати?

Я мотаю головой.

– Ну и славно! Пригодится ещё.

Нас распределяют по разным отделениям, и я оказываюсь в палате с незнакомыми ребятами.

– Кто может ходить, тех завтра эвакуируют в Россию, – сообщает вечером врач.

Я – лежачий, значит, мне придётся подождать.

– Держи, браток, – сосед по палате отдаёт мне пару носков, трусы и блокнот с фломастерами. – Гуманитарка. Мы в Ростов летим, а тебе – пригодится.

* * *

М

еня колют антибиотиком и обезболивающим – и я сразу засыпаю.

Проснувшись на следующее утро, понимаю, что не могу открыть глаза. Неужели ослеп? Парализован? Оказалось, ресницы слиплись от грязи. Тру глаза пальцами; наконец, мне удаётся их разлепить. Нужно умыться. Одолжив у соседей костыли, медленно ковыляю в туалет, с трудом переставляя ноги.

– Э, братишка, ты неправильно костыли держишь. Их под рост отрегулировать нужно, – окликает меня из соседней палаты пожилой мужик. – Я-то знаю, мне ноги на шахте отдавило… Сам на костылях сколько отходил! Меня Саня зовут. А ты откуда? Отту-уда?! Ох ты!.. А сам откуда? Из Пи-итера?! Го-осподи!

Саня провожает меня по коридору, помогает, придерживает дверь. А чуть позже – приносит мне в палату пакет с фруктами и салатом:

– Вот, возьми. Жена принесла. Мне всё равно есть не хочется.

Я тоже не могу есть. Точнее, могу хлебать бульон от супа, а от остального меня выворачивает. Накатывают приступы тошноты; у меня жар.

– Ой, мамочки, 40! – переживает медсестра, проверяя термометр. – Сейчас укол поставим.

После укола я не засыпаю, а проваливаюсь в лихорадку, горячку, грёзу. Мне кажется, что бой ещё продолжается, что я стреляю по врагам. Главное – каким-то образом я точно знаю, откуда прилетит снаряд или мина, и ловко успеваю уворачиваться. И вот я уже в том самом посёлке, который мы так долго не могли взять. Побеждаю врагов. Даже беру в плен польскую снайпершу-блондинку и чернявую украинскую медсестру. Они во всём раскаялись, и теперь ходят за мной и воюют за меня – белый ангел смерти и чёрный ангел сострадания. Что это значит и чем заканчивается, я не успеваю досмотреть, – меня будит разговор санитарок:

– …Лена, вот здесь нужно планку прибить, отвалилась. И слив раковины забился совсем.

– А я что сделаю?! Мужиков в больнице не осталось. Все воюют.

Я хочу сказать им, что могу приколотить и прочистить, – но у меня не получается даже приподняться в кровати.

В палату заходят двое пожилых дядек с пакетами в руках: Саня, мой вчерашний знакомый, и Женя, его сосед.

– Вот, держи, братишка, поешь! Тут жареная печёнка, гречка… Тебе нужно! А ещё сало, я сам солил.

– А ты правда – оттуда? Где стояли? – спрашивает Женя. – У меня сын под Соледаром сейчас… А я в 2014–2015-м поучаствовал. Но теперь – всё, старый стал. Держи и от меня тоже: тут хурма, мандарины…

…Саня и Женя навещают меня по несколько раз на дню, проверяя, всё ли у меня в порядке. Саня попросил жену принести для меня его старые треники и тапки, поскольку ни штанов, ни обуви у меня нет – а впереди долгая дорога в Россию.

Когда мне становится легче, я приподнимаюсь в кровати, пишу заметки или рисую что-то детскими фломастерами в блокноте.

Звоню жене с чужого телефона, говорю, что ранен в ногу и что скоро вернусь домой.

– Сильно ранен? А через дырку в ноге что-то видно? – интересуется жена.

Я смеюсь – и говорю, что попрошу не зашивать, пока она не посмотрит. Или, специально для неё, вставлю в рану небольшое стеклянное окошечко.

Несколько раз по ночам слышны прилёты. Бьют по Стаханову или рядом. Я надеюсь, что не попадут в госпиталь. Не хочется умирать тут, раз уж повезло выжить на поле боя.

На четвёртый день нам объявляют, что сегодня эвакуируют лежачих. Меня везут на каталке, выкатывают во двор. Погода хорошая; я любуюсь осенними деревьями и с наслаждением дышу свежим воздухом, по которому соскучился в палате.

Раненых размещают в медицинском «пазике» с надписью на двери «груз 300». Обидно: был бойцом – а стал грузом, обузой.

Самых тяжёлых – в физическом или клиническом смысле – подвешивают ниже ярусом или кладут на пол. Меня подвешивают выше.