Текст книги "Осень добровольца"

Закончив с окопом, выбираюсь наружу, в мир. На краю посадки – наш наблюдательный пост, укрытый защитным тентом. Парни кипятят воду на горелке, спрятав её в пустой корпус от джавелина, чтобы огонь и пар не было видно.

– Вот в той стороне укропы, – показывает Ставр. – Они будут наступать во-о-он туда. А мы ударим сбоку, во фланг им. Ну, а если пойдут на нас, то примем бой. Здесь у нас всё есть: ПТУРы и даже «Корд» прикопан, он броню пробивает. Вот там ЛНР-овцы стоят, в ту сторону не стреляем. И вообще никуда не стреляем. Позиция – секретная, выдавать её нельзя.

Я пробираюсь к горелке, чтобы налить кипятка и заварить чай, – но Ставр вскидывает руку:

– Слышите жужжание? Дрон летит. Все замерли! Прижались к деревьям. Притворяемся грибками.

Мы замерли, прижались и притворились грибками.

Жужжание становится слабее, потом затихает. Дрон улетел – и лагерь оживает снова: парни уже заварили доширак, кинули в него тушёнку. Самое время оглядеться.

Посадка – полоса худых деревьев и кустов. Их сажали специально, чтобы защитить поле от ветра и эрозии почвы. Теперь эта земля долго будет бесплодной. На поле торчат подсолнухи – обгоревшие, скрюченные; видевшие, в отличие от меня, реальный бой. Среди подсолнухов таятся мины и неразорвавшиеся снаряды. А за полем – неприятель, готовый в любой момент пойти в атаку. Важно успеть к ней подготовиться.

Рядом с наблюдательным постом поселился Тихий. Даже находясь в укрытии, он слышит, что происходит на посту. Устроил себе хорошо оборудованную нору, выстелив её плёнкой. Тихий всё делает основательно и продуманно. Его автомат чист, будто не было ни дождя, ни грязи. Дуло защищает резиновая ручка от тачки – даже здесь, на лесной помойке, Тихий умудрился её найти.

На краю поля соорудил гнездо снайпер Чукча. Оттуда местность хорошо просматривается через прицел СВД. Когда Чукча хочет, он становится совершенно невидимым. Перемещаясь среди деревьев со своей винтовкой, он – часть леса, как индеец с луком и стрелами. Вот он стоит – и вот исчез, не найдёшь.

Дежурим по очереди. Днём по одному, ночью по двое. Задача простая: сидеть под тентом, наблюдать за полем, слушать треск телефона. Аппарат – старинный, проводной. Этот провод, называющийся «тапик», соединяет штаб и соседние позиции. Из-за обстрелов тапик обрывается, и связистам приходится идти вдоль него и искать обрыв. Это дело непростое, опасное. Но такой разговор нельзя перехватить, и у тапика никогда не сядут батарейки.

Периодически телефон трезвонит – штаб интересуется, как дела на позициях. Все позиции отвечают по очереди. Если спрашивают нашу, дежурный говорит: «у нас порядок»; вся движуха происходит на «тридцатке» и «пятёрке», с ними же чаще всего пропадает связь.

На позиции много военного хлама. Найдя старую каску, я её примеряю. Каска советская, дизайн не менялся со времён Великой Отечественной. Если деды воевали в таких – может, и я смогу?

– Брось ты её, – морщится Ставр. – Это резервистам ЛНР такие выдавали. Ни от чего не защищает и на голове болтается как ведро. Думаешь, случайно её тут оставили? Мы потом тебе нормальную найдём.

Чтобы найти хороший шлем, нужно убить иностранного наёмника. Например, во время штурма или если наёмники сами побегут на наш пулемёт. А во время затяжной артиллерийской дуэли – трофеев нет.

В одном из окопов лежат и ждут своего часа ПТУРы, «шмели» и прочие опасно выглядящие трубы, в основном иностранного производства – трофейные. Надеюсь, они исправны, не успели отсыреть или испортиться.

За постом расположен капонир – огромный окоп для пушки или танка. Он пуст, и мы его используем для туалетных нужд.

Тихий идёт по нужде – и возвращается с ПТУРом, найденным случайно. Тихий – из тех людей, кто может выйти из лагеря на пять минут и обратно привести трёх пленных и прикатить полевую кухню.

Некоторое время я разглядываю поле в бинокль. Вдалеке виден подорванный «Урал»; вроде наш, как говорят парни. Ещё видны редкие деревья и невысокий домик, уже непонятно, наш или вражеский.

С 2 ночи до 4 утра мы со Старком должны заступать на дежурство. Я ставлю будильник на телефоне. На передке лучше иметь наручные часы – они незаметные, а с телефоном морока: и потерять легко, и слишком ярко светится в темноте, и разряжается. Даже по выключенному телефону тебя могут вычислить и бахнут снарядом прицельно. Но наручных часов у меня нет.

Сплю я – в одежде и спальнике, подо мной кусок линолеума и коврик, а сам окоп закрыт одеялом, – так что ночной холод не страшен.

К назначенному времени выхожу на пост; там меня ждёт Старок.

– Вот, держите! – отдаёт нам рацию Ставр. – Потерять ни в коем случае нельзя, если что – уничтожайте. Раз в час выходите на связь с ротным и докладываете ситуацию.

Это «Гранит», очень ценная радиостанция. Считается, что противник её перехватить не может, поэтому важно, чтобы она не попала к нему в руки.

Кроме рации, нам дают тепловизор Тихого. Я смотрю в окуляр в сторону поля, но, кроме сияющих листьев – интересно, они тоже отдают тепло? – ничего не вижу.

Мы со Старком, заварив чай, сидим на пустом корпусе от джавелина. Старок – гранатомётчик, а ещё язычник. Он носит на шнурке языческий символ.

Старок родился в Алтайском крае. Невысокого роста, сдержанный. Страха перед боем он не испытывает, о своей судьбе не волнуется, ведь в языческом загробном мире с воинами всегда происходит что-то хорошее. Погибать он не собирается и уже планирует своё будущее:

– В вагнера запишусь. В Африку поеду воевать. Там жарко, наверное? Зато не холодно!.. Или, может, жениться лучше?

Я не знаю, что ему посоветовать. Оба пути таят неведомые опасности.

В стороне слышится шум.

– Стой, кто идёт? – передёргиваем затворы.

– Парни, не стреляйте! Мы сапёры, будем ночью мины мимо вас таскать. Заранее предупреждаем.

Сапёров – шесть человек. Все – недавно призванные резервисты ЛНР: прошли 3-дневный экспресс-курс молодого подрывника, и теперь отправлены перенести полсотни противотанковых мин, каждая весом по 20 кг. Нужно проползти на животе через поле и расставить их напротив позиции противника. Желательно до утра.

Выглядят сапёры взмокшими, и понятно, почему. Их старший садится с нами перекурить:

– Я эти мины вот здесь вертел, – доверительно сообщает он. – Я вообще не сапёр. Просто ребят охраняю. Таскать с ними не буду, ну нахрен! Так-то я инвалид. У меня в затылке пластина, я в бок ранен, в руку и в ногу. Приехал в часть из госпиталя, чтобы деньги получить. Мне сказали, деньги получишь, но мы тебя снова на фронт отправляем. Я говорю: да вы чего! Меня комиссовать должны. А они: ах, ты дезертир! Завели в подвал и всё доходчиво объяснили, так, что мне сразу на фронт захотелось.

Жалко бойца: весь изувеченный, уставший от войны, дома побыть не дали. Но речь – о выживании республики. Не будет воевать – враги разрушат его дом, убьют родных. Безвыходная ситуация: умри с оружием в руках или умри безоружным.

Мы угощаем парней чаем. Сапёры выглядят как обычные деревенские ребята. Ничего героического в их виде нет: форма не по размеру, встрёпанный и слегка ошарашенный вид… Этой ночью они совершают подвиг.

Парни уходят в темноту, унося свои мины, каждая весом с канализационный люк.

Я, вызвав по рации командира, сообщаю: у нас порядок.

* * *

Витрины ювелирных и модных магазинов парижских улиц были похожи на офисные аквариумы с экзотическими рыбками: дорого, красиво и не особенно нужно. Свет витрин падал на сквер с деревянными лавками. На одной из них развалился сопящий клошар.

– Может, подождём, пока бомж уйдёт? – неуверенно спросил я.

– Он не будет мешать! – уверенно ответил Женя, поднял прямоугольную крышку канализационного люка и спустился вниз.

Я придерживал крышку и чувствовал себя стоящим на стрёме жуликом, пока сообщник грабит склад. А разглядывающий мою спину бездомный бродяга казался воплощением европейской добропорядочности. Белокурая голова моего товарища вынырнула обратно:

– Не пролезем! Заварили проход!

Мы с грохотом захлопнули люк и пошли искать другой вход.

Женя жил во Франции много лет – приехал сюда с родителями, когда был ребёнком. Так что он – настоящий парижанин. Но в катакомбы ходил лишь однажды, да и то – в сопровождении катафила. Так в Париже называют диггеров-неформалов, любящих спускаться в зак– рытые подземелья.

Парижские катакомбы – это сотни километров тоннелей, целый город под городом. Отсюда веками брали камень, из которого построена французская столица. Внизу образовались пустоты, в которых прятались религиозные фанатики, преступники и революционеры. Под толщей каменистой породы скрываются заброшенные военные бункеры, подземные церкви, залы с колоннами.

Сотни молодых парижан каждую ночь спускаются в катакомбы, несмотря на полицейские запреты и штрафы. Городские службы заваривают люки, ставят металлические решётки. Но катакомбы велики, а информация о новых точках доступа быстро распространяется среди посвящённых. К тому же, если запереть входы, люди не смогут выбраться наружу и окажутся в ловушке, – поэтому власти в основном ограничиваются полицейскими облавами. По совету Жени я держал в нагрудном кармане 60 евро: во столько обойдётся штраф, если нас поймают.

Днём небольшой участок катакомб открыт для туристов. Туда стоит очередь из желающих увидеть подземный оссуарий: место, где хранят кости мертвецов. За тысячу с лишним лет парижские кладбища разрослись, отобрав жизненное пространство у горожан и став рассадником чумы. Поэтому в XVIII веке старые могилы частично уничтожили, а кости собрали, помыли, посчитали – получилось 6 миллионов покойников – и по-европейски аккуратно, с узорами, сложили в катакомбах. Что делает это место ещё более жутким.

Мы проигнорировали туристический «мертвятник» и отправились в запретную часть катакомб, по-настоящему опасную. В рюкзаки сложили сменную одежду, бутерброды и запас воды на два дня: вдруг заблудимся.

– Нет… нет… не то… – бурчал Женя, проверяя люки под ногами, пока мы шли по центру французской столицы.

Вышли на бульвар Сен-Мишель и решили подождать. И не зря! Вскоре на другой стороне улицы я заметил цепочку светящихся огоньков. Человек двадцать, не меньше. С налобными фонариками. Они собрались возле одного из люков и открыли его.

– Бон суар! – приветствовал компанию Женя, когда мы подошли ближе.

Это была группа молодых студентов, причём девушек здесь было большинство. Нам разрешили присоединиться к группе.

Спустившись по вертикальной металлической лестнице, мы попали в наклонный тоннель с крюками для телефонных кабелей. Старые кабели были обрезаны и больше не использовались.

В конце тоннеля был тупик, но сбоку в стене кто-то проломил дыру, через которую можно было проползти на животе. Мы поползли один за другим, как вьетнамские партизаны в тоннелях под Сайгоном.

Через некоторое время мы вывалились в большой зал. Стены до потолка были разрисованы граффити: черепа, грибы-поганки, цветные надписи на разных языках, даже вопрос на русском: «Зачем?». Я задумался над ответом, но не успел ничего придумать: меня позвали к столу.

Ребята разложили на камнях еду и напитки и соорудили из зажжённых свечей сердечко. Оказывается, компания решила отпраздновать в катакомбах день рождения своего товарища Тима, опытного и заслуженного катафила. Это он привёл всех сюда.

Тиму исполнилось 26 лет. Он учился в Сорбонне, изучал возобновляемую энергию. Первый раз спустился в катакомбы для университетского проекта. Исследовал подземную воду: можно ли её пить? Оказалось, нельзя: слишком много химических примесей. Студент влюбился в катакомбы – и последние четыре года ходил сюда каждую неделю. Вместе с друзьями он играл в «catagame» – игру, похожую на спортивное ориентирование. Участники ищут выход из катакомб, не используя свет фонарей. Однажды во время игры Тим упал с лестницы, подвернул ногу и не мог выбраться самостоятельно. Позвать на помощь было невозможно: телефон в подземелье не ловит сигнал. Пришлось дожидаться, пока кто-нибудь случайно не пройдёт мимо. Тиму повезло – его нашли, хотя могло повернуться и по-другому.

Катакомбы практически бесконечны, чтобы их обойти, нужно недели две, не меньше. Часть их изучена и нанесена на карту, но часть – неизвестна даже катафилам. Ещё раз поздравив Тима, мы простились с ребятами и отправились внутрь лабиринта.

Узкие тоннели в срезе напоминали гроб. Такой 4D-ящик, вытянутый в пространстве и времени, в котором покойник – это ты. В стены были вмонтированы таблички, отмечающие годы прокладки шурфов – 1814, 1813, 1812… – и названия улиц, находящихся над нами. Полезно, если нет карты. Навигатор под землёй не ловит, как и телефон.

В катакомбах было тихо. В городе всегда слышен гул моторов, говор людей, шум ветра, шелест листьев, а здесь – ничего. Пугающая тишина. Все, кто спускается в катакомбы, берут с собой плеер с колонками – для храбрости. И найтись легче, если потеряешься: по шуму музыки можно найти других людей.

Компании в подземелье встречаются разные. Не все настроены доброжелательно. В одном закутке мы столкнулись с группой агрессивных парней. Я не понял, что́ они нам сказали, но Женя нахмурился и потащил меня дальше. Под землёй не действуют законы и нет полиции, которая бы следила за их соблюдением. Здесь много пьяных, наркоманов и сумасшедших.

Иногда тоннель был залит водой. Приходилось искать обход. Если воды было не слишком много, мы шли, упираясь ногами в камни у стен, стараясь не намочить обувь. Но в основном в подземелье было сухо, даже слишком. В свете фонаря я заметил, как от моих ладоней поднимается пар. Инфернальное зрелище.

Кое-где попадались человеческие кости. Их специфический запах сохранился, и от этих останков хотелось держаться подальше. Костей было много, а черепов – мало. Не иначе, катафилы разобрали на память, воображая себя гамлетами.

Тоннели меняли форму. Иногда потолок опускался низко, приходилось идти гусиным шагом – на корточках. Проковылять несколько метров – ещё ничего, а пройти полкилометра с рюкзаком за спиной – тяжело. В особенности потому, что не знаешь, как долго тянется этот гномий тоннель, и куда выведет: может, в тупик или к подземной реке?

Попадались лестницы, ведущие на уровень ниже. Там была ещё более жуткая тишина, грубо отёсанные стены и полная оторванность от внешнего мира. В одном месте мы заметили каменные морды, вырубленные в стене. Может, здесь был сектантский храм?

Мы поднялись выше, прошли вперёд и услышали голоса. В квадратном зале расположилась компания ребят с гамаком и газовой горелкой. Они готовили фасоль с тортильями.

Посреди зала находилась широкая каменная лестница. Она никуда не вела, а упиралась в низкий каменный потолок. На стене были вырезаны каббалистические знаки.

– Это зал минералогии. Что-то вроде биржи, – пояснил Женя. – Здесь была граница старого города. Сюда спускались строители, чтобы выбрать и приобрести камень для возведения новых зданий. Образцы камней выставлялись на этой лестнице.

– Хотите тортилью?! – француженка протянула нам лепёшку с фасолью.

Мы поблагодарили и поделились с ребятами бутербродами и водой.

В коридоре раздались звуки хип-хопа, и в комнату вошёл улыбающийся редкими зубами мужик с бумбоксом. Вошедшему было около пятидесяти. Он был небольшого роста, но места сразу занял много. Что-то шепеляво рассказывал, приставал с вопросами.

– Я – Ниндзя, – сообщил мужик. – Так меня называют. Хожу по катакомбам с восьмидесятых, начинал ещё с родителями. Мне тогда было 15 лет. Пойдёмте со мной, я знаю все секретные места!

Но мы с Женей вежливо отделались от него и пошли в галерею, в которую ежегодно спускаются выпускники элитной «Ecole des Mines de Paris» – Горной школы Парижа. Студенты этого заведения – единственные гражданские лица, которым разрешено спускаться в запретную часть катакомб. Здесь они проходят посвящение в шахтёры. В память об этом они оставляют рисунок на стене галереи. Традиция началась в 80-х, а теперь эта галерея студентов – своеобразный музей (в который запрещён доступ посетителей).

Поскольку под землёй нет правил, молодые шахтёры рисуют, что хотят. Здесь дворцы и драконы, рыцари и мультипликационные зайцы. Вот шахтёр в фуражке лежит на морском берегу. Рядом с ним столб с указателями: вниз – «шахты», и в сторону моря – «всё остальное». Вот скелет в шахтёрской каске и обнажённая блондинка с заступом в руке. Самый откровенный рисунок сделали выпускники 1995 года: голый мужчина, придерживая руками земной шар, вонзает в него эрегированный член, символизирующий шахтёрский бур.

Во Франции учащиеся Горной школы считаются чопорными молодыми людьми. Они – будущие промышленники, политики, члены влиятельных академий.

– Франция – страна инженеров, – сказал Женя. – Благодаря им она стала великой. У нас было несколько президентов с инженерным образованием. Но сейчас их заменили юристы и экономисты, они ничего не строят. Их интересуют только деньги.

Мы вернулись в систему тоннелей. В одном из проходов висел загадочный сизый туман. То ли подземный газ, то ли ночная сырость. А может, кто-то прошёл с сигаретой. Пройдя несколько коридоров, мы заметили мельканье фонарей. Это Тим с друзьями! Он уже крепко выпил – и шёл, пошатываясь, но всё равно ловко перепрыгивал лужи и нырял в проломы в стенах.

– Мы идём на большую вечеринку, – позвали с собой ребята.

За пятнадцать минут скачков и нырков мы преодолели чуть не треть лабиринта, если судить по нашей карте. Сами бы потратили не меньше часа.

Перед нами открылся средневековый подземный зал с мощными колоннами.

– Это фундамент Госпиталя ветеранов, – объяснил Тим. – Когда здание строили, грунт провалился. Пришлось поставить такие колонны. Строительство обошлось в два раза дороже, чем планировали.

– В семидесятых годах здесь собирались анархисты и готовили теракты, – добавил Женя. – Хотя громких дел у них не было.

– Посмотрите на эти ракушки в стене, – позвал нас Тим. – Они очень древние, им миллионы лет.

Мы шли по системе залов; чем дальше, тем громче была слышна музыка. В одной из комнат собралось человек тридцать, атмосфера была как в пабе. Один из парней играл на диджериду, другой жонглировал светящимися шарами. На каменной стене были намалёваны ритуальные или анархистские знаки. Горели свечи. Молодёжь пила алкоголь, наслаждаясь свободой в подполье. Нас тоже угостили пивом.

Наступило утро, и мы собрались уходить: от бессонной ночи головы отяжелели.

– Стойте! – закричал нам один из парней. – Вы наружу? Возьмите с собой девушек! Они не знают дороги, а мы пока остаёмся здесь.

Мы закивали. Ещё бы – у нас и карта с собой. А у девушек не было даже фонариков. Только сапожки, курточки и женские сумки. Это мы шли в поход, полный опасностей, а они – на вечеринку.

Чтобы попасть к выходу кратчайшим путём, пришлось пройти по затопленному туннелю около сотни метров, глубина воды – по бедро. Не утонешь, но нога может провалиться в яму. Четыре француженки отважно ковыляли за нами. Чумазые и мокрые, но весёлые и модные.

Пролезли через узкую нору, подхватили девушек, затем поднялись по наклонному тоннелю вверх. Вот и последняя лестница. Что такое?! Люк открыт! Может, наверху полицейская засада?

Женя осторожно полез вперёд и затем помахал рукой: всё чисто. Просто кто-то из катафилов поленился закрыть тяжелый люк, устроив ловушку для случайных пешеходов. Мы выбрались наружу, по французскому обычаю расцеловались с девушками и пошли к автобусной остановке. До первого автобуса нужно было сменить промокшие штаны на запасные и вылить воду из ботинок.

* * *

Положенное время на позиции пролетело быстро. Рядом с нами шёл бой – вагнера штурмовали Соледар. Мы хорошо видели вспышки. Но до наших позиций боевые действия не докатились.

Пришла пора возвращаться в подвал, в резерв. Тихий и Старок отказались идти, решили сидеть в окопах всю неделю. Я бы тоже остался – это лучше, чем скучать в прокуренном подвале, – но на позициях не требовалось столько людей, а резерв на случай боя был нужен.

Мы выходим ночью. Светит луна, и дорогу хорошо видно. Над украинскими позициями взлетают осветительные ракеты, огромные жёлтые люстры; они зависают в небе, и становится слишком светло. На всякий случай пригибаемся: вдруг заметят?

Дорога неровная, разбитая. Подходя к посёлку, замечаю глубокую яму от прилёта. В прошлый раз мы шли здесь в полной темноте и чудом не переломали ноги.

В подвале стало грязнее, чем раньше. Лужа никуда не делась, на полу валяются обёртки, окурки и всякий мусор. Ничего, приберём; не сложнее, чем привести в порядок окоп. Даже теплее и безопаснее.

– Ну, как там обстановка? – с интересом смотрят на нас парни, сидевшие в подвале всё это время.

– Нормально. Вам понравится, – скупо и загадочно отвечаем мы, «окопные ветераны».

– А по нам так долбили – мы думали, дом развалится!

Подвал находится на «нуле» – в месте высадки подкреплений. Противнику этот дом хорошо известен, и он бьёт прямо по нему, отчего верхние этажи превратились в бетонные лохмотья.

Парни, подхватив рюкзаки и оружие, уходят, чтобы занять наши места на позициях.

Под ногами крутится Бэка – небольшая лохматая собака, принадлежавшая одному из артиллеристов ЛНР. Хозяин ушёл на задание, и Бэка переживает. Поняв, что среди нас хозяина нет, она ныряет обратно под одеяло, закрывающее проход в комнату ЛНР-овцев. Бэка умна – и понимает, что такое обстрел, умеет ползать по-пластунски, прятаться в окопе и главное – молчать, когда нужно.

Кроме неё, в нашем подвале живут три кота. Красивая серая кошка и её великовозрастный котёнок обитают здесь легально: бойцы их приняли и подкармливают. Третий кот – приблудный, рыжее облезлое безобразие. Никто его гладить не рвётся, наоборот – прогоняют на улицу веником. Но кот упрям, жаждет тепла и тушёнки. Сначала прячется под станиной от тяжёлого пулемёта, там его не видно: потом переселяется на груду «морковок» для гранатомёта, и оттуда смотрит на нас воспалёнными глазами.

Погладить рыжего кота отваживается лишь Тайга. Парни пугают его заразными болезнями, но он усмехается:

– Глупо бояться лишая, если не знаешь, будешь ли завтра живой.

Облезлый кот согласно мурчит.

До рассвета достаточно времени, и мы ложимся спать на продавленных диванах и матрасах.

Утром нас будит прилёт. Что-то крупное влетело во двор. Стены дрожат, на голову сыпется труха с потолка. Бетонные плиты надо мной выглядят хлипко и ненадёжно. Я сдвигаюсь в угол. И ещё раз!.. Хрррясссь!!! С добрым утром, бойцы! Если перекрытия обрушатся и дом сложится, выбраться из подвала никто не сможет. Одеваться мне не нужно, я сплю одетым, но на всякий случай натягиваю берцы.

В одной из книг польского фантаста Станислава Лема описывалась обитаемая планета, по которой постоянно били метеориты. Каждого прибывающего на эту планету клонировали. Если тебя на улице убивал метеорит, тут же приезжал грузовик, и из ящика со стружкой и опилками вынимали нового тебя. Жаль, что в реальности это невозможно.

Прилёты прекращаются – и мы с Чукчей затеваем уборку: собираем обёртки и окурки в старый металлический таз, сметаем со старых водопроводных труб паутину. Пересчитав гранаты и ПТУРы, укладываем по порядку ящики с патронами.

Таз с мусором я отношу во двор, к стихийно сложившейся куче хлама. Никто не вывозит мусор отсюда – это невозможно, поэтому куча постепенно растёт. Но вид она не портит, потому что вокруг и так настоящий апокалипсис. Разбитые остовы домов, искорёженные автомобили, дырявые мятые гаражи, обугленные культи деревьев, переломанные столбы. Ни одной целой постройки, ни даже одного целого предмета; весь посёлок будто пропустили через мясорубку. Вдали видны живописные холмы, луга, – но и над ними что-то дымится; идёт война.

В подвал спускается молодой крепкий парень в зимних камуфляжных штанах на подтяжках. Он подвыпивший, раскачивается и пытается пританцовывать.

– О, зда-арова! Ахматовцы, чи що? А меня Саня зовут, – зло и нервно улыбается он. Говорит с лёгким малороссийским акцентом. – Я знаю, где вы стоите. Там ещё нормально. А мы – на тридцатке. Там ваще капец, – хохочет он.

– Сильно стреляют?

– Сильно? Та не-е-е, в самый раз. Нас как привезли сюды, сразу в окоп. Ну, шо, сидим. И «птаха» их прилетает: ж-ж-ж. И потом сразу: бах, бах, бах! Все наши двухсотые та трёхсотые. Командира сразу вбило. Я один выжил. В блиндаже «лисячья нора» была, успел в неё забиться, скрючился.

– Страшно было?

– А ты как думаешь? Легко труп товарища с окопа за ногу тянуть как собаку? Я вообще не военный, даже не служил. В деревне живу, недалеко от Луганска. Мне это надо всё?! Подъехал автобус – и меня туды затолкали. Дали пулемёт. Как забрали, я первый раз помылся через 37 дней. А сейчас уже не страшно. Я вообще бессмертный. Видишь медвежонка? – он достаёт из кармана маленького плюшевого мишку. – Подарок от дочки. Мой оберег. С ним – ничего не боюсь.

Саня ныряет за висящее одеяло к своим товарищам ЛНР-овцам. Оттуда доносятся громкие голоса, хохот, ругань, потом рыдания.

– Ты чего? Ты чего? – утешает кто-то Саню.

Тот всхлипывает:

– Та дочке сейчас звонил из штаба… – и потом сразу, злобно: – Отцепись, сука! Ну, шо пристал? Шо тебе надо?

Выскочив из-за одеяла, Саня убегает во двор.

У ЛНР-овцев греется печка, там тепло. На газовой плите бурлит чайник. С утра уже завели дизель-генератор – поэтому горит лампа, а в лежащий на столе переходник воткнуты мобильные телефоны.

У бойцов завтрак. Едят вкусное: пюре с сосисками. Кипяток мне разрешают взять, но к столу не приглашают. Разговор идёт – между своими.

– Мой отец шёл через пограничный переход от нас к хохлам, – рассказывает артиллерист Серёга. – Они его задержали, издевались, один из них отцу руку прострелил. Вот тогда я решил идти в ополчение.

– А нас мобилизовали, – вспоминает другой боец; его история вроде дополняет предыдущую, но не связана с ней; каждый вспоминает что-то своё, наболевшее: – Выдали оружие и отправили на передовую, не сказав, где она. Приказали: идите. Мы целый день шли, тащили на себе барахло, – а нам говорят, дальше идите. Пешком 40 километров гнали…

– Ладно тебе, не болтай лишнего. С конторой давно не общался? – Серёга с подозрением косится на меня.

Забрав кипяток, я возвращаюсь в нашу часть подвала заваривать доширак, от которого грустно в животе. Неожиданно, откинув входное одеяло, в подвал заходят Барон, Тайга и Турист, ушедшие ночью на позиции.

– За продуктами вернулись. А Барона сдаём обратно – не пригодился, – холодно сообщает Турист.

– Запятисотился Барон, – с трудом сдерживая смех, шепчет мне на ухо Тайга.

– Я заболел, – громко объявляет на весь подвал Барон. – Еле на ногах держусь!

В армии любят присваивать шифры. Отметка «груз 100» при перевозке – боеприпасы. «Груз 200» – гробы с телами погибших. «300» – раненые. Пленных считают четырёхсотыми. Отказавшихся участвовать в боевых действиях и дезертиров называют пятисотыми, хотя для перевозки такое обозначение уже не требуется.

Пятисотых отправляют заниматься материальным обеспечением, они помогают с ранеными в медроте или трутся возле штаба, занимаясь неизвестно чем. Но лучше – так, чем сбегут во время боя или сдадутся врагу.

В холодном и сыром окопе Барону не понравилось. Ему стало худо по пути к лесопосадке, пока нёс пулемёт и БК к нему. А на позиции начались прилёты, возникла угроза прорыва. Его организм запротестовал – и могучего Барона свалил сильнейший приступ инфлюэнции.

Тайга и Турист уходят, нагруженные дошираком, тушёнкой и питьевой водой. Барон садится смотреть боевик на телефоне. В тёплом и надёжном на вид подвале ему становится легче.

Вернувшийся в подвал Медведь удивляется, заметив Барона, который должен находиться на позиции:

– Ты как здесь оказался?!

– Заболел. Простудился. Еле на ногах стою.

– Так возвращайся в располагу!

– Не поеду. Меня там в «пятисотые» запишут. Лучше я здесь, в резерве буду. Мало ли что понадобится! – мужественно стонет Барон.

– Ну, в комнату иди, к печке. Погреешься.

– Не могу пацанов бросить. Они тут у входа дежурить будут – а я, значит, там, в тепле? Не такой я человек! Своих не бросаю!

Медведь хмыкает и уходит. А из-за одеяла выглядывают двое ЛНР-овцев:

– Парни, не хотите присоединиться? – один из них держит под мышкой бутылку.

Все отказываются, но Барона терзает соблазн:

– Если только для здоровья?

– За здоровье! – ЛНР-овцы разливают и радостно чокаются с Бароном.

К счастью, застолье продолжения не имеет: у ЛНР-овцев появляются дела, а Барон понимает, что сбежать с боевого задания и сесть пить водку – не лучшая идея.

Есть и плюсы от его возвращения: наладив контакт с соседями, Барон выменивает на коробку с дошираком огромный шмат сала.

…Ночью наша с Чукчей очередь дежурить. Взяв автоматы, наливаем крепкий чай в кружки и садимся у стола, поглядывая на вход. Одной заброшенной внутрь гранаты достаточно, чтобы устроить в подвале беспорядок, несовместимый с нашими жизнями.

Чтобы отогнать сон, беседуем. Чукча вспоминает, как служил кинологом во внутренних войсках. У него был огромный ротвейлер. Пса сдали в питомник хозяева, после того как он чуть не загрыз их насмерть. Ротвейлер был плохо воспитан и агрессивен. Чукча пытался научить его забегать на бревно, но тот рычал и кусался.

– Когда он меня укусил, терпение лопнуло, – вспоминает Чукча. – Я вытащил из забора штакетину – и начал его лупить. Бил до полуживого состояния…

С этого момента у злобного пса появился новый хозяин. Чукча тогда охранял зону с зэками. Его ротвейлер был не только предан ему до смерти, но оказался очень умным – ни одного нарушителя не упустил.

Ночь длинная – и мы завариваем ещё по стакану чая, обсуждая разные подлости, которыми может встретить нас враг.

– Минируют трупы, оружие, боеприпасы, планшеты с картами. Если что-то нашёл – не трогай. Осторожно зацепи крюком на верёвке – и дёрни. Ставят растяжки на входных дверях. Леску – не перерезай, сначала посмотри: на растяжке может стоять ещё одна растяжка, контрольная. Перережешь – взорвёшься. Ещё изготавливают напалм из мыльной стружки и горючей жидкости, заливают в лампочку. Зайдёшь в комнату, включишь свет и – бах!

Время от времени я меняю позу – чтобы не задремать. Стараюсь запоминать рецепты вражеских подлостей: значит, мыльная стружка, ага… Хотя вряд ли в занятых нами домах вообще будет электричество. Судя по тому, что я видел, после штурма от домов мало что остаётся.

– …Если лампочка находится над столом, делают так, чтобы взрыв произошёл не сразу, а спустя время, когда лампочка нагреется. За стол успеют сесть, так можно ранить несколько человек. Найдёшь брошенные боеприпасы или гранату – не подбирай. Патроны кипятят, и потом при выстреле пули застревают в стволе, – вот ты и без оружия. А у гранат может отсутствовать времязамедлитель, кольцо вынешь – и она в руке взорвётся. Если стреляют, сразу падай – в лужу, в грязь, не важно, – выбирать нет времени. В проёме двери – не вставай, уходи в тень…