Текст книги "Осень добровольца"

Ставр назначает меня вторым номером гранатомётчика и определяет в пару к Старку.

Мы идём к старшине получать коробки с патронами, запасные магазины и гранаты.

– Ты когда-нибудь кидал гранату? – внимательно смотрит на меня Тихий.

– Никогда.

– Тогда не бери, от греха подальше. Возьми лучше ещё шесть магазинов. И патронов побольше. Вот эти, с зелёными головками, бронебойные, тоже можешь поставить. Бронники пробивают на раз.

Я немного расстроен, что не дают гранату. Граната нужна обязательно – чтобы не попасть в плен как минимум. Но Тихий прав: мало ли что ждать от новичка? Случайно кольцом зацеплюсь – и привет всей группе. Мне рассказывали историю, как тяжело контуженного парня отнесли в медицинскую палатку. В суете боя забыли проверить его карманы. Он пришёл в сознание – и обнаружил, что вокруг него ходят странные фигуры, говорят что-то непонятное… Решил своей повреждённой головой, что попал в плен. Достал гранату, выдернул чеку – и подорвал себя с другими ранеными.

– Парни, кому симки местные? Сдавайте деньги, – опять объявляет сбор Ноль Пятый.

Получить луганскую сим-карту хочется, но поборы эти выглядят подозрительно. Деньги собирали в лагере, чтобы отблагодарить командиров, собирали на обед, которого не было, сейчас на симки…

– Не бери, – морщится Ставр. – Успеешь. Всё равно на передке связи не будет.

…Я крепко сжимаю автомат. Мне он нравится. Красивый, ладный, весь чёрный, приятно тяжёлый. Ну, здравствуй, оружие. Надеюсь, подружимся.

* * *

Мы долго едем. Делаем время от времени остановки.

Пейзажи постепенно меняются. Чем дальше, тем больше сгоревших и разрушенных домов.

Местные жители приветственно машут нам или улыбаются, иногда – долго и печально смотрят вслед.

На одной из остановок нас снова делят. Бегают со списками командиры, выкрикивая фамилии. Ставр терпеливо объясняет им, что нас нельзя делить, что у нас – единая боевая группа, что нас – ждут. После долгих споров от нас отстают, и мы снова трясёмся в кузове.

Наконец, мы на месте – в Попасной. Спрыгиваем на асфальт и строимся. Вдали тревожно ухают взрывы. Решаю для себя, что это стреляют наши. Так спокойнее.

– Мой позывной – Белуга, – представляется крепкий лысый командир роты и зовёт двоих товарищей. – Это вот Назар, начальник нашего штаба. И Жиган, наш старшина. По всем хозяйственным вопросам – к нему. Он вас будет кормить и одевать. А сейчас распределяйтесь по группам и выбирайте старших.

– У нас группа собрана, – обращается к ротному Ставр. – Пятнадцать человек.

– Заселяйтесь тогда. Назар вас проводит.

Пока остальные бойцы делятся по группам, мы идём отдыхать. Но оказывается, что всё не так просто. Располага занимает длинный коридор первого этажа здания – раньше здесь были какие-то учреждения или магазины, но после взятия города они перестали существовать. На потолке, балках, стенах видны следы пуль и осколков. На месте окон приколочены листы фанеры, а сверху натянуты ковры. Нам дают – не комнату, а кусок коридора, который мы должны превратить в жилое помещение сами. От соседних подразделений нас отделяют натянутые на верёвке занавески. Несколько кроватей стоят на кирпичах, но на всю группу их не хватает.

– Ну, вот, – водит руками жизнерадостный худой Назар. – Устраивайтесь. Стены сделаете, кровати сколотите, или можете из заброшенных домов принести. Советую найти доски и построить двухъярусные лежанки, как у ваших соседей. Тогда в «комнате» останется свободное место. Можно даже телевизор поставить. Электричество – от генератора. Свет подключите сами, если умеете.

…Город разрушен, но сохраняет следы прежней красоты. Остались высотные дома и парки, заводы и железная дорога. Мы идём в частный сектор, предполагая, что доски и электрический кабель для проводки найдём скорее там, чем в квартирах.

– Сюда не заходите, – кивает в сторону деревянного дома сопровождающий нас солдат. – Там женщина живёт, мы её не трогаем. А вот на той улице – никого не осталось. Деревянный брус, доски, дрова, железные печи, кровати, ковры и всё тяжёлое несите к грузовику. Под ноги смотрите. Тут много раз проходили, но так бывает – сто человек пройдут, а сто первый подорвётся.

Расходимся в разные стороны. От вида заброшенных домов становится тяжело. Я захожу внутрь, наступая берцами на осколки посуды, обломки мебели и старые тряпки. Стены, а кое-где и крыши, проломлены. Валяются книги и детские игрушки. В одном из раскрытых настежь гаражей на полу лежит советская медаль «За долголетний добросовестный труд». На лицевой стороне изображены серп и молот, за которыми солнечными лучами расходится надпись «СССР», а под ней – оливковая ветвь, символ мира. Наверное, здесь жил хороший человек; он много трудился, построил дом, надеялся оставить его детям. А от трудов всей его жизни остались – руины завода, руины дома и втоптанная в грязь старая медаль.

Некоторые дома были брошены так стремительно, что их владельцы не успели забрать с собой вещи. Остались и альбомы с фотографиями. С их страниц на меня смотрят люди, кажущиеся счастливыми. Как произошло, что от прошлого остались лишь осколки?

Мне неловко рыться в чужих вещах, поэтому я ничего не беру. Но в одном из домов нахожу старый, чуть отсыревший матрас. Вот и лежанка для меня. Вернувшись на улицу, помогаю парням закинуть в грузовик доски, железки, листы фанеры, кабели.

Однажды в лесу я видел муравьёв, которые с деловым видом несли огромного дохлого кузнечика, чтобы с пользой применить его в своём муравьином хозяйстве. Вот так и мы разбирали на части умирающий город, чтобы выстроить свой военный лагерь. Муравьи – санитары леса, а мы – санитары города. Прогоним дальше коричневую чуму – и город оживёт снова.

Вернувшись, начинаем возводить стены комнаты. Досок не хватает, поэтому для стен используем старые ковры, половики, паласы. Чтобы вытряхнуть несколько пыльных ковров, выхожу во двор и, повесив их на стоящие во дворе самодельные спортивные брусья, выбиваю деревянной палкой. Облако пыли расползается по двору, так что даже из курилки возмущаются:

– Грёбаный экибастуз! Иди отсюда со своими коврами!

Хотя курильщиков собралось много, и дыма от них не меньше, чем пыли от ковров.

Пока я занимался коврами, парни установили брус, набили на него поперечины, приколотили ковры и половики, – получилась стена. Ковёр – отличное изобретение. Плотный, тяжёлый, от холода убережёт и от осколков. Соорудили из досок высокий топчан на четверых, на него уложили матрасы. Под топчан засунули рюкзаки с вещами. Стало просторнее.

Ставр сделал проводку, подключил диодную лампу и несколько новогодних гирлянд для ночного света; кроме того, у нас есть стол, стулья и этажерка для посуды. Тихий, раздобыв где-то тяжёлый старый казан для плова, начищает его до блеска.

– Группа Ставра, идите получать продукты, – кричит старшина.

Продукты хранятся в каптёрке на стеллажах. В захваченные нами мешки и коробки летят доширак, растворимое картофельное пюре, крошечные пластиковые упаковки масла, банки с говяжьей и куриной тушёнкой, хлеб. Отдельно нам выдают две упаковки 1,5-литровых бутылок с питьевой водой.

– О, тушёнка-петушёнка! И хлеб всё тот же, «волшебный»? – улыбается Ставр, трогая круглый чёрствый хлеб.

В городе не работают пекарни, поэтому хлеб привозят издалека и хранить его приходится долго.

Гражданских поваров и официанток на фронт не повезёшь. Что ж, будем есть сублиматы и сухпайки. Или – готовить сами.

В нашей располаге, к счастью, оборудована кухня. Там лежат мешки с рисом, свеклой, морковью, картофелем, а главное – есть плита и газовый баллон. Но боевых групп – несколько, а плита – одна. Если поставить на неё кастрюлю с борщом на 15 человек, другая посуда не помещается. А есть хотят все. Поэтому ставят в основном чайники с кипятком, чтобы заварить пюре или доширак; чайников помещается сразу четыре.

На кухне постоянно работает телевизор. За столом сидят вернувшиеся с задания бойцы и угрюмо курят, уставившись в мерцающий экран. Антенны нет – и в ход идут DVD-диски, найденные в разрушенных домах, все подряд: и военные фильмы, и детективы, и мультики… Странное зрелище: сидят крепкие, коротко стриженные мужики в камуфляже и молча, без улыбки смотрят «Приключения поросёнка Фунтика». Или делают потише звук и сами что-то рассказывают:

– Снаряд рядом взорвался, меня волной подбросило. Я пролетел немного, упал. И ничего мне. Даже синяка нет. Повезло.

– Да-а, повезло. А помнишь Тяпу? Ему руку оторвало.

– А мы уходили с позиций, я вещи собрал, взял пулемёт с коробами и два бронника. Пацан ранен был и свой бросил. А я подумал: зачем добру пропадать? Возьму. Надел на себя, иду в двух бронниках. И вдруг прилетает кассета. До взрыва полторы секунды. Я снаряд хватаю и выкидываю. Он в воздухе взрывается. Осколок один бронник прошил, а во второй воткнулся. Не было бы второго, тогда мне конец!

Над столом на кухне висит копия картины Шишкина «Утро в сосновом лесу» в тяжёлой раме. На картине изображены медведи, сидящие на поваленных соснах. Такие же серьёзные, как собравшиеся под картиной мужики. Если бы медведи курили, сходство было бы удивительным.

Душа в располаге нет, и водопровод не работает. Туалет – уличный, построенный дембелями. Бойцов, у которых контракт подходит к концу, не посылают на боевые задания. Но занимать солдат нужно, поэтому они участвуют в хозяйственных и строительных работах. Дембеля выкопали яму, построили будку туалета на две кабинки. Вместо дверей прибили ковры.

Рядом с туалетом на дереве висит деревенский рукомойник, тут же стоят баки и бочки с ледяной водой. Бойцы по утрам моют грудь и плечи, отфыркиваясь и растираясь полотенцем. Раз в несколько дней воду привозят на цистерне, заполняя ей стоящие во дворе пластиковые короба, бутыли и любые подвернувшиеся ёмкости. Вода заканчивается быстро – всем нужно умыться, постирать, и потом баки стоят пустыми, а солдаты всё равно с надеждой заглядывают внутрь, пытаясь нацедить хоть немного жидкости.

По вечерам поход в туалет становится сложной задачей. В темноте нельзя светить фонарями, чтобы не привлекать внимания противника, наблюдающего за городом с воздуха: централизованная подача электричества в городе давно не работает, а генераторы только у военных. Город каждый вечер погружается во тьму, и частое мелькание огоньков вызовет подозрение врага, а следом – прилёты. Приходится идти в темноте, чертыхаясь, наступая ногами в лужи, грязь и проломы в асфальте.

Курильщики толпятся на крыльце, под защитой козырька: так незаметнее. Это те, кого выгнали из комнаты некурящие. А если в боевой группе курильщики – активное большинство, то они дымят прямо в «комнатах», отчего коридор всей располаги затягивает белёсым смогом. Вот, оказывается, что такое «туман войны»! Это когда все курят, а будущее – непонятно. Ну, что ж, время есть, разберёмся.

* * *

Прежде всего я хочу разобраться, как разбирать и собирать автомат. Я это пробовал в школе на уроках ОБЖ, но так давно, что уже не помню. Ещё видел, как это делают в кино разведчики и наёмные убийцы. Они собирают оружие за несколько секунд, если верить фильмам. А за какое время смогу это сделать я?

Бойцы расстилают в коридоре занавески и одеяла, садятся на пол, смазывают механизмы или, наоборот, вытирают лишнее масло ветошью. Особенно внимательны снайпера.

– Оружие – как женщина: любит ласку и смазку, – бормочет Киллер и щурит близорукие глаза, прилаживая к снайперской винтовке Драгунова надставку из пенопласта для уменьшения отдачи.

Мой автомат АК-74М немолод по возрасту, но девственен: после появления на свет его запеленали в масляную бумагу и ни разу не стреляли. Я его первый хозяин. Крышка ствольной коробки, ствольная накладка – всё вынимается с трудом. Как разобрать такой автомат за секунды? Это с разболтанным учебным «калашом» можно фокусы перед камерой показывать: стукнул по нему – и он распался на части. А тут с одной только крышкой возишься минуту, и рычажок предохранителя еле двигается…

– Ну-ка, дай, – заметив мои мучения, Турист поддевает рычажок ножом и немного отгибает. – Вот так попробуй.

Теперь рычажок скользит легче. Я разбираю автомат, вынимаю шомпол, продеваю в его отверстие тряпочку и чищу ствол. Затем протираю тряпкой остальные детали, чтобы не осталось лишнего масла, и собираю автомат. Всё, он готов к работе.

Кладу перед собой телефон с секундомером. Телефон без симки и в авиарежиме, как требуется по правилам безопасности. Запускаю секундомер, поехали: вынуть магазин, передёрнуть затвор, убедиться, что патрона в патроннике нет, спустить курок, отделить дульный тормоз-компенсатор, вынуть шомпол, снять крышку ствольной коробки, вынуть пружину и затворную раму, вынуть затвор, снять ствольную накладку. Вроде всё. Две минуты. Слишком долго. Норматив по разборке для оценки «отлично» – пятнадцать секунд.

Собираю в обратном порядке. Ещё три минуты. Всего – пять.

Снова разбираю и собираю. На две минуты быстрее. Уже лучше.

Через полчаса тренировок я могу разобрать и собрать автомат за полторы минуты. До рекордов далеко, и даже в обычный армейский норматив не уложился. Зато руки привыкли к автомату, и я могу без труда его разобрать и почистить.

Едва заканчиваю тренировку, как начштаба Назар вызывает на работу:

– Будем строить забор. Вон там пустые ящики, здесь лопаты, за мусорной свалкой куча земли. Берёте тачку, ставите на неё ящики, заполняете землёй, выставляете ящики по периметру. Задача ясна?

Часть забора уже построена. Заполненные землёй оружейные ящики огибают двор со стороны дороги, а у въезда из них выстроена башенка пропускного пункта с бойницами. Теперь нужно целиком огородить двор и оборудовать пару входов, но уже не для машин, а для людей.

Мы приступаем к работе: роем землю, отвозим тачки, наполняем ящики и выставляем по периметру. Сделав несколько ходок, некоторые бойцы садятся курить. Ещё несколько человек просто исчезают, и через полчаса от работников остаётся едва ли половина.

– Ящик полностью не засыпай. Хватит! Хватит! – протестует работающий со мной в паре лезгин Тайга. – Как его потом наверх ставить?

– Если в ящике останется пустота, его пуля пробьёт.

– Ты прав. Это называется «халатное отношение к работе». Но подумай сам: какая пуля? Кто сюда сунется? А вот риск получить грыжу – опасность реальная!

– Тайга, ты ведь второй раз на фронте? Тебе не страшно? – пытаюсь отвлечь его разговором, чтобы насыпать в ящик побольше земли: всё-таки укрытие должно быть укрытием, а не решетом.

– Страх – не повод, чтобы не делать то, что должен, – философски рассуждает Тайга, отталкивая мою лопату и захлопывая ящик. – Просто нужно быть аккуратнее.

Несмотря на молодость, у Тайги не очень хорошее зрение. Он носит линзы. Когда и как их меняет, и где берёт новые, – для меня загадка. У моей жены тоже линзы – но у неё куча баночек, коробочек, пинцетов, жидкостей для омывания… И вечный стресс, когда что-то из этого теряется или заканчивается. А у Тайги – ничего, будто он носит их, не снимая. Я спрашиваю его об этом.

– В прошлую командировку было сложно. Новые линзы взять негде, специальной жидкости нет, даже обычной воды мало. Вообще их не снимал. Сначала больно глазам было, потом привык. Самая большая проблема – это когда снаряд рядом ударит, и песок в глаза летит. Один раз линза вылетела и в грязь упала. А что делать? Без линз я не вижу ничего. Подобрал, вытер и в глаз обратно вставил. Да ну, почему ужас? Проморгался, и нормально. Прицел видно.

Покурившие бойцы снова берутся за ящики, перебрасываясь прибаутками:

– Ох, и была же сила, когда мать на горшок носила!

– Уф, мля! Это ж не забор. Это Великая Луганская стена. Из космоса будет видно!

– А я ни разу в жизни за границей не был. Первый раз выбрался. Чувствуете, воздух здесь какой? Другой совсем воздух!

Учитывая, что тачку с землёй мы возим мимо свалки, воздух и правда специфический.

Наконец, все, не сговариваясь, молча сходятся во мнении, что пора отдохнуть. Приказа остановить работу не поступало, но все работники, как песчинки в часах, исчезли один за другим в располаге. Я тоже сбрасываю рабочие перчатки и, умыв лицо, возвращаюсь в «комнату». Там бушуют религиозные дебаты.

– А вы знаете, о чём сура Аль-Фатиха? – патетически обращается к слушателям Старок, когда-то изучавший ислам, но теперь считающий себя язычником. – Не следуй путём заблуждающихся и проклятых! Заблуждающиеся – это христиане, а проклятые – евреи…

Камень этот – в огород Барона, утверждавшего, что он из еврейской семьи. Хотя, глядя на его круглое розовое лицо, это сложно предположить.

– Кто?! Что?! – возмущается Барон. – А ты сам-то знаешь, за что Каин Авеля убил?..

Ставр с Тихим пьют чай, скептически улыбаясь спорщикам.

Чукча спит, с головой завернувшись в спальный мешок.

Крас, сидя на топчане, жуёт бутерброд и читает «Бесов» Достоевского: старое, ещё советское издание, взятое в заброшенном доме. Крас спокоен, толст, равнодушен к работе и религиозным спорам. Контракт он подписал, чтобы поправить материальное положение, – и не скрывает этого. Но это раздражает остальных – и все постоянно пытаются его поддеть:

– Крас, перед боем наедаться нельзя! При ранении в живот вытекает брюшная жижа, начинается абсцесс… – ехидничает Тайга, но его прерывают:

– Тихо все! – кричит Гога. – Путин выступает…

Гога подключает к радиоприёмнику самодельную антенну. Приёмник, прочихавшись, продолжает голосом президента:

«…Сегодня мы подписываем договоры о принятии в состав России Донецкой Народной Республики, Луганской Народной Республики, Запорожской области и Херсонской области…»

Все затихают. Смолкают даже голоса соседей за перегородкой. Из-за занавески высовывается несколько бородатых голов.

«…Повторю: это неотъемлемое право людей, оно основано на историческом единстве, во имя которого побеждали поколения наших предков…»

Мы сидим на койках и внимательно слушаем. Ещё утром мы воевали за границей, а сейчас – в своей стране. Родина взяла и расширилась. Догнала нас. Теперь любая атака противника – это атака на территории России. Значит, спецоперация автоматически становится войной.

Путин говорит долго и внятно. Про претензии Запада на мировое господство, про колониальную политику и лицемерные двойные стандарты. Про власть доллара и уничтожение традиционной культуры и ценностей по всему миру. Про наш справедливый и свободный путь.

Я слушаю – и думаю о том, что к словам президента нечего добавить. Жаль только, что эта речь произнесена так поздно. Её бы сказать двадцать лет назад! Но тогда эти идеи и формулировки считались маргинальными. Их могли себе позволить только старушки-коммунистки, стоящие у метро с боевыми листками и портретами Сталина. А теперь они оказались пифиями, жрицами-прорицательницами. Они видели опасное и трагичное будущее, в которое летела страна. Спустя двадцать лет его увидел и президент. А может, увидел раньше, но только сейчас набрался смелости, чтобы назвать вещи своими именами. И за это его прокляли зарубежные партнёры и окормляемые за государственный счёт журналисты, режиссёры, певцы и литературоведы, и даже некоторые друзья и соратники… Но зато он сказал то, что давно хотел услышать народ. Тот самый, глубинный, который впервые выбрался за границу, да и то – в полыхающую огнём Украину. Вопрос в том, не поздно ли президент сказал свою речь?

«…Сегодня мы сражаемся, чтобы никому и никогда не пришло в голову, что Россию, наш народ, наш язык, нашу культуру можно взять и вычеркнуть из истории…»

Может быть, он не мог раньше. Может быть, мы сами раньше не были готовы к этим словам.

Но впереди – большая схватка. Нам не дадут лёгкой жизни. Не дадут отсидеться дома или за границей. Значит, будем сражаться.

Речь заканчивается – и бородатые головы исчезают за занавеской. Парни расходятся молча, каждый думает о своём.

Россия только что приросла четырьмя новыми областями: Донецкой, Луганской, Херсонской и Запорожской. Теперь их нужно освободить и защитить.

Погружённый в раздумья, я наливаю себе чай, – как вдруг на улице раздаются выстрелы, а следом и взрывы. Что такое?! Учебная стрельба? Или… началось?

– Хохлы прорвались в город? – по коридору бегут бойцы, натягивая разгрузки.

Противник же должен был отреагировать на решение российских властей о присоединении территорий? Вот, похоже, и отреагировал…

– Всем построиться по боевой! – кричит Назар. – Группа Ставра, по боевой! Всем собраться в коридоре!

Мы бросаемся надевать берцы и разгрузки, хватаем и заряжаем автоматы и пулемёты. Выскакиваем в коридор, застёгиваясь на ходу. Рядом с нашим зданием продолжается безостановочная пальба. Назар что-то орёт в рацию.

– Ты, ты и ты… занимаете оборону у въезда, – командует Белуга, размахивая руками, как регулировщик на перекрёстке. – Вы четверо – налево, пулемётчик с вами…

Он успевает отправить во двор половину роты, когда пальба вдруг стихает. Рация ещё немного бубнит – и тоже замолкает. Я стою в коридоре, сжимая в руках автомат, готовый бежать и занимать позицию, – но новых команд не поступает.

– Отбой боевой, – объявляет Белуга.

Со двора возвращаются парни, расходятся по комнатам, разочарованно кидая оружие на кровати.

– Что случилось?

– Да так… – неохотно отвечает Ставр. – Тут по соседству вагнера стоят. К ним пополнение прибыло. Потренироваться решили, а нас – не предупредили. А что мы могли подумать? Они из пулемётов и гранатомётов стреляли! Пулями столбы и ветки деревьев посекло. Мы чуть в ответ палить не начали. Сейчас бы такая война началась!

«Недопонимание – опасная штука», – думаю я.

Только что вагнера с ахматовцами едва не разнесли в пыль и без того разрушенный город. Что уж говорить, когда сцепляются не сумевшие договориться государства!

Наша страна долго и честно пыталась решить вопрос миром. Может, даже слишком долго и слишком честно. Теперь – будем палить; будет большая война.

* * *

К

огда бездельничаешь, время тянется медленно, а когда работаешь – быстро. Поэтому я берусь в лагере за любую работу: разгружаю «камазы», готовлю еду, копаю землю, таскаю ящики и брёвна. Если устаю, то иду отдыхать, – и никто меня не дёргает.

Мне поручили сжечь мусор. Гигантская мусорная куча выросла на краю располаги, привлекая бродячих собак и кошек, и выглядела скверно. Там были пустые консервные банки из-под тушёнки, пластиковые контейнеры от пюре быстрого приготовления и доширака, рваная одежда, цинковые коробки от патронов и чёрт знает что ещё.

Куча не нравилась и мне тоже, я и сам подумывал её сжечь, – но, представляя столб тошнотворного чёрного дыма, демаскирующего нас, не решался на этот шаг. Но один из командиров взводов с позывным Таджик сообщил, что ему нужны добровольцы, чтобы с этой кучей разобраться. Предполагалось, что добровольцев будет пятеро, но двое не смогли, а другие двое, выйдя на улицу и увидев масштаб задачи, быстро испарились. Копаться в мусоре никто не хотел. Я же решил, что потрачу свободное время, чтобы сделать мир – и конкретно наш лагерь – немного чище.

«Всё, к чему прикасается война, – размышляю я, орудуя лопатой и заполняя баки всякой дрянью, – превращается либо в помойку, либо в морг. Воскресить мёртвых я – не могу; нет таких способностей. Но расчистить грязь – в моих силах».

Вокруг стоят каштановые деревья с позолоченными листьями. Их ветки посечены очередями, а каштаны упали на землю. Я нахожусь в красивейшем месте – и должен радоваться этому, но вид портит мусорный Эверест…

Для сжигания отходов я прикатываю два металлических мусорных бака на колёсах. В стенках баков подозрительные отверстия: то ли от пуль, то ли от осколков.

Если бы здесь были индийцы-шудры или египетские копты из Квартала Мусорщиков, они бы возмутились тем, что я делаю. В этой мусорной куче – богатств на многие доллары! Пластиковые бутылки можно сложить отдельно, алюминий отдельно. Вот книги, чуть намокшие, их можно читать. Электрические провода, ложки и гаечные ключи могут пригодиться. В обломках электрических плат можно выстричь золото и платину…

Если поискать, тут одних случайно выброшенных патронов наберётся целая коробка! (Только бы никто не догадался выбросить гранату! Только не гранату!)

Раздобыв у водителей бутыль с соляркой и плеснув немного, я торжественно чиркаю спичкой. Мусорные баки дымятся, сначала неохотно, потом веселее. Огонь начинает потрескивать, пробуя острым красным зубом рваные берцы, старый торшер и обломки досок.

Выудив из мусорной кучи раскисшие под дождём сочинения Лермонтова, я листаю страницы. Всё-то у автора такое восторженное! Гремят трубы, скачут кони, даже артиллерия стреляет как-то празднично. Моя же война – совсем не романтическая.

Полистав классика, бросаю его к богато изданным книгам на украинском языке про голодомор и советские преступления. Пламя облизывает влажные страницы, но будто не решается их проглотить.

Жечь книги – есть в этом что-то преступное… Но читатели Лермонтова покинули город, и владельцы антисоветских книг – тоже. Кому они теперь нужны? Солдатам – точно нет: они предпочитают телевизор и записанные на дисках боевики, преимущественно про войну (будто мало войны вокруг…).

Огонь, на время став жёлтым, превращается в синий – ага, значит, горит какая-то электроника. Дым меняет окраску, перебирая оттенки серого; вряд ли их пятьдесят, но довольно много. Подбросив в топку ещё мусора, я сажусь подальше от вонючего дыма в брошенную тачку.

В баке грохает выстрел. В металлической стенке появляется ещё одна дырка. Особенность «мусорной» стрельбы в том, что направление пули нельзя предсказать. Вот сижу я на тачке – вдруг в меня? Буду надеяться, что нет.

Это у Лермонтова просто: смотришь на поле, знаешь – там враг. Оттуда летят пули и ядра.

А на этой войне – всё непонятно. Пули, снаряды и мины прилетают внезапно, не поймёшь откуда. Просто с неба, как сердитый божий глас: «Вот ты! Да-да, не крути головой, тебе говорю! Собирайся. Вещи не бери, не понадобятся. Персональный нимб, белый балахон и номерное облачко выдадут на месте». И всё, полетела душа. Там, на небесах, простые солдаты – наши и украинские – будут сидеть на соседних облачках и недоумевать: чего не поделили внизу?! И будут хором петь славянские песни, тренькая на гуслях или колёсной лире. А военные преступники отправятся в ад, чтобы вариться в общем котле и переругиваться. Наказание их будет – в том, что ругаться друг с другом придётся вечность.

Бах! – ещё что-то взрывается в металлическом баке. На всякий случай я отодвигаюсь вместе с тачкой чуть дальше.

В стороне видны трубы советского завода. Пробитые насквозь снарядами, трубы похожи на стволы старых деревьев: полые внутри и изъеденные гигантскими короедами. А ведь те, кто с великими трудностями строил этот завод, мечтали о том, как внуки и правнуки будут радостно здесь трудиться. Но потомки решили, что завод им не нужен, а потом и вовсе возненавидели его. За что? Видимо, об этом написано в хорошо изданных книгах на украинском языке, что сейчас так ярко горят, но я не могу их прочитать, да и не стал бы. Мне завод нравится. Даже такой, продырявленный, апокалиптический.

Та-дах! Пиу! – то ли лопаются детали в электрических платах, то ли опять мусорный бак стреляет наугад автоматными патронами.

Жечь военный мусор – дело рискованное. Ещё поймаю пулю, вооружённый даже не автоматом, а лопатой…

Главное, чтобы близкие не узнали, что я просто жёг мусор. Лучше так: погиб смертью храбрых, очищая украинскую землю. Гордо звучит – и, в принципе, правдиво. Скажу парням, чтобы запомнили. А то возле баков становится жарко во всех смыслах.

Приставив лопату к пустым оружейным ящикам, я возвращаюсь в наш уютный и безопасный полуподвал.

* * *

В Мумбае я жил в дешёвой ночлежке туристического района Колаба. В комнате размером с гроб. Моя голова упиралась в одну стену, а ноги – в противоположную. Со дня на день я ждал, что меня выселят за неуплату, с криками и угрозами.

Путешествовать без денег по Азии – можно. В мусульманских странах приютят и накормят, потому что ты путник. Коран такую помощь одобряет, и в целом люди гостеприимны. В буддийских странах можно останавливаться на ночлег в монастырях.

Но в Индии – всё сложнее. Здесь слишком много несчастных бродяг с пустым карманом. Некоторые из них – неграмотны, им не хватило места в родной деревне; другие – ушли скитаться по своей воле. Чтобы поесть, им приходится выдумывать разные фокусы. Они притворяются странствующими святыми, спят в храмах или на улице. Изображают из себя гуру, живут подаянием. Пытаются заработать на чужом горе и страхах.

Но встречаются бездомные, которые ничего не изображают – и довольны жизнью.

Так, в Мумбае я познакомился с моряком из Шри-Ланки. Он кормил лепёшкой хромую уличную собаку и говорил ей что-то ободряющее. Я удивился: ведь в Индии собак недолюбливают.

В портовых кварталах этого моряка называли Силони, то есть «цейлонец». Силони опоздал на своё судно – и застрял в Индии, без денег и документов. Но он не унывал, и говорил, что однажды судно обязательно вернётся за ним в Мумбай, и тогда он уплывёт обратно на родную Шри-Ланку.

Силони жил на узкой портовой улице возле скрюченного от времени могучего дерева. Вся улица знала, что это его личное дерево. Между корней было пристроено сиденье от автомобиля, на котором моряк спал, а в дупле хранилась чистая смена белья и пистолет. Силони не объяснял, зачем ему оружие, а я не спрашивал.

Мы подружились с цейлонцем. Он не был похож на попрошайку. Несмотря на бедность, моряк сохранял достоинство. Каждый день мылся в уличной душевой кабине, и там же стирал вещи.

– Всего две рупии – и ты снова сэр! – смеялся Силони.

Он знал всех в портовом районе. Для каждого при встрече у него находилось доброе слово.

– Пошли пить чай! Нас угостят бесплатно. Здесь работает Нарендра, человек большого сердца. Привет, Нарендра, угостишь меня и моего русского друга? Он тоже на мели, но отличный парень.

Нарендра наливал два стакана чая с молоком и, улыбаясь, отказывался от денег.

– Пошли смотреть телевизор. Я познакомлю тебя с моими друзьями. Прекрасные люди. Очень бедные. Живут в палатке. Зато вид красивый – на старую церковь.

И мы шли смотреть телевизор к его друзьям, жившим в центре Мумбая в палаточном гетто, от вида которого содрогнулись бы цыгане.

Телевизор в палатке действительно был – и, чтобы включить его, нужно было завести дымный трясущийся дизель-генератор.

Друзья цейлонца угощали нас хрустящей пакорой из бобовой муки и фантазировали, как мне помочь.

– Некоторые возят с Сингапура electronic parts, – говорил суровый индиец с крашеной бородой.

– Что это?

– Дорогие штуки. Процессоры, карты памяти и прочее. На них есть спрос. Можно возить наркотики – но ты, наверное, не захочешь? Нет? Так, может, тебе стать моряком, как Силони?