Текст книги "Осень добровольца"

Через неделю Пашка уехал в город, чтобы раздобыть денег. Я остался охранять крольчиху. Утро начинал с того, что проверял, жива ли она. Крольчиха косилась на меня чёрным выпуклым глазом и шмыгала носом. С каждым днём она становилась толще.

– Бизнес растёт… – с надеждой смотрел я на неё и подкладывал корм.

Вместо зарядки чистил снег во дворе. Ходил в ватнике и шапке-ушанке. И уже привык к туалету с мёрзлой дырой вместо унитаза. Еду готовил на печке. Иногда ходил к соседской бабке за молоком. У меня была только крольчиха, а у бабки – настоящая корова, приносящая прибыль. Ну и что! Бабка давно на рынке, а я – начинающий бизнесмен.

Однажды, выглянув в окно, я заметил возле клетки лису. Вытянувшись и привстав на задние лапы, она пыталась заглянуть в клетку.

– Ах ты, сволочь рыжая! – закричал я.

Прыгнул в валенки, схватил веник и выскочил во двор. Оранжевая молния пронеслась через заснеженное поле и скрылась в лесу. Почувствовав хищника, крольчиха дрожала, забившись в угол клетки.

– Не бойся, она убежала. А вернётся – мы из неё воротник сделаем! А из тебя – нет… – успокаивал я крольчиху. – Ты у нас матриархом будешь, главой рода. Мы кроликами всю область заселим, а тебя – на почётную пенсию. Морковки сколько хочешь, капусты. Клетку отдельную, благоустроенную…

Не знаю, поверила ли крольчиха, но звук моего голоса её успокоил.

Так прошла неделя. Пару раз я видел лису на поле, но близко она не подходила.

Несколько дней подряд валил снег. А потом случился ураган. Крыша скрипела и стонала. Я боялся, что старый дом развалится. Дом выдержал, а кроличья клетка – нет. Она хрустнула и завалилась на бок. Я бросился спасать крольчиху. Завернул её в рубаху и бережно отнёс в избу. Когда ветер стих, пошёл собирать клетку заново. Это была большая и тяжёлая конструкция – железки, поддоны, поилки, кормилки весили столько, что боялся, не справлюсь. Но выхода не было.

Крольчиха сидела на подоконнике и смотрела через окно, как я с уханьем и руганью пытаюсь заново собрать её дом. Уже в темноте я закончил, и вселил крольчиху обратно.

Через несколько дней вернулся мой напарник, привёз деньги и продукты. От него пахло городом.

Ночью крольчиха родила восемь крольчат. Точнее – семь, один родился мёртвый. Может, от стресса: сначала лиса, потом ураган… Мы похоронили мёртвого кролика в лесу. Хотели поставить крестик, но передумали: кролик был некрещёный и очень маленький. Такой, наверное, и в рай не попадёт. Хотя было бы неплохо: кроликовый рай, где много капусты и моркови, и никаких лис.

Выжившие кролики были розовыми, с непомерно большими головами и крошечными тельцами.

– Ты смотри на них, братцы-кролики, – причитал мой бизнес-партнёр. – Долго глаза не открывают. Может, нездоровы?

– Надо подождать. Маленькие ещё, – предположил я.

Но и сам переживал. Вдруг кролики слепые, и не смогут размножаться и давать здоровое потомство? Хотя в размножении зрение не главное, люди в темноте размножаются, и ничего – всю планету заселили.

Через две недели крольчата открыли глаза. Они ползали по клетке и досаждали мамаше. Я смотрел на них и не понимал: как можно зарезать таких милых зверьков? Ведь это чудовищно! Но я знал, что у Пашки рука не дрогнет: он в девяностых всякое повидал.

…Но однажды застал его возле клетки. Он держал одного из крольчат в руке и гладил по голове.

– Смотри, какой ушастый! – задумчиво сказал Пашка, потом мрачно посмотрел на меня. – А знаешь, чепухню какую-то мы с тобой придумали. Не хочу я их убивать. И вообще, никакой это не бизнес. Давай закроем это всё…

– А как же кролики? – спросил я.

– Отдадим соседям. Попросим, чтобы не убивали; пусть растут. Только нужно стены в избе на место вернуть. А то летом бабуля вернётся, ей наш офис не понравится.

Мы отдали кроликов соседям и уехали из деревни.

* * *

Целый день поблизости грохочут взрывы.

– Парни, укрытие не покидать! Прилёты идут! – кричит начштаба Назар.

Начался штурм укреплённого посёлка Яковлевка, который наши войска не могли взять с конца лета. Штурмуют его то ли в четвёртый, то ли в пятый раз. Молодёжь в приподнятом настроении: теперь точно возьмут! Ветераны кривят лица: не возьмут, только парней положат.

Противник, накопивший серьёзные силы, совсем рядом. В последние дни линия фронта сдвинулась к нашим позициям, и это вызывает тревогу.

– Лиман взяли, могут и нас в коробку закрыть… Будем здесь как в августе 2008-го, когда наших прямо в части обстреливали…

Если попадём в окружение, будем пробиваться с боем. Но пока что в атаку идут наши.

Мы с Туристом заступаем на дежурство на КПП. Я недавно приобрёл у каких-то ребят бронеплиты 4-й степени защиты. Они вставляются в разгрузку и защищают грудь и спину. Плиты обошлись недорого: 5 тысяч за пару. Не натовский бронник, но хоть что-то. Они стальные и тяжёлые, я хожу в них постоянно, чтобы привыкнуть. В разгрузке 8 магазинов, к ней подцеплена аптечка, служебные сумки и фляга с водой. Всего выходит около 20 килограмм. Как рыцарские латы, осталось только шлем найти. Я пробовал подтянуться в разгрузке, но отказался от этой затеи. Турник во дворе и так опасно изогнут: раньше на нём упражнялись парни тяжелее меня.

Мне рассказывали историю про бойца, который боялся ранения в грудь. Он раздобыл самую тяжёлую и прочную бронеплиту, воткнул её в разгрузку и с ней ходил, несмотря на тяжесть. И однажды в неё действительно попал танковый снаряд. Плита выдержала удар! Её даже можно было использовать снова. Но от самого бойца, к сожалению, ничего не осталось.

Я всё же надеюсь, что мне снаряд в грудь не попадёт. А если попадёт, то это смерть быстрая и безболезненная, как поцелуй Судьбы: собирайся, твоя очередь лететь в облака!

Турист пришёл на КПП налегке, с одним автоматом. Враг ещё не проник в город. Что может случиться?

Но в воздухе ощущается напряжение. Командиры нервничают, слишком часто въезжают и выезжают машины.

Мы записываем в журнал всех, кто пересекает КПП, и сообщаем в штаб по рации.

В какой-то момент рация оживает – требует сообщить, всё ли у нас в порядке. Турист отвечает, но нас явно не слышат, задают вопрос снова. Мы пытаемся вызвать штаб, но уставшая за день рация работает только на приём.

Думаем, что хуже: оставить на время пост или держать в неведении командиров? Договариваемся, что Турист сходит в штаб, чтобы доложить всё лично и заменить рацию на рабочую.

Из штаба он возвращается мрачный, в полной разгрузке и с новой рацией:

– Наорал на меня. Говорит, что мы здесь в смартфонах сидим, рацию не слышим. И без разгрузок ещё… А если нападение – отстреливаться, говорит, чем будете? Он сказал: до талого будете на посту стоять.

– Кто сказал?

– Медведь. Белуга уехал раненых забирать. Медведь его замещает. Нервничает. Штурм тяжело идёт, – Турист мрачно сплёвывает.

Стоять «до талого» значит – неопределённо долго. Не два часа, как положено, а пока весна не придёт и трупы не оттают. Нас наказали за то, что у рации сел аккумулятор. И за то, что вражеский укрепрайон не получается взять, и ночью в город поедут машины с ранеными и убитыми…

– Парни, вас на посту оставляют. Медведь все смены отменил, – выходит к нам Тайга. – Вы чего натворили?

Тайга приносит нам чай и пирожки из гуманитарной посылки – до весны времени много, не сидеть же голодными. Из сумерек выныривает бродячий шелудивый пёс, смотрит на нас умными глазами. Даём пирожок и ему. Пёс проглатывает его в один укус, ложится на дорогу и яростно чешется.

Пёс прибился к располаге давно. Он хотел служить в нашей части, сразу догадался, где находится КПП и стал его охранять. Кто-то из бойцов построил ему деревянную будку и подкармливал. В обычное время пёс лежал на дороге, строго осматривая въезжающие машины и входящих людей, – и был страшно доволен. Но всё время чесался, нервируя сменяющихся часовых. А горячей воды, чтобы отмыть его, в располаге не было.

В другой день мы с Туристом вот так же стояли на КПП. В тот день ждали генерала, и нас, часовых, несколько раз предупредили, что проезд нужно открыть заранее, а кортеж ни в коем случае не останавливать. Но пёс этого не знал, с дороги не уходил и собирался обнюхать генерала, как и всех прочих.

«А-а-а, застрелю эту чесотку!» – разволновался и раскричался тогда Белуга. Но угрозу не выполнил. Пёс в тот раз обиженно покинул КПП и потрусил охранять стоящих по соседству вагнеров. А теперь вернулся обратно.

…В шесть вечера нас не меняют. И в восемь тоже. И в десять.

Тяжёлые плиты давят на плечи, но я им благодарен. В бою – пригодятся. А я привыкну к их весу и не буду замечать.

Когда я устаю, сажусь на ящик с землёй. Из этих ящиков сложена стена и будка КПП. Если из гранатомёта по нам выстрелят, ящики разлетятся. Но от стрелкового оружия – защитят.

Когда подъезжает очередная машина, мы принимаем строгий вид, светим на водителя фонариком, сообщаем в штаб.

– Куда ты светишь?.. Твою налево!.. – ругаются командиры из машины.

Будто мы должны узнавать их в темноте – по шелесту шин, наверное. Но пусть лучше ругаются, чем проедет диверсант. Часовой на посту – лицо неприкасаемое. Если что, может и на землю положить. До выяснения.

Иногда рация ловит разговоры соседей. Говорят: штурм закончился без результата. И мы, и противник понесли потери.

– Остатки группы Хамида, построиться внизу! – бубнит рация.

Это не наша рота, но парней жалко. Вдали видны суетливые огоньки фонариков и фары грузовиков. Видимо, подвозят раненых.

Небо – чистое, звёздное. Прилёты прекратились, и стало тихо. Из-за деревьев поднимается луна.

На КПП появляется чёрный кот. Покрутившись рядом со мной, он, цепляясь когтями за разгрузку, забирается мне на плечо, устраивается там и мурчит. Некоторое время я так и стою – с котом на плече и с автоматом, но потом кота снимаю: на посту не положено.

Кот не обижается, и ложится на пустое кресло. По забору из ящиков приходят ещё два кота, и тоже устраиваются рядом. Не военная часть, а театр Куклачёва!

В городах, по которым прошлась война, много брошенных домашних питомцев, и военные – единственный источник пропитания для них. Популярный в соцсетях образ бойца с котом на руках – не преувеличение. Точнее было нарисовать, что котов – целая стая.

В полночь за нами, наконец, приходят:

– Смена! Идите отдыхать, парни!

Мы простояли на посту 8 часов.

Почти все в располаге уже спят, а немногие бодрствующие вполголоса обсуждают результаты неудачного штурма. В соседней роте потеряли 15 человек… Потерь могло быть меньше, но враг попал в БТР, вывозивший с поля боя раненых; все погибли.

В нашем закутке вместо ночника горит синяя новогодняя гирлянда, и это придаёт комнате таинственный вид.

Наскоро перекусив, ложимся спать, не раздеваясь: разбудить по боевой тревоге могут в любой момент.

* * *

Поздним вечером мы с женой сидели на кухне нашего вьетнамского дома.

На террасе за дверью покачивалась на ветру пучеглазая вяленая рыба и несколько бледных кальмаров, которых выловила на удочку жена. Во дворе трепетали листьями кусты с красными шишками цветов; я сам привёз их на мотороллере из ближайшей цветочной лавки и посадил в проломах между бетонными плитами – для красоты. У входа в сад тренькали метровые трубки колокольчика, купленного в буддистском монастыре. Наша жизнь в курортном поселке Муйне казалась комфортной и благополучной.

– Слышишь?! – приподнялась с плетёного кресла жена.

Издалека донёсся жалобный писк. Потом затих, но через пару минут раздался снова. Писк был настойчивый, будто кто-то возмущённо кричал Вселенной: «Я здесь, я один, почему про меня забыли?!». Вселенная невозмутимо ответила треском цикад, звяканьем колокольчиков и хрюканьем свиней с ближайшей свинофермы.

– Он давно кричит. Кажется, я вчера его слышала. Это, наверное, котёнок, совсем маленький, – сказала жена. – Пойдём его искать?

Мы вышли во двор. Пронзительные жалобы на несправедливый мир доносились из-за забора соседнего дома. Соседи, какие-то иностранцы, появились здесь всего один раз, на Новый год. В прочее время дом пустовал.

Я осмотрел забор: высокий, надёжно защищавший дом от грабителей. Глухие ворота были заперты. Что делать? Лезть в дом спасать котёнка? Незаконно! Вызвать вьетнамскую полицию? Но кто приедет в поздний час, да ещё ради бездомного котёнка?!

Существо продолжало пищать. Жена с надеждой смотрела на меня. Я положил под ноги несколько кирпичей, забрался повыше, схватился руками за край забора и подтянулся наверх. Прыгать пришлось наугад в темноту; я надеялся, что на земле не лежат бутылочные осколки или колючая проволока. Приземлился в траву. Крики раздавались совсем близко. Осторожно шагая между кустов, я пошёл к дому.

Среди скопившегося на крыльце хлама лежал крошечный комок. Это был котёнок нескольких дней от роду, у него едва открылись глаза. Мамы-кошки рядом не было; наверное, забыла его, или с ней что-то случилось. Котёнок был голодным и вопил без остановки.

Я взял дрожащее тельце в руку и понёс к забору. Осторожно передал жене и спрыгнул вниз. При свете лампы мы рассмотрели это существо, сморщенное и несчастное.

– Кажется, это мальчик! Нужно его накормить, – сказала жена. – Он хочет молока.

Молока в доме не было. Может, йогурт? Я налил белой жижицы в блюдце, обмакнул туда палец и попытался намазать котёнку пасть. Тот уворачивался и йогурт есть не хотел.

– Запрём его на кухне. Завтра что-нибудь придумаем, – решил я.

Оставил немного йогурта в блюдце, и мы пошли спать.

Но выспаться не удалось. Одуревший от голода котёнок ползал по кухне и вопил так отчаянно, что измучил не только нас, но и вьетнамских соседей с другой стороны дома. Среди ночи раздался грохот: в крышу нашей кухни прилетел камень. Но я не стал устраивать русско-вьетнамскую войну и кидаться камнями обратно. Запер котёнка в туалет, а рано утром поехал в посёлок за молоком.

Молоко продавалось только ароматизированное в маленьких упаковках – с ванилью, клубникой или шоколадом. Взял несколько упаковок на выбор, пусть сам решает. Вернулся домой и налил молоко в блюдце. Но тот не умел лакать и не понимал, что от него хотят. Я макал котёнка в блюдце, мазал ему нос, пытался кормить из ложки, показывал язык. Через полчаса возни вся кухня была в сладком молоке, но внутрь кота оно не заливалось. Если бы мне выдали верблюда и попросили засунуть его в угольное ушко, то, вероятно, это было бы проще. Может, коту не нравится сладкое? Но другого нет.

– Этак ты, дружище, не выживешь!

«Что, если попробовать клизму?» – подумал я. Буду заливать молоко тонкой струйкой, к тому же кончик клизмы будет похож на сосок вьетнамской кошки.

Завёл мотороллер и поехал в аптеку.

– Дайте клизму!

– Что?

– Ну, клизму. Проблемы с желудком. Когда съел плохое. И тошнит. В туалет хочется. Её сзади втыкают. Круглая такая, с хвостом.

Знания вьетнамского не хватало, пришлось объяснять знаками. Продавцы хохотали, но клизмы у них не было.

Наконец, в одной из аптек мне повезло. Там была пластмассовая детская клизмочка с уже залитым внутрь лекарством. Я выпрыснул жидкость в траву и промыл клизму.

– Сэр, не желаете 20 грамм ванильного? – наставил пластмассовое орудие на котёнка.

Тот попятился. Но отступать было некуда. С клизмой дело пошло. Котёнок не смог увернуться, и ему пришлось напиться молока. В тот день он не орал, а тихо заснул, свернувшись в сытый пушистый комок.

Спустя пару дней котёнок и клизма стали лучшими друзьями. Он обнимал её, спал с ней и вылизывал её.

– Отдай, отдай! – тянул я клизму, чтобы снова наполнить её молоком, на этот раз – клубничным; но котенок цеплялся за неё лапами и не отпускал.

Вскоре он научился пользоваться блюдцем. А затем я решил, что пить одно сладкое молоко для котёнка вредно, сунул существо за пазуху и понёс на рынок, чтобы поискать другой еды.

– Миу-миу! Кот! Кот! – развеселились вьетнамские торговки.

Они же придумали ему имя – Чуп-чуп, что можно перевести как Царапка. Торговки собрали мешок рыбных потрохов и голов, и я сварил Чуп-чупу первый в его жизни суп.

Котенок наелся ухи, но потом пошёл в угол, обнял и лизнул ненужную уже клизму. Что-то он видел в ней родное, материнское.

Чуп-чуп освоил дом и сад, устроил подкоп под мой любимый куст с красными шишками, научился забираться на манговое дерево, выяснил, где находятся границы нашего участка и где хранят продукты соседи.

Через месяц мы с женой покинули Вьетнам. Сдали дом нашему товарищу. К дому прилагалось обременение – подросший кот. Товарищ обещал кота кормить.

Вскоре он прислал нам снимок здоровенного чудовища пиратского вида. Сиротинушка Чуп-чуп уже не гулял одиноко по саду, а носился по берегу моря, самостоятельно ловил крабов и воровал рыбу у сердитых вьетнамских рыбаков. На всём побережье Южно-Китайского моря не было кота отчаяннее.

* * *

Утреннее построение в коридоре располаги.

С передовой вернулся Белуга. Вид у него усталый и сердитый.

Ротный ругает тех, кто распространял слухи о потерях. Ругает ЛНР-овцев, которых в критический момент не оказалось на позиции: по рации они утверждали, что находятся там, а после выяснилось, что «там» – это в пяти километрах в стороне. Ругает снайпера-татарина с позывным Киллер, который перешёл в соседнюю роту, потому что торопился принять участие в штурме.

– Падать надо было и лежать! – кричал Белуга. – А он – стоял! Теперь «двухсотый». Вам говорю: если не научитесь падать, враг научит. Но для вас поздно будет!

Расходимся подавленные.

Под иконостасом в конце коридора зажигают свечи в память об убитых. Татарин был мусульманином, но всё же нашим товарищем.

На войне грустить нельзя. И даже запрещено.

От грусти нас отвлекает Тайга, появившийся с хорошими новостями: на крыше высотки в соседнем дворе ловится телефонный сигнал и даже есть интернет. Одно время связь отключали в этой части республики, чтобы не пользовались наводчики. Теперь включили снова.

Надев разгрузки и снарядив автоматы, мы отправляемся обновлять мессенджеры, которые молчали три недели.

Подниматься на полуразрушенную высотку нужно пешком по заваленной мусором лестнице: лифт не работает. В броне идти тяжело, но я это воспринимаю как тренировку. Зато в бою смогу в ней бегать и прыгать.

Командиры предупреждали не толпиться наверху – враг засечёт активность, и в высотку прилетит снаряд. Но на верхнем этаже оживлённо. Бойцы не только из нашей, но и из других рот собрались, чтобы лично увидеть это чудо – интернет. Чудо, как часто бывает, явлено не всем. Нужно долго махать телефоном в воздухе, переходя от одного пролома в стене к другому, чтобы зацепить сеть и получить сообщения из дома. О том, чтобы зайти на какой-нибудь сайт, нет и речи.

После нескольких неудачных попыток я отправляю жене свою фотографию в военной форме. И тут же получаю от неё сообщение: «Ты – вся моя жизнь». Сердце сжимается. Я знаю, чего стоят моей жене эти слова. Сдержанная и избегающая всякого пафоса, она никогда не говорит даже простого «люблю». Ещё я знаю, что обязательно должен вернуться. Если погибну, то загублю сразу две жизни – свою и её. Но нельзя давать чувствам воли, иначе можно испугаться за свою жизнь – и отступить перед опасностью. Будь что будет. Судьба сама распорядится моей жизнью лучшим образом. Если буду достоин, вернусь домой героем. А если недостоин, то и возвращаться стыдно.

Больше я никому не пишу и не звоню. Брожу среди обломков штукатурки и торчащей из стен арматуры, слушая, как бойцы что-то втолковывают родственникам: обсуждают семейные дела, решают деловые вопросы. Мне всё это кажется малозначимым.

– А давайте позвоним Веронике! – неожиданно предлагает Барон, вспомнив девочку, написавшую письмо солдатам. – Я телефон записал.

Это хорошая мысль.

– Привет, Вероника! Это солдаты с фронта звонят! Ты нам письмо прислала с рисунком и игрушку, помнишь? Спасибо тебе!!! – наперебой кричим в трубку, боясь, что связь прервётся.

– Ой! – испуганно отвечает девочка. – Пожалуйста!

Спускаемся уже спокойными и собранными. Зачем мы здесь? Зачем наши товарищи гибнут? Ради близких. И ради этих детей. Чтобы росли и не боялись восставших из гробов фашистов. Наши деды заколотили их туда крепко. Добренькие «партнёры» больше семидесяти лет занимались некромантией, чтобы воскресить эту нечисть. Но ничего, загоним оживших мертвяков обратно.

* * *

Возвращаясь в располагу, замечаю в соседнем дворе местных жителей. Мужчина средних лет раскручивает электрический провод, на лавочке рядом сидит женщина, греется в лучах тщедушного осеннего солнца.

Возле крыльца устроен небольшой огород с кустами смородины, здесь же – самодельная душевая кабина: канализация в доме не работает, как и электричество.

Я не спеша подхожу к гражданским, надеясь, что не напугаю их. Вид у меня устрашающий: автомат, разгрузка с кучей магазинов, всклокоченная борода – дресс-код и корпоративный стиль «Ахмата».

– Здравствуйте. Что вы делаете?

– Так это… ваши согласились нас к генератору подключить. Теперь у нас тоже свет будет, – отвечает мужчина.

Электрический свет! А как же маскировка?! Но стёкла в доме отсутствуют, оконные рамы затянуты коврами: свет не пробьётся.

– Что-нибудь вам нужно? Продукты, вода?

– Продукты есть. Гуманитарку на той неделе раздавали. Воду военные привозят.

Я обещаю принести ещё продуктов, но разговор не клеится. Я стесняюсь гражданских, а они меня побаиваются: мало ли, ходит, интересуется, а потом проблемы начнутся.

Мне хочется расспросить их о жизни, об отношении к войне, к приходу России, о том, как пережили штурм города. Но когда вооружённый человек задаёт вопросы, это не интервью, а допрос. И я заранее знаю, что мне ответят что-то односложное, осторожное.

Однажды на курсы известного российского фотографа, проводившего мастер-класс в Африке, пришёл богатый студент. Он буквально воспринял совет найти «фиксера» – местного авторитетного человека, способного провести в деревню и договориться с местными жителями о съёмке (иначе селяне могут оказаться не слишком приветливыми). В качестве фиксера студент (деньги позволяли!) нанял местного криминального авторитета, чуть ли не полевого командира. Съёмка аборигенов выглядела так: вооружённые люди выбивали дверь хижины, вытаскивали несчастного жильца во двор и кричали: «Снимайте, сэр! А ты не шевелись, гад, а то убьём!». Студент сам был не рад тому, во что ввязался, – но было поздно, приходилось фотографировать…

Такого интервью я не хотел бы. Но женщина не против поговорить с солдатом:

– Живём неплохо. Нас в доме четверо. Мы вдвоём, ещё мужчина этажом выше и дед в соседнем подъезде.

– А обстрелы?

– Мы привыкли. Когда штурм был, хоронили людей из нашего подъезда прямо здесь – в огороде. Ну, так… слегка засыпали землёй, как могли. Когда лето началось, запах пошёл, пришлось перезахоранивать. А сейчас ничего, спокойнее.

Находиться на линии фронта даже военному тяжело, а для мирных жителей – это трагедия. И всё же некоторые отказались уезжать. В городе их около четырёхсот человек. И ещё двести в ближайших к городу деревнях. Ни магазинов, ни транспорта, ни электричества, ни связи. И диктат военных: в том смысле, что ты для них – помеха. Носятся танки и тяжёлые самоходные установки, а ты крутишься на своём велосипедике с сумками, рискуя попасть под гусеницы.

– Многие в Луганск уехали или в Россию. Но мы не можем. Если уедешь, назад не пустят: особая зона. Квартиры наши пропадут. Пока здесь живём, нас не трогают.

Отчасти их можно понять. Уедешь – останешься без жилья, без имущества, без работы. А если ты мужчина, в республиках тебя сразу мобилизуют и отправят на фронт. Будешь так же жить под обстрелами, но не дома, а в холодном окопе.

На воротах домов и на дверях квартир, где остались жильцы, пишут большими буквами: «Здесь живут люди». Это для солдат, которые ходят по домам, ищут материалы для обеспечения быта: полиэтиленовую плёнку для блиндажей, ковры для утепления подвалов, доски, дрова для печи.

Обеспечение быта – задача естественная и законная. Но мародёрство запрещено законом. Был случай, когда солдат решил прихватить в подарок жене шубу. Подержанную, зато норковую. Сунул в рюкзак, а на границе с Россией его остановили сотрудники ФСБ – и солдат поехал не домой, а в тюрьму.

Ещё строже относятся к мародёрству среди гражданских – застрелят на месте. Потому что непонятно, кто рыскает по чужим квартирам, – вор, диверсант, шпион? В любом случае – враг, а на выяснение подробностей нет ни времени, ни желания.

– …Когда зачистка была – я напугалась! – вспоминает женщина. – Чеченцы по подъездам ходили. Я на кухне готовила, вдруг входная дверь вылетает от удара, а на пороге – огромный бородатый чеченец. Затвор передёргивает и кричит: «Выходи, мародёр!». Я в переднике с кастрюлькой из кухни выглядываю, плачу: «Я не мародёр. Я здесь живу». А он: «Ой, извините, пожалуйста. Я сейчас всё починю». На место дверь поставил и ушёл.

Надписи «Живут люди» украшают два подъезда – их и соседнего, где живёт дед. Никто из солдат в эти подъезды не заходит, чтобы не беспокоить людей.

Но и гражданские не ходят в чужие дома, чтобы не рисковать. С верхних этажей ближайшей 9-этажки ловится сотовая связь. Но наверх ходят только военные, а гражданские остаются без связи.

– У меня в том доме тоже квартира была, – вздыхает женщина, кивая на нашу «телефонную» 9-этажку. – Танк мимо проезжал и выстрелил в дом. Зачем? Я не знаю. Боевых действий уже не было. Может, для тренировки? Нет теперь квартиры.

Фасад дома и правда раскурочен, но, кажется, тут стрелял не один танк, а целое танковое соединение. Во многих квартирах нет стен, кое-где обрушились перекрытия.

Я заходил в такие квартиры – жуткое зрелище. Выбитые окна, кирпичи, перемешанные с обломками мебели. Кое-где сохранились остатки прежней жизни: фотоальбомы, книги, старые удостоверения. В одной из квартир заметил на полу диск с видеоуроками танцев живота. Почему-то этот диск тронул меня больше, чем старые фотоальбомы. Здесь жила молодая девушка, мечтала, что будет танцевать восточный эротический танец, училась этому. А теперь в квартире – только пыль, мусор, болтающаяся на одной петле дверь и провал вместо окна. Мне хотелось верить, что девушка успела уехать, а не закопана в огороде.

– Да что говорить! Тяжело живётся. Сначала нацисты пришли, потом – ваши. Когда штурм был, еле выжили. Сейчас ещё холода начнутся. Утепляемся: печку в квартире поставили, дровами запасаемся. А об имуществе – чего жалеть? Живы – и слава богу! Уезжать всё равно не будем. Некуда нам. Да и не хотим.

На следующий день, взяв из нашего пайка «волшебный» чёрствый хлеб, тушёнку, доширак, растворимое пюре, приношу большую коробку с продуктами мужчине и женщине с лавочки.

– Вот, держите. Зима будет долгой. Пригодится.

Они молча берут коробку и уносят в дом.

* * *

Православная церковь в районе Гленайрис представляла собой мрачное готическое сооружение со стрельчатыми окнами. Здание осталось от англикан. Внутри было людно. Служба шла на трёх языках: русском, греческом и сербском. Три священника совершали обряд, вступая один за другим.

Сюда пришли верующие и неверующие. Для русской общины Мельбурна эта церковь была единственным местом в городе, где можно было встретиться и познакомиться друг с другом. Да ещё, может, пара русских ресторанов, дорогих и суетных.

Я дождался окончания службы и подошёл к русскому священнику.

– Нельзя ли у вас в церкви переночевать?

– В церкви? – удивился он. – А что так?

– Я сегодня приехал в Мельбурн. Денег нет, в городе никого не знаю. Мне бы осмотреться, может, работу найду.

– В церкви я тебя оставить не могу, нет таких полномочий, – задумался батюшка. – И домой не приглашу. Домишко маленький и детей ватага. Но помочь смогу. Есть человек, у которого можно остановиться. Он не против будет, один в трёх комнатах живёт. Только есть проблема: пьющий он. Я ему жильцов посылаю, чтобы в запой не ушёл. Человек неплохой, но как выпьет – дураком становится. Не испугаешься? Ну, смотри… Эй, Дударев, подойди…

Так я познакомился с Дударевым и поселился в его трёхкомнатной квартире в социальном доме. Старая неуютная многоэтажка, больным зубом торчащая посреди ухоженного района, была архитектурным позором Мельбурна. Ходили слухи, что её скоро снесут, но у властей не хватало духу. Было непонятно, куда девать жильцов?

В доме жили безработные, инвалиды, гомосексуалисты и маргиналы, получившие жильё бесплатно от австралийского правительства. Многие приехали из бывшего СССР: украинцы, молдаване, евреи, грузины. Был даже русский из Харбина. Рядом с домом висела табличка с надписями на английском и – крупными буквами – на русском, призывавшая жильцов не мусорить и не портить городское имущество.

На окнах дома стояли решётки до самой крыши. Не для защиты от воров, а чтобы жильцы не выбрасывались из окон. Пару раз это случалось, и власти решили вопрос радикально: теперь дом напоминал тюрьму.

Рядом с домом стояли украденные тележки из супермаркета «Таргет». Супермаркет как мог воевал с беспокойными жильцами: собирал за аренду тележек монеты, пристёгивал цепями, грозил штрафами. Но всё было бесполезно. Жильцы социального дома перекусывали цепи кусачками, монеты выковыривали из монетоприёмника, а штрафы не платили. В итоге магазин нанял сотрудника, чтобы тот ходил к социальному дому и забирал брошенные тележки.

Мы вызвали лифт. С нами вошёл худой улыбающийся австралиец с крошечной собачкой на руках.

– Хелло! – крикнул ему Дударев и громким шёпотом мне: – Видел гомика? Им здесь хорошо живётся, на государственные-то денежки…

Безработный Дударев тоже жил неплохо. У него была огромная бесплатная квартира и парковочное место под окнами. Приличный автомобиль ему достался почти даром: старую машину в Австралии продать невозможно. Наоборот, придётся заплатить деньги за её утилизацию. Поэтому кто-то решил сэкономить – подарил машину Дудареву.

Раз в месяц Дударев ходил получать пособие. А если бы попросил, ему бы принесли деньги домой, и продукты тоже. Но Дударев не хотел, чтобы чиновники ходили к нему домой: он их недолюбливал.

Главным условием приятной растительной жизни было отсутствие работы. Стоило Дудареву заняться трудом, все блага у него бы отобрали. Пришлось бы платить налоги, отдавать деньги за аренду квартиры и парковку, покупать еду. Поэтому, как все жители социального дома, он работал изредка и нелегально. Помогал на стройке. А в свободное время, которого у него было много, пил дешёвое пиво, одну упаковку за другой.

Разделавшись с упаковкой в 6 небольших бутылочек, Дударев становился болтлив, и отделаться от него было сложно.

– Знаешь, кем я был в рашке, юноша? – преследовал он меня. – Я был врачом… хирургом… Заведующим отделением меня хотели сделать! Уроды. Я сам отказался… Не надо мне их подачек… врачи-вредители… Я в Афгане служил… в Афганистане, в «чёрном тюльпане»… Слышал про такую страну?