Текст книги "Серебряная лилия"

Наконец, разделавшись с бараниной, свининой, курятиной и приданными к ним овощами, публика пожелала иных удовольствий. И удовольствием этим, конечно же, должны были стать танцы.

Музыканты, доселе пировавшие за одним столом с челядниками и солдатами, взяли свои инструменты и разместились на специально отведённых для них лавках. Это был целый ансамбль, в котором играли на дудках, флейтах, свирелях, лютнях, ребеках, барабанах и прочем.

Сам танец, на который, как и водится, кавалеры приглашали своих дам, представлял собой скупой набор строго определённых па. Люди соприкасались друг с другом правыми ладонями, оставляя при этом левые руки свободными, и медленно, шаг за шагом, двигались кругом по часовой стрелке. Время от времени они сближались, соприкасаясь обеими ладонями, и плавно, с лёгким поклоном, расходились. Сходясь и расходясь, танцующие образовывали разные геометрические фигуры – ромбы, квадраты, треугольники. Кроме того, подобный неспешный танец предоставлял отличную возможность для общения, и особенно для кокетства и флирта.

Когда время танца подошло к концу, наступил черёд новой забавы, и забавой этой должны были стать медвежьи бои. Забавы, к которой не был равнодушен ни один дворянин.

Поднявшись со своего места, Клод де Жаврон велел музыкантам прекратить игру, а гостей попросил разойтись в стороны, освободив центр залы для предстоящей потехи. Барон ещё с утра предупредил смотрящего за зверинцем, что сегодня он непременно пожелает позабавиться с медведями. И к моменту окончания танцев, в цепях и намордниках, косолапые уже ждали своего часа.

Первым на «арену» вышел прислужник зверинца, вооружённый плетью и увесистой палкой. Будучи хромоногим калекой, он, переваливаясь с ноги на ногу, измерял – хватит ли в зале свободного места, а заодно учтиво просил публику подальше отойти от центра. За ним появился Бошан, баронский шут, одетый в цветастый костюм и такой же цветастый колпак. Весело прыгая на одной ноге, он дул в маленькую деревянную дудку, наигрывая простенькую мелодию и попеременно выкрикивая сочиненные им самим задиристые частушки. Всем своим видом напоминая глумящегося сатира, он забавлял публику, корча бесноватые рожи и задирая юбки девиц. В ответ его награждали пинками, плевками, забрасывали огрызками, костями и другими объедками. Один шевалье, дабы самому позабавить публику, даже спустил на него пса и с удовольствием наблюдал, как его огромный мастифф своими клыками кромсает незадачливого дурака, а тот неуклюже отбивается своей деревянной дудкой. И окажись Бошан каким-нибудь простым уличным паяцем, а не слугой светлейшего барона, его наверняка могли бы затравить насмерть. После того как искусанный шут в искромсанных шоссах и разорванной ливрее убрался восвояси, из коридоров, ведущих в залу, наконец-то послышалось хриплое медвежье рычание.

Это были взрослые, полные сил самцы, пойманные сразу же после рождения и выращенные в неволе специально для таких забав. На каждом из них был ошейник с цепью, которую крепко держал слуга, и специальный медвежий намордник. Также на ошейниках были прицеплены цветные флажки, дабы во время борьбы зритель мог отличить того медведя, на которого сделал ставку. Перед выходом каждого из них специально раздразнивали с помощью плети и палки, и лишь когда животное было вне себя от ярости, его выпускали в драку.

Всего для потехи выбрали четверых косолапых, дабы в финальном поединке могли сразиться победители предыдущих двух. Каждый поединок длился до тех пор, пока одно животное не загрызёт насмерть другое. Конечно, содержать медведя было удовольствием не из дешёвых, а тем более дорого было посылать питомца на убой, но именно такая расточительность могла подчеркнуть особую щедрость хозяина.

Перед выходом первой пары барон, хозяин медведей, призвал всех гостей делать ставки. Молодой паж с широким серебряным подносом стал обходить ряды собравшихся. Мужчины развязывали толстые кошельки, высыпая горсти звенящих монет, женщины снимали свои любимые кольца и цепочки, всё полнее и полнее наполняя серебряный поднос.

Накрутив на руки цепи, слуги стали стаскивать животных к центру залы, при этом всё больше растравливая их палками и плетями. Наконец, когда всё уже было готово, с них сняли намордники.

И сразу же два разъярённых бурых медведя вцепились друг другу в морды. Под восторженное оханье публики они рвались и метались, пока один из них не начал слабеть. Под конец поединка, уже мёртвую тушу одного поверженного зверя, оставляя мазанные кровавые следы, поволокли прочь. Так же прошёл поединок и второй пары. На третий, финальный, поединок, который все ожидали с огромным нетерпением, было сделано особенно много ставок. Сеньоры, не скупясь, снимали свои самые дорогие украшения. И как только два разъярённых и уже изрядно потрёпанных медведя вцепились друг в друга, публика снова замерла в восторженном ожидании. Когда же и один из них пал растерзанным, ликованию одних и лёгкому разочарованию других не было предела. По залу прокатилась целая волна негодующих оханий и заглушающих их восторженных оваций.

Не обошлось и без неприятностей.

Медведь, одержавший победу в финальном поединке, оказался на редкость силён и зол норовом. Как только он расправился со своим соперником, обратив его в бездыханную, залитую кровью тушу, он тут же набросился на чествовавших его зрителей. Причём сделал это так внезапно, что никто и опомниться не успел.

Залом мгновенно овладела паника. Женщины, задирая юбки, с визгом вскакивали на столы, мужчины либо следовали за ними, либо же, толкаясь и налетая друг на друга, пытались что-нибудь предпринять. Всем, кто успел вовремя опомниться, удалось отделаться либо царапиной, либо разодранной штаниной. Туго пришлось лишь одной из девиц, которую медведь искромсал, что называется, от души, и умершей спустя час от кровопотери, да четырнадцатилетнему пажу, которого зверь загрыз насмерть прямо на месте.

«Копьё, скорее дайте копьё!» – закричал слуга, доселе державший животное на цепи. «Копьё, копьё, скорее несите копьё!» – завторили ему остальные. В залу вбежали четверо караульных, с алебардами и двумя четырёхметровыми фламандскими копьями, и сразу же стали пытаться обуздать взбесившееся животное. Его кололи копьями, рубили алебардами, но зверь всё не унимался. Лишь когда схвативший копьё слуга вогнал его прямиком в пасть своему питомцу, медведь, испустив последний рык, пал мёртвым.

Когда всё закончилось, добрая половина залы оказалась залита густой кровяной лужей. Но настоящей неприятностью стал опрокинутый поднос с горой драгоценностей, которые, упав на пол, разлетелись в разные стороны и кои в полутьме не представлялось возможным собрать. На следующий день, едва рассвело, а почтенная публика отдыхала после ночного веселья, слуги, челядники и солдаты, словно ищейки, стали обшаривать углы залы в поисках драгоценной поживы.

Уже давно стемнело, и праздник продолжился при мерцающем свете факелов и свечей.

Вновь заиграли трубы, и наступил черёд четвёртой перемены, в ходе которой была подана дичь. Причём вся дичь, какой только могли похвастаться охотничьи угодья Жавронов. Здесь были: заяц в сметане с яблоками и заяц, жаренный в сухарях с каштановым пюре, оленина жаренная на вертеле с луком и чесноком, лань жареная на вертеле с зеленью и специями, кабан тушёный в винном соусе, куропатка жареная в сливах с изюмом и куропатка, жаренная на решётке с шампиньонами, фазан жареный с каштанами, а также дикие перепела, жаренные с грибами и дикие перепела с вишнями и сливами.

Для особых же гурманов, у которых в утробе ещё оставалось свободное место, наступила пора пятой перемены, в течение которой были поданы уж самые изысканные деликатесы. Таковыми были приготовленные самыми разнообразными способами журавли, выпи, дрофы, павлины, цапли и даже ежи с белками.

Но сытость всех была такова, что даже самую изысканную снедь оставляли нетронутой, или же, откушав небольшой кусок, почти целиком отдавали собакам. В течение последующих нескольких дней остатки с барского пира щедро раздавались бродячим монахам, нищим и калекам-попрошайкам.

Вновь пение труб и крики форшнайдеров известили об очередной перемене блюд, в течение которой была подана выпечка. А именно: яблочный пирог с карамелью, пирог со шпиком из пресного теста, пирог с овощами и сыром, и три вида запеканок– с вишнями, с яблоками и с абрикосами.

После того как было покончено с выпечкой, причём съедена она была лишь на треть, наступил черёд десертов. Это была седьмая, и последняя, перемена. Некоторые из пирующих, в особенности молодые люди, специально игнорировали сытные мясные деликатесы, чтобы оставить «место» именно для десертов. В особенности для бланманже из миндального молока.

Но совершенно особенное место на благородных пирах, конечно же, занимало вино. Каждый дворянин разбирался в винах не хуже старого сомелье, ибо почти каждый из них в отроческие годы прошёл службу виночерпием у своего патрона. В обязанности мальчиков-виночерпиев входило не только пополнять кубки пирующих, но и строго следить, чтобы поданный сорт вина соответствовал поданным блюдам. Так, к супам подавалось крепкое десертное вино вроде портвейна, хереса и марсалы, ко вторым мясным блюдам и птице – красное вино вроде каберне и бордо, к рыбным блюдам – белое вино типа алиготе или шардоне, к куропатке и дичи – красное фруктовое вино или красное вино пино-нуар.

Конечно, у каждого может быть свой любимый сорт вина, но во время трапезы, прежде всего, необходимо пить то вино, какое именно подходит к тому или иному блюду.

Интересно, что вино во Франции появилось ещё задолго до самих французов.

В VI веке до Рождества Христова древние греки покоряют Южную Галлию, населённую тогда полу-первобытными кельтскими племенами, и основывают поселение Массалия, позже ставшее именоваться Марселем. Именно с тех пор и начинается история здешнего виноделия. Завоевание Галлии римлянами привело к распространению виноделия и на другие области будущей Франции. К этому времени культура изготовления вина уже достигла Северной Шампани. Однако, в I веке, во времена императора Домициана, был введён запрет на выращивание винограда в этом регионе. Защищая интересы римлян, Домициан ввёл запрет на виноградарство вне Италии и приказал выкорчевать все виноградники Галлии. Этот запрет был отменён лишь в III веке императором Пробом.

В IV веке после утверждения христианства и начала использования вина при таинстве евхаристии, основными создателями вина во Франции на многие века становятся монахи, к которым со временем присоединяются французские аристократы. А с XII столетия французское вино начинает экспортироваться в Англию, Фландрию и другие районы Европы, со временем становясь настоящим эталоном качества.

Ближе к полуночи гости уже стали расходиться по спальням, хотя многие, особенно из числа солдат и оруженосцев, повалились спать прямо под столами на охапках соломы в обнимку с собаками. Барон же весь остаток ночи просидел в тесной компании друзей из числа равных ему баронов и рыцарей. Беседуя обо всём на свете, они потягивали некрепкое сухое вино и закусывали его мягким козьим сыром, пока сквозь высокие стрельчатые окна не засочились сиреневые краски рассвета.

Глава 3

После дня Всех Святых непрерывно лил дождь. Дни становились короткими, серыми и заунывными. Всё реже сквозь непроглядную завесу туч пробивалось солнце, и той малой толики тепла едва хватало, чтобы согреть размокшую и изсыревшую землю. Куда ни глянь, весь горизонт был укрыт тяжёлой непроглядной пеленой и, казалось, весь мир погрузился в густой и сырой туман. Деревья сбросили листву и печально стояли, беззащитно оголив ветви. Дороги, в остальное время служившие единственной связной нитью между поселениями, испортились настолько, что никакая телега и никакая даже самая прыткая лошадь не смогла бы их одолеть. Вдобавок ко всему, с Нормандии и Бретани дул холодный солёный ветер, срывая с деревьев последние листья и завывая, словно бесовская стая по всем углам и щелям.

В покоях замка стало сыро и неуютно. Стены становились холодны как лёд и зачастую покрывались инеем, а кое – где даже зарастали мхом, отчего в залах и комнатах царил сырой погребной запах. В гостиных и спальнях стены увешивались драпировками и гобеленами, а окна наглухо запирались ставнями или же затягивались бычьим пузырём. Но гобелены сырели и примерзали к стенам, и кроме как своей красоты, мало чем могли помочь. Вся жизнь обитателей цитадели отныне проходила вокруг огромных каминов – единственного места, где можно было высохнуть и согреться. Камины эти топились круглые сутки, и за их поддержанием следила чуть ли не вся прислуга. Но и они едва ли могли отогреть заиндевевшие стены и потолки. А людям оставалось лишь зябнуть и поближе жаться к огню.

Обычным пасмурным ноябрьским днём, как и все остальные дни, начавшимся с утренней церковной службы, кою Альбер редко когда пропускал, фра Ансельмо, с которым у него сложились на редкость дружеские отношения, решил удивить своего юного приятеля довольно-таки необычной диковинкой.

И этой диковинкой в ту пору могла стать самая обычная книга. Хотя именно эта книга вряд ли заслуживает того, чтобы называться «обычной».

Улучив после завтрака свободное время, когда гроза немного уняла свой пыл, Альбер вместе с другими оруженосцами отправился на нижний двор замка, где находились тир и ристалище, желая потренироваться с мечом и арбалетом.

Почти всё своё время, свободное от прочих обязанностей, пажи и оруженосцы отдавали тренировкам с оружием, дабы, когда наступит их час, стать добрыми рыцарями и воинами. И помешать им в этом могла разве что непогода. Но и укрывшись в помещении, мальчишки постоянно находили возможность проявить свой удалой нрав, борясь врукопашную или же сражаясь на палках.

В ристалищной подсобке была целая уйма самого разного оружия, как правило, старого и изношенного, уже негодного для войны, но вполне подходящего для тренировок, и каждый мог выбрать для себя то, что приходилось ему по душе. Было тут и множество доспехов, от кольчуг, выкроенных на разную фигуру и рост, до шлемов самых разных форм и фасонов. Само же ристалище, кроме свободного места, оставленного для конных тренировок, было утыкано разного рода мишенями, деревянными столбами для рубки и болванами, имитирующими соперника.

За дни непогоды, в течение которых почти неустанно лил дождь, ребята уже изрядно успели соскучиться по своим забавам, и даже сырое болото, в кое после дождя обратилось ристалище, вряд ли могло им помешать. Хлюпая башмаками по грязи, они сражались друг с другом или же вымещали свой пыл на деревянных болванах.

За этим-то полезным и весьма приятным занятием бернардинец и застал своего юного приятеля.

Альбер как раз упражнялся с тяжёлым полутораручным мечом. Он особенно любил это оружие, поскольку полуторный меч был гораздо больше и мощнее обычного длинного меча и управляться с ним можно было как одной рукой, так и сразу двумя.

Заслышав, что его сзади кто-то окликнул, Альбер обернулся и, увидев достопочтенного фра, поспешил к нему. Лукаво и хитро улыбаясь, монах стоял в стороне, держа в руках увесистый прямоугольный свёрток. Подолы его белых одеяний были забрызганы грязью, а выбритая тонзурой голова прикрыта капюшоном.

Так уж повелось спокон веку, что всякие священнослужители, особенно монахи, в личном общении тяготели исключительно к своему кругу, естественно, считая себя неким наивысшим сословием и относясь к мирянам с некоторой долей пренебрежения, или даже презрения. Не исключением был и этот бернардинец. Но, вынужденный почти всё своё время проводить в фамильной церкви Жавронов, оторванный от своей братии, он часто скучал, не имея рядом с собой просто дружеского собеседника. И таковым посчастливилось стать Альберу. Возможно потому, что первый оруженосец сеньора был одним из немногих избранных, кто попросту умел читать, да и к тому же кое – что слышал об апокрифических письменах* и античной поэзии. С другими образованному прелату и говорить было не о чем.

Взяв из его холодных сухощавых рук этот увесистый прямоугольный свёрток, весивший не меньше полуторного меча, Альбер сразу же догадался, что это книга. И тем больше были его радость и удивление. Ведь именно книга была тем самым средством от скуки, что позволяло весело и с пользой проводить долгие и сумеречные осенние вечера.

На вопрос же Альбера, что именно это за книга, монах лишь ответил, что подобной книги «ещё не знавал род людской», и даже величайшие произведения древних не сравнятся с ней, и её по праву можно назвать «пятым евангелием». И тут же посоветовал всё бросить и немедленно приступить к чтению.

Так оруженосец и поступил, отдал меч одному из приятелей, скинул с себя доспехи и стремглав помчался в замковые покои.

В предвкушении увлекательнейшего чтения он отыскал для себя укромное местечко в одной из уютных маленьких гостиных, уселся за стол с тремя горящими свечами и стал разворачивать свёрток.

Это был увесистый рукописный том, обшитый толстенной, хорошо выделанной воловьей кожей и по ободкам подбитый железными клёпками. Изящным готическим шрифтом на обложке было выведено, казалось бы, ничем не примечательное название – «Комедия», а сверху такими же стройными заострёнными буквами, имя автора – Данте Алигьери Флорентиец.*

Погладив рукой пахнущую кожаную обложку, юноша открыл книгу, и перед его взором предстали красиво выведенные рукой монаха-переписчика трёхстишия.

Но каково же было его разочарование, когда он понял, что лежащая перед ним книга целиком и полностью написана на языке оригинала, а именно – на тосканском диалекте итальянского. Конечно, этот диалект был весьма моден, каждый образованный человек должен был уметь на нём изъясняться, и даже малых детей, с младенчества обучая хорошим манерам, учили изъясняться «на флорентийском». И Альбер, естественно, не был исключением. Он мог бы с лёгкостью объясниться с итальянцем, но вот читать, и при этом, главное, понимать такие сложные стихи, как в дантевской «Комедии», ему всё-таки, было трудно.

И всё же, понимая лишь одно слово из трёх написанных, он стал читать.

Но если бы он только знал, какую роль эта величайшая книга сыграет именно в его судьбе.

Не прочитав и первой песни великой поэмы, Альбер услышал как внизу, в обеденной зале, заголосила собирающаяся к обеду публика, и уже раздался звон колокольчика, коим обычно приказывали начинать первую перемену блюд. А это значило, что от удовольствия одного следовало на время отдаться удовольствию другому.

Когда он, запаздывая, спустился в наполненную пряными ароматами обеденную, полуденная трапеза уже началась, что становилось ясно по аппетитному чавканью и стуку деревянных ложек о глиняную посуду.

Это была пятница, день, когда по церковным канонам запрещено было есть мясо, и всё обеденное меню состояло из рыбы, молока и яиц. Но даже в постные дни баронский стол не становился сколько-нибудь беднее. А искусные повара умели так приготовить и подать постные блюда, что ими можно было уставить даже самый роскошный праздничный стол.

В обычные дни, как в скоромные, так и в постные, трапеза состояла, как правило, из трёх перемен. На первую, следовательно, подавались первые блюда, на вторую вторые, а на третью десерт. Лёгкие закуски выкладывались заранее и могли браться в зависимости от пожеланий каждого. Дорогая сервировка оставалась лишь на главном столе, остальные же довольствовались самой обычной.

В эту пятницу во время первой перемены был подан простой рыбный суп, а на закуску традиционная сырная доска, но уже лишь с тремя сортами сыра. Во время второй также несколько рыбных блюд – карась запечённый в сметанном соусе, филе из карасей в том же сметанном соусе, а также ручьевая форель, приготовленная на пару и поданная с мангольдом и зелёным салатом. Из вина было прекрасно подходящее к рыбным блюдам белое сортовое шардоне. На десерт же приготовили простой кисель из сухофруктов и сок из поздних яблок.

Всецело поглощённый размышлениями о великой поэме, Альбер уселся на своё обычное место, кое никто не мог занимать и, пригубив немного вина, принялся за еду. Но даже сидя за обедом, первый оруженосец обязан был прислуживать. В данный момент первой фрейлине, которая находилась по левую руку. Но уж это-то услужение не было для него в тягость.

Софи молча сидела рядом и своими тонкими губками обсасывала маленькую рыбную косточку. Как и всегда, её личико, обёрнутое белым жимпфом, было исполнено кротости и умиления, как у фигурки Мадонны с главного портала собора в Реймсе. И то и дело, отвлекаясь от собственной трапезы, он всячески, как только мог, ухаживал за своей соседкой.

После второй перемены, когда мундшенки стали убирать грязные миски из-под рыбы, чтобы на их место подать блюда с десертом, Альбер повернулся вправо и посмотрел на господский стол.

Госпожа Анна сидела одна, так как её светлейший супруг отсутствовал – ещё в октябре месяце монсеньор отправился в пешее паломничество в Авиньон к папскому двору, а каких-либо гостей в этот день не было. На коленях она держала полуторагодовалую дочь Жаклин и из маленькой серебряной ложечки кормила её киселём. Это был их пятый ребёнок, но лишь второй выживший. Двое детей, родившихся до 1348 года, умерли от чумы, ещё один, не дожив и до трёх лет, умер прошлой зимой от простуды. Остался лишь шестилетний Анри, уже отданный в пажеское служение к королевскому двору, да маленькая полуторагодовалая Жаклин, ставшая настоящей отрадой для родителей и всего их окружения.

На мгновение задержав свой взгляд на мадам Анне, он снова повернулся к Софи.

Закончился обед небольшим выступлением в исполнении Бошана. В этот раз он был одет в пёстрый, обвешанный колокольчиками, шутовской наряд, особый восторг в котором вызывала дурацкая шапка с пришитыми к ней ослиными ушами, срезанными с головы дохлого ишака. Дуя в деревянную дудку, он скакал на одной ноге, звенел бубенцами и строил идиотские гримасы, после чего, запрыгнув на стол, стал распевать пошлые кабацкие частушки.

В момент, когда все уже начали вставать из-за стола, Альбер вспомнил, что как раз-таки госпожа Анна лучше всех при её же дворе владеет итальянским, и в частности, тем же тосканским диалектом. Но не решившись обратиться за помощью к самой госпоже, он попытался тут же выбросить из головы эту мысль. Совсем ещё не предполагая, как именно повернутся последующие события.

Сгорая от нетерпения, он поспешил наверх, дабы снова усесться за чтение бессмертной поэмы.

Уже добравшись до второй песни, затаив дыхание, юноша внимал великим строкам:

 
И только я спокойным быть не мог,
Путь непростой и долгий продлевая.
Всё, что тогда влекло меня вперёд, —
Страданья Ада и сиянье Рая-
У памяти и смерть не отберёт…
 

Вдруг за дверью гостиной, в которой доселе он оставался один, послышались чьи-то бойкие голоса, то и дело переходящие в заливистый хохот. С досадой оторвавшись от книги, Альбер тут же узнал фрейлин её светлости. Не прошло и секунды, как дверь отворилась и в маленькую уютную гостиную ввалилась целая процессия.

Во главе неё, конечно же, будучи при этом на пол головы выше своих прислужниц, шла мадам Анна. За ней, постоянно хихикая, волочились фрейлины Кларисс и Урсула. У одной на руках была маленькая декоративная собачонка, то и дело тявкающая тоненьким писклявым голоском, у другой же трёхлетний ребёнок, сын одной из служанок, которого они также как и собачку, таскали с собой ради увеселения. За ними, потупив взгляд в пол, шла Софи. Рядом с ней, на руках с маленькой Жаклин, карлица Жозефина. Позади всех, неся свой инструмент на плече, брёл паж-лютинист, также неотрывно сопровождающий свою матрону, дабы ежеминутно услаждать её слух музыкой.

Едва эта компания переступила порог, Альбер сразу понял, что его идиллии наедине с книгой пришёл конец.

Ни с кем до этого не разговаривая, баронесса подошла к столу и обратилась прямо к нему:

– Альбер?

– Да, мадам.

Заговорив, он встал и, как положено, застыл в поклоне. В момент, когда она устало оперлась о стол, он понял, что госпожа испытывает лёгкое недомогание. Скорее всего, она ещё не успела прийти в себя после обильного кровопускания, сделанного накануне вечером, к коему дамы прибегали ради модной бледности и худобы. Для женщин её положения веяния моды были законом, преступить который было немыслимо.

– Мы уже наслышаны, месье Альбер, что их монашеское величество, достопочтенный фра Ансельмо, дал вам почитать новую и весьма интересную книгу, – стараясь держать себя в руках, сказала баронесса.

– Вы абсолютно правы, мадам. Так и есть.

Отвечая, он, наконец, выпрямился и подвинул раскрытую книгу вперёд.

– Вы настолько дружны с почтеннейшим братом, что первым удивить он решил именно вас.

Сказав это, баронесса устало улыбнулась. Невежда, не сведущий в том, на какие жертвы способны пойти женщины ради своей красоты, мог бы подумать, что та попросту больна. Но Альбер, будучи не из таких, догадывался о причине сего недомогания.

– Покорнейше прошу извинения, – после секундной паузы, сказал он, готовясь поддержать сеньору, если ей уж совсем станет невмоготу.

– Не стоит извинений, – преодолевая слабость, махнула рукой баронесса. – Лучше покажите-ка нам, что это за удивительная книга такая.

– «Комедия» – быстро, всё ещё волнуясь, ответил Альбер.

– «Комедия»? Что, так прямо и называется «Комедия»?

– Да, мадам. Просто «Комедия».

– А кто же автор этой самой «Комедии»?

– Некий флорентиец. Данте Алигьери.

– Флорентиец. Ох, уж эти итальянцы! Всё у них лучше, чем у других. Ни в чём им нет равных.

– Вы правы, мадам. Эта «Комедия» поистине божественна. Мне никогда ещё не приходилось слышать или читать что-либо подобное.

– Тогда давайте читать вместе. Она, кажется, на флорентийском?

– Да, мадам.

– Прекрасно. Мой любимый «прононс». Нет во всём мире более тонкого и певучего диалекта.

И, сказав это, она уселась на лавку рядом с Альбером. После чего, бесцеремонно придвинув книгу к себе, перелистала её обратно к первой странице и начала читать, причём сразу же переводя с тосканского на французский ойль. Получалось это у неё куда лучше, нежели у Альбера, и ему самому было не менее интересно прослушать всё заново, особенно те моменты, которые он не смог понять. Остальные же, кроме карлицы Жозефины, которая ушла, чтобы уложить спать маленькую Жаклин, расселись рядом и приготовились слушать.

Очень скоро весть о том, что наверху читают какую-то книгу облетела весь замок, и постепенно в эту маленькую гостиную набилась целая уйма народа. Даже те, кто занимался на ристалище, бросили свои упражнения и поспешили присоединиться к остальным.

Так начались эти долгие дни и вечера, посвящённые прочтению божественной поэмы великого флорентийца.

На следующий же день сборище началось не после обеда, как днём ранее, а сразу же после завтрака. Причём, маленькая гостиная оказалась так набита, что в ней было не протолкнуться. Но далеко не всем желающим удалось остаться на своём заранее согретом месте. Мадам Анна, которая сама же читала поэму, приказала большинству своих слушателей немедленно убираться, оставив вокруг себя лишь небольшой круг, среди которых, главное место досталось Альберу. И когда сама госпожа уставала читать и переводить, то роль чтеца на время переходила к нему.

С того дня весь двор просто помешался на «Комедии». Все только о ней и говорили. Те, кому было позволено слушать, просиживали, словно привинченные к своим лавкам, от завтрака и до самого ужина, даже на обед прерываясь с большой неохотой. А после, в свободное от чтения время, на словах, передавали услышанное остальным. Те же, пересказывая всё друг другу, только и желали услышать какой-нибудь новый стих. Не зная древней истории и античных мифов, коими щедро была наполнена поэма, не зная большинство её персонажей, среди которых первое место занимали личные знакомые самого Данте, да и, порой, вообще не понимая о чём идёт речь, рассказчики и слушатели усердно заучивали гениальные строфы и с нетерпением ждали нового дня, чтобы услышать новую песнь. И кухарки, разделывая рыбу на ужин, и мундшенки, подбрасывая дрова в камин, только и говорили, что о бессмертной поэме.

 
А книга всё листалась и листалась…
Поверь, судьба решила всё за нас,
А может, эта повесть… Вот что сталось:
 

День за днём, прочитывая по две, а то и по три песни, они путешествовали вместе с Вергилием* и Данте по подземельям Ада, стремясь от одного круга к другому и переходя от одной ямы к другой, где без надежды на спасение несли свои тяжкие наказания сонмища грешников.

Альбер даже и не заметил, как за это время они с госпожой стали близки. Каждый день, как только начинались чтения поэмы, они садились рядом и, попеременно, от песни к песне, передавали друг другу роль чтеца. Первые дни Альбер до ужаса волновался, волновался так, что сердце рвалось из груди. И без того плохо зная тосканское наречие, он постоянно запинался, неправильно произносил слова или, того хуже, давал неправильный перевод, чем вызывал то смех, то негодование. Но всякий раз ему на помощь приходила сеньора. Причём делала она это так учтиво и осторожно, что Альбер даже было перестал обращать внимание на свои ошибки. Постепенно они привыкали друг к другу, и неловкость, кою оруженосец обычно чувствовал в присутствии супруги своего сеньора, постепенно стала сменяться всё большей уверенностью.

Он сидел подле неё, вдыхая исходивший от неё аромат дорогого парфюма, слегка напоминавшего запах базилика, и, казалось, весь мир, и все пропасти Ада и небеса Рая, существовали только для них. И даже сидящие вокруг слушатели будто куда-то исчезали, оставаясь частью того, прежнего, покинутого ими, мира.

Последний день ноября выдался на редкость сухим и погожим. Солнце, развеявшее доселе непроглядную пелену туч, светило и согревало, словно возвращая уже позабытые летние дни. Топкие лужи и жидкая грязь исчезли, и там, где ещё вчера было непроходимое болото, сегодня уже была протоптанная и прокатанная дорога.

Как и повелось в последнее время, сразу же после завтрака Альбер поднялся в маленькую гостиную для продолжения чтений «Комедии». Зайдя вовнутрь, он, к своему немалому удивлению, обнаружил комнату пустой. Обычно к этому времени на лавках уже непременно сидел кто-нибудь из бездельников, желая услышать долгожданное продолжение. Но в этот раз было пусто. И тихо. Лишь доносящееся с улицы чириканье резвящихся воробьёв нарушало мертвую тишину.

Альбер подошёл к столу. На заляпанных свечным салом грубых досках стоял тройной медный подсвечник с почти растаявшими свечами да письменный прибор с длинным гусиным пером и глиняной чернильницей. На краю, нарочно отодвинутая в сторону от своих читателей, лежала заветная книга.