Текст книги "Серебряная лилия"

Так, перед очередной партией, когда потребовалось сделать новую ставку, Альбер снял со своего левого безымянного пальца кольцо и недолго думая, отправил его на кон. Это было самое обычное серебряное кольцо, представлявшее собой простой маленький обруч с украшением из небольших гербовых лилий, выполненных из того же серебра как и само кольцо.

Внимательно рассматривая картинку с валетом треф, он и сам не заметил, как сделал эту ставку. Впрочем, он тут же забыл об этом кольце и даже толики внимания не обратил на то, что весь выигрыш с этой партии достался госпоже Анне.

Впрочем, на этом вечер подошёл к концу, и утомлённые ранним подъёмом гости пожелали отойти ко сну.

Почти весь следующий день они провели, сидя в гостиной и болтая о всяческих пустяках. Впрочем, и тут основной из тем было обсуждение последних веяний бургундской моды. Оставаясь безучастным слушателем, Альбер лишь на время вступил в разговор, когда дело дошло до обсуждения дантевской «Комедии».

Так в непринуждённой беседе проходил день. И единственной его неприятностью стало то, что одному из охранников баронессы, отправившихся на ночную прогулку, в какой-то тёмной подворотне всадили нож в спину. Впрочем, благодаря мадам Мари, сразу же пославшей за хорошим лекарем, всё обошлось.

Ко второй половине дня, уже ближе к вечеру, по улице вновь проскакала ватага мальчишек, зазывающих всех на второй акт мистерии.

И недолго думая, гости, уже в сопровождении мадам Мари, отправились на соборную площадь.

Если первый акт мистерии затрагивал события, происходившие на небесах, то второй акт был пасторальным и аллегорическим олицетворением грешной земной жизни. Причём, в её самых порочных и низменных ипостасях.

В центре действия на этот раз был круглый бассейн, заранее устроенный посреди площади. Именно он был воплощением праздности и беззаботности бытия. В этом бассейне резвились и плавали молодые люди – десятка два юношей и девушек. Они купались, пили вино, ели разные фрукты, целовались, обнимались, играли с ручными животными и просто сидели на краю бассейна, весело смеясь и болтая ногами.

Само зрелище этого бассейна не вызывало бы особого интереса, если бы вокруг него не плясал дружный хоровод чертей. Изображали их искусные в своём деле паяцы, собранные со всех бродячих артистических трупп. Специального костюма для изображения чертей не было, чёрта мог сыграть каждый, для этого следовало лишь вывернуть свою обычную одежду наизнанку, да по желанию намазать лицо сажей.

Черти скакали, дули во флейты, корчили рожи и всячески подтрунивали над резвящимися в бассейне.

Но и этот бассейн с прыгающими вокруг чертями был лишь частью огромной сценической композиции. Дальше творилось и вовсе невообразимое.

Вокруг этого бесовского хоровода с блеянием, хрюканьем и мычанием двигался целый табун самых разнообразных животных от коров, свиней и козлов до верблюдов, лошадей и ослов. На каждом из них, будь то лошадь, осёл или свинья, сидело по одному или по два наездника, погоняющих их то плёткой, то хворостиной. Вместе с ними, в этом хрюкающем и мычащем водовороте, крутилось бесчисленное множество домашней птицы, к хрюканью и мычанию добавляющей гогот и кукареканье.

Всё это зрелище в одинаковой степени могло как рассмешить, так и напугать.

В стоящих рядом павильонах разыгрывались малые сценки, отображающие разные ипостаси человеческого бытия и, как следствие, разные виды смертных грехов.

Так, например, играющий на лютне музыкант изображал «блуд» – ведь уже сама по себе лютня считалась символом распутства. Рядом с ним сидела «соблазняемая» девушка и со слегка смущённым видом внимала «бесовским песнопениям». Придурашливого вида чёрт – такой же музыкант, только в вывернутой наизнанку одежде и намазанным сажей лицом, – подыгрывал им на флейте.

В следующем павильоне огромнейший толстяк изображал «чревоугодие». Перед ним был накрыт стол с самыми разнообразными лакомствами, а вокруг крутилась целая свита чертей. Одни в вывернутых наизнанку ливреях изображали мундшенков, подносящих к столу новые блюда, другие – камергеров, торжественно провозглашающих перемены этих самых блюд. Но самым забавным был чёрт, кормивший этого толстяка из ложки словно грудного младенца и салфеткой вытиравший ему рот.

В следующем павильоне разлёгшийся на кровати человек изображал «леность». Стоящие рядом черти с ехидным видом обмахивали его опахалом и отгоняли от него мух.

«Сребролюбие» изображал дряхлый старик, трясущийся над сундуком с деньгами, а «гордыню» – рыцарь, разодетый в дорогие одежды и восседающий на породистом скакуне.

«Зависть» и «гнев» также не были обойдены вниманием и порицанием.

Простояв на площади до поздней ночи и досмотрев мистерию, а вернее, её второй акт до конца, мадам Анна и мадам Мари решили возвращаться домой. Альбер же, на этот раз поддавшись на уговоры Эдмона, любившего гульбу куда больше нежели он сам, остался на площади и присоединившись к толпе, веселился пока над городом зардела заря.

В «жирный вторник» или Марди Гра, то есть последний день карнавала, мистерия, а именно её третья, заключительная часть, началась уже после заката, когда на город опустилась ночь. Так было задумано, ведь в последнем акте перед зрителем должен был развергнуться сам ад, с сонмищами чертей и бесов, где все эти «гордецы», «распутники» и «сребролюбцы», что показаны были вчера, будут нести положенные им наказания.

Самым главным «секретом», с помощью которого должны были разыграться адские сцены, стал порох. Вещество, появившееся совсем недавно и известное ещё далеко не всем. Порох считался истинным изобретением дьявола, так как разрушения, производимые пушками, были просто ужасны, да к тому же от него исходил запах серы – запах самой преисподней.

Представление началось с того, что на погружённой во мрак площади разразилась целая канонада из взрывов, хлопков, выстрелов и прочего шума. Всё это продолжало хлопать и взрываться, пока площадь не заволокло плотной пеленой едкого дыма, и многие зрители не начали кашлять и задыхаться. При этом на площади не было никакого иного освещения кроме этих ежесекундных пороховых вспышек – все фонари и факелы были погашены.

Когда же наконец эта огненная феерия достигла своего апогея, на площадь вновь хлынула орда самой разнообразной нечисти, разыгранной как актёрами, так и животными. Черти скакали, плясали, кувыркались, играли на дудках и от души заливались громким и жутким хохотом.

Всё это напоминало какую-то невиданную сатанинскую оргию. Если устроители зрелища рассчитывали произвести впечатление на своих зрителей, то добились этого сполна.

Вскоре настала череда грешников. Тем, кому довелось их изображать, достались самые сложные и незавидные роли.

Грешники появлялись из одного узкого и тёмного переулка, примыкавшего к площади, где их тут же подхватывали и волокли к центру на место, где ещё вчера находился бассейн. Сам бассейн теперь был разрушен и представлял собой место, где разных грешников осуждали на разные виды наказаний. Стоящие вокруг павильоны были приспособлены для того же. В том же павильоне, в котором вчера изображали определённый вид греха, сегодня устраивали наказание за него.

«Блудника» – музыканта схватили и подвесили за детородный орган, а на его лютне играл теперь сидящий рядом чёрт. Конечно, на сцене не производили настоящих наказаний, а лишь искусно и правдоподобно их имитировали.

Толстяка – «чревоугодника», как и вчера, усадили за вкусно накрытый стол, но только теперь из-за надетой железной маски он уже не мог есть. Вместо него дорогими яствами теперь с удовольствием лакомились черти.

«Лентяй», ещё вчера безмятежно валявшийся на кровати, теперь был запряжён в хомут и принуждён тащить за собой плуг.

Старику-«сребролюбцу», любившему деньги больше своей собственной жизни, теперь заливали в рот расплавленное золото.

«Гордеца» – рыцаря облачили в лохмотья и приковали к позорному столбу.

«Завистникам» выкалывали глаза, а чересчур «гневных», дабы остудить их пыл, сажали в клетки и окунали в бочки с водой.

Всё это действо, освещаемое пороховыми взрывами и оглашаемое диким бесовским хохотом, длилось ровно до полуночи. А потом в один миг всё затихло. «Жирный вторник» – последний день карнавала – закончился. Наступила «Пепельная среда» – первый день Великого поста.

Утром Пепельной среды в соборе Реймсской Богоматери и базилике святого Ремигия, впрочем как и во всех храмах христианского мира, правились торжественные мессы.

Отличительной особенностью литургии Пепельной среды был так называемый обряд посыпания головы пеплом. «Посыпать голову пеплом» – ветхозаветное выражение сокрушения и покаяния в грехах. Сокрушение и покаяние – это то, с чем каждый христианин должен начинать Великий пост. Со временем обряд посыпания головы освящённым пеплом заменился на начертание на лбу крестного знака. Пепел для сего действа добывался при сожжении ветвей, сохранившихся с прошлого Вербного воскресенья. В Пепельную среду также предписывался строгий пост.

Утро святого дня выдалось солнечным, но холодным. От феерической вакханалии, торжествовавшей на протяжении предшествующих семи дней, остались лишь груды мусора, засыпавшие и без того не слишком чистые городские улочки. От неистового веселья, ещё вчера парившего над всем городом, и следа не осталось. Праздничная атмосфера улетучилась, сменившись суровой тишиной покаяного дня. Единственным звуком, разносившимся над всем городом, был переливающийся колокольный звон, призывавший горожан принять участие в праздничной молитве.

Проснувшись ещё затемно и наскоро съев постный завтрак из пресного хлеба и прокисшего молока, мадам Мари со своими гостями поспешила в Реймсский собор. Улицы города были пусты, лишь скудно наполняясь небольшими группками горожан, молчаливо бредущих либо в Notre Dame de Reims, либо в Basilique Saint-Remi.

Их компания успела как раз вовремя. Торжественная месса должна была вот-вот начаться. Правил мессу сам Жан III де Краон – митрополит-архиепископ Реймсский, занимавший сей высокий пост с 1355 по 1374 годы.

Внутри собора было сумрачно и холодно. Лучи утреннего солнца, проникая сквозь калейдоскоп витражей, казались кровавыми. Откуда – то сверху, будто с самих небес, доносилось чарующее пение григорианского хорала. Вся царящая здесь атмосфера говорила о некоем ином, нездешнем мире.

Готическое здание, словно карточный домик, опирается на части совершенно подобные друг другу и представляет собой чудо равновесия. Материя в нём подчинена идее, как и в христианском вероучении. Основная идея готики – стремление вверх, к небу, основная структура стиля – острая дуга. Тяготение античной классики к земле отражала горизонтальная линия. Христианское миросозерцание требовало наклонных линий, сходящихся наверху, в бесконечном пространстве, у престола Божия. Каждая архитектурная подробность в нём является символической: розетки– это вечная роза, её лепестки – души праведников, шпили – это пальцы, указывающие на небеса, лестницы, проглядывающие из-за колонн и стремящиеся кверху – символ лестницы Иакова, ведущей в небо.

После евхаристической литургии, когда хлеб и вино были обращены в кровь и плоть христовы, прихожане стали вставать со скамей и по очереди подходить к архиепископу, дабы принять из его рук гостию. После вручения мирянину гостии, архиепископ макал пальцы в освящённый пепел и со словами: «Помни– ты прах, и в прах обратишься», чертил у него на лбу крест.

После завершения мессы, когда люди стали выходить из собора, мадам Анна и мадам Мари задержались на паперти. Они прощались. В это же самое время Альбер, Эдмон и Урсула раздавали милостыню целому полчищу нищих, собравшихся под сводами собора. А уже через час, забрав из отстойника карету и лошадей, баронесса со своими спутниками была на пути домой.

Глава 7

Лето 1356 года выдалось жарким. Как и бывает в природе, на смену чересчур холодной зиме пришло настолько же жаркое лето. Душный летний воздух был просто напоён запахом сухой травы и диких полевых цветов. От камней башен и стен, от стальных цепей и всего, что было каменным либо железным, исходило дымящееся знойное марево. Куда только хватало глаз, виднелись колосящиеся нивы и наливающиеся соком виноградники. С деловым видом деревенские вилланы обходили свои владения и опытным глазом истинных знатоков осматривали результаты своих трудов. Некоторые с недовольным видом уже начинали говорить о новом дожде, другие же находили, что дождя прошедшего в прошлую пятницу вполне достаточно. Казалось, ничто в мире, никакие пожары и наводнения, не смогут нарушить этой идиллической и поистине райской картины.

По истоптанной лошадиными копытами и исписанной тележными колёсами дороге неспешно катилась простенькая деревенская упряжка. Дорога эта шла с юга, ещё от берегов южных притоков Сены, и доходя до переправы через Марну, уходила на север в Пикардию. Упряжка же вместе с самим извозчиком была нанята в одной из множества раскинувшихся вдоль неё деревень.

Погоняя вожжами бегущую рысью кобылу, извозчик то и дело гыкал и насвистывал сквозь щербатый, наполовину беззубый рот. Его пассажир сидел на краю телеги и весело болтал ногами, чуть слышно напевая нехитрую деревенскую песенку.

Любой мало-мальски знающий человек в этом крепком мужчине лет тридцати пяти мог без ошибки распознать его светлость барона де Жаврона, который в эту пору возвращался домой из своего почти годового паломничества.

За время сего праведного путешествия с бароном приключилось всё, что только могло приключиться в бурном и необузданном приключении, достойном самого Одиссея. Были там и лихие разгулы в придорожных постоялых дворах и исполненные романтики лунные ночи в компании дам с сомнительной репутацией, и смертельные драки со случайными собутыльниками, и сидение в тюремном каземате в компании убийц и бандитов, откуда если и выходили, то чаще всего лишь за тем, чтобы пройти к виселице. Но были и покаянные исповеди в церквях и участие в шествии бичующихся, и даже рождественское причастие из рук самого Иннокентия Шестого*.

Началось сие хождение ещё осенью из родной Шампани, когда барон, прибившись к группе паломников, представлявшей из себя довольно пёстрое сборище из людей самых разных сословий и родов деятельности, отправился на юг Франции в Авиньон, где в ту пору располагался папский престол. Собравшись под стенами небольшого францисканского монастыря недалеко от Шалона, они побрели на юг, переправляясь через южные притоки Сены, мимо Труа и Тонэра и далее через Бургундию, попутно влипая во всё, во что только можно было влипнуть. К началу зимы они добрались до Лиона и погостив в этом знатном городе пару дней, спустились по ещё не взявшейся льдом Роне к Пон-Сен-Эспри, а оттуда уже до самого Авиньона было рукой подать.

Зиму барон провёл при монастыре близ Авиньона, в одном из множества странноприимных домов, словно простой бедный страждущий, коих и без него там было целое сонмище. Он подолгу молился, испрашивая прощения и за те грехи, что совершил уже во время самого паломничества, участвовал в массовом самобичевании вместе с целой процессией кающихся, присутствовал почти на всех торжественных мессах, отправляемых как в самом Авиньоне, так и в его окрестностях. И даже несколько раз бывал на мессах, отправляемых самим Папой Иннокентием, в том числе и на самой главной – рождественской мессе.

А в конце февраля, когда на благодатном юге уже вовсю сходили вешние воды, компания, или вернее то, что от неё осталось, отправилась в обратный путь. Дорога эта осложнилась тем, что никто так и не согласился везти их вверх по Роне против течения, да к тому же ещё во время ледохода. Вдобавок ко всему, почти месяц им довелось просидеть в лионской тюрьме, так как тамошняя стража вдруг приняла их за бандитов. В остальном же на прочие забавы и приключения у них уже не было ни денег, ни сил.

Завидев на горизонте родные хоромы, барон от радости не мог найти себе места и ёрзал по днищу телеги, словно юный послушник на школьной скамье. Стянув с головы хвостатый капюшон и открыв этим голову и лицо, он от души махал руками всем, кто попадался им на пути.

Когда телега с бароном подъехала к переправе, он отдал извозчику последний серебряный и отпустил его восвояси, а за свой собственный паром он мог уже не платить. Ворота замка были открыты настежь, свободно пропуская через себя всех желающих. Сперва никто и внимания не обратил на только что прибывшего господина. Даже дежурящие на башнях стражи не проявили к вновь прибывшему гостю какого бы то ни было интереса. Лишь когда он вошёл во двор и узнавший его привратник начал кричать остальным, барон понял, что его наконец-то узнали. Побросав все дела, и стар и млад бросились к воротам, чтобы воочию увидеть своего вернувшегося повелителя.

Мало кто из сеньоров пользовался столь пламенной любовью своих подданных, как этот барон.

Мужчины подхватили своего патрона на руки и с неизменным криком «Vivat» стали подбрасывать вверх, женщины, голося на радостях что есть сил, то вторили им, то бросались в разные стороны оповещать тех, кто ещё оставался в неведении. Кроме того, весь этот гомон дополнился целой какофонией из десятков детских криков. Не прошло и минуты, как сей радостный переполох, перекинувшись через стену, от нижнего двора добрался до верхнего, а оттуда и до самого замка.

Мадам Анна к этому времени уже с месяц почти безвыходно пребывала в своих покоях. Для выездов на охоту или для дальних конных прогулок время было слишком жаркое, в гости пока никто не звал, да и сам не приезжал, и кроме праздника Посещения Девы Марии, проведённого крайне скромно в тесном кругу свиты и слуг, никаких событий за последнее время не произошло.

Вместе с Альбером баронесса перечитывала некоторые особо полюбившиеся песни «Комедии», рукодельничала вместе с фрейлинами, расшивая очередной настенный гобелен, вместе с челядницами перебирала свежую козью и овечью шерсть, чтобы по осени сделать из неё пряжу, отдавала, как и положено, всякие мелкие распоряжения, исправно ходила в церковь, да и просто подолгу скучала в саду под сенью раскидистых яблонь и вишен.

Новость о возвращении супруга застала её за простой житейской беседой с одной из челядниц, для которой беседа с госпожой была таким же обыденным занятием, как и чистка кастрюль. Домина справлялась о здоровье двухнедельного малыша, сына одного из стражей, которого крестили в минувшее воскресенье.

Заслышав эхо ликования, баронесса вместе со своей собеседницей подались на ближайший балкон, откуда открывался вид на дворы. Следом за ними потянулись и все, кто хоть краем уха слышал доносящиеся оттуда звуки.

Едва только крики «Vivat» коснулись ушей обитателей цитадели, как по фруктовому саду, прошмыгнув через маленькую калитку, уже вовсю нёсся юноша-подмастерье, своим голосом оповещая всех и каждого о долгожданном прибытии.

Таки поняв в чём дело, баронесса чуть чувств не лишилась. Прикрыв лицо руками и боясь вот-вот разрыдаться, она метнулась вначале к фрейлинам, чтобы те «хоть что-то начали делать», и, тут же, едва помня себя, понеслась вниз по лестнице.

Долгожданная встреча двух супругов состоялась в их прекрасном саду под блаженной сенью зреющих вишен. Барон подхватил любимую жену на руки и словно игривого пятилетнего ребёнка, стал подбрасывать вверх.

Так и не давая её туфлям коснуться земли, радостный супруг усадил жену на правое плечо, на левое поднял того самого подмастерье, продолжавшего орать во всё горло, и в таком виде, забыв о всякой усталости, буквально взлетел по лестницам. Уже наверху, в небольшой гостевой зале, он ещё долго обнимал всех, кого только можно было обнять и целовал всех, кого только можно было поцеловать.

Когда появился Альбер, барон обрадовался ему как никому иному. Пожалуй, лишь появление двухгодовалой Жаклин вызвало у него ещё большие чувства, заставив любящего отца даже немного расплакаться. Подхватив любимого оруженосца под мышки, он от души поцеловал его в лоб, потом, подняв высоко над головой, долго крутил так, что Альбер не на шутку боялся упасть. Сбежавшиеся музыканты тут же организовались в ансамбль и, усевшись на лавки, принялись играть торжественную мелодию.

Когда, наконец, столь бурная радость стала – таки проходить, барон вспомнил, что со вчерашнего дня ничегошеньки не ел. И, хотя до ужина было ещё с полдня, первым приказом прибывшего господина было немедленно накрыть стол – ему и всем желающим.

Конечно же, никто даже и предполагать не мог, что его светлость вернётся именно сегодня. Ведь строить какие-то планы на время подобных путешествий – дело весьма неблагодарное. И о том, чтобы устроить мало-мальски достойный банкет прямо сейчас, не могло быть и речи.

Горячие блюда к ужину ещё не были готовы, но главный повар, также радостно приветствовавший своего господина, и без того искусно справился со своей задачей. К тому же, это был скоромный день, и он вполне мог себя ни в чём не ограничивать.

На стол было подано всего пару блюд. Но и паштет из домашней курицы вместе с небольшим ломтиком козьего сыра в тот день показались барону просто-таки райским пиршеством. Похлеще самых богатых и пышных пиров, в коих он когда-либо участвовал. И даже красное пино-нуар из его собственного погреба, которое он было привык пить чуть ли не каждый день, в этот раз показалось ему каким-то неземным райским напитком.

Покончив с едой, он ещё некоторое время сидел за столом, непринуждённо болтая со всеми, кто только был рядом.

Когда стол был уже убран, господин Клод поставил на него свою двухлетнюю дочь. Под заводной аккомпанемент лютни и дружные хлопки окружающих маленькая принцесса, топая маленькими ножками и размахивая маленькими ручками, стала исполнять танец, которому её научили фрейлины. При виде сего милейшего зрелища любящий отец не удержался от того, чтобы снова пустить слезу.

Он мог бы просидеть так весь остаток дня, если бы его не отвлекла иная потребность. Барону просто-напросто захотелось помыться, ведь последним его мытьём был дождь, что прошёл на прошлой неделе, а о доброй лохани с мылом и горячей водой он забыл с тех самых пор, как ушёл из дому. Кроме грязи, пыли и запёкшейся крови, покрывавших его с головы до пят, ему пришлось обзавестись целой уймой самой разнообразной живности, от которой он успел намучиться больше, чем от всех иных бед и лишений, которые ему только довелось пережить. Ночуя на деревенских сеновалах, он ухватил с собой блох, в странноприимных – домах вшей, а на цветущих весенних полях – клещей, от которых всё ныло, зудело и чесалось так, что это начинало походить на некую жуткую, изощрённую пытку. В лионской тюрьме он и вовсе чуть было не подхватил какую-то жуткую хворь, от которой скончались двое его спутников. Дабы явить собой законченный образ паломника-мытаря, измученного всеми мыслимыми и немыслимыми бедами, ему не хватало только покрыться проказой. Не каждый, даже самый грязный и замшелый бродяга, мог «похвастаться» тем видом, какой имел сейчас благородный барон. А об удушливой, спёртой вони, разящей за целую версту, и говорить не приходилось. Но в пылу общей радости, охватившей всех близких, на подобные «мелочи» никто и внимания не обратил.

Особого, отдельного, банного помещения в замке, конечно же, не было, так как мылись не часто, да и то только по особому случаю. Если такое и случалось, для этого могло использоваться любое подсобное помещение. К примеру для тех, кто жил в основной цитадели, этим местом как правило служила кухонная подсобка, а в роли банщиков выступали либо мальчики-поварята, либо девушки-прислужницы – в зависимости от того, кто на этот раз-таки соизволил помыться. Конечно же у девушек, кроме мытья горшков и кастрюль, составлявшего их основное занятие, подобной работы было куда больше, так как представительницы их пола всегда были более склонны заботиться о нуждах бренной плоти.

Когда барон спустился в подсобку, там его уже ждал огромный ушат с горячей водой, кусок душистого мыла, по стоимости равный куску серебра, свежие полотенца и новая чистая рубаха. В роли главного банщика выступал господин Пьер – почтенный старец лет семидесяти, он же, по совместительству, главный лакей. Оруженосцев, даже столь близких как Альбер и Эдмон, к столь деликатному делу не допускали. Хотя в подобных мелочах каждый сеньор следовал своим правилам, согласными с многовековой традицией, устоявшейся в его доме.

Пожалуй, ещё никогда барон не испытывал такого удовольствия от купания, как в этот раз. Как и большинство его современников, он не находил сей процесс полезным, и уж тем более приятным. Но это был совершенно особый случай. Конечно же господину Пьеру пришлось немало потрудиться, чтобы отмыть и отскрести почти годовалую грязь, собранную с многих троп и дорог. Но сия работа не была ему в тягость. Как и все остальные, он просто до безумия был рад вновь встретить своего доброго хозяина.

После купания верный слуга начисто сбрил его косматую бороду, ставшую рассадником самой разнообразной живности, затем рукой опытного цирюльника подстриг и правильно уложил волосы. В конце же надушил парфюмом и помог облачиться в чистую и свежую одежду.

Подошло время ужина, и с кухни, вдруг заработавшей в авральном режиме, заспешили мундшенки и форшнайдеры, неся подносы с самой лучшей снедью, какую можно было отыскать и приготовить к этому времени. Протяжное пение труб возвещало об этом вполне будничном ужине как о настоящем праздничном банкете. А музыканты играли так ладно и весело, как казалось, никогда прежде.

Аппетитно налегая на лакомые куски и от души запивая их добрыми глотками вина, барон пребывал в превосходнейшем настроении. То и дело звучали тосты, славившие доброго господина, его подвиги, доблести и добродетели. И никто из говоривших их не лукавил, ибо далеко не каждый верноподданный мог похвастаться столь добрым и славным правителем. Барон, в свою очередь, не менее охотно рассыпался во взаимных комплиментах и похвалах.

Так за хмельным весельем просидели до глубокой ночи. Никто и не заметил, как давно уже перевалило за полночь. И, конечно же, никто и думать не мог, что уже совсем скоро от былого счастья и следа не останется, и всё, что было до этого, канет в небытие. Прошлая беспечная жизнь растворится, словно хмельной сон, оставив после себя светлые, канувшие навсегда в прошлое, воспоминания.

Тучи сгустились над господином Клодом, его близкими и верноподданными, сгустились над цветущей и благодатной Шампанью, сгустились над всей Францией. Пожарище войны уже давно медленно и беспощадно пожирало страну, но здесь, на её северо-востоке, в Шампани и Иль-де-Франс, пока было тихо. Пламя войны ещё не дотянулось до этих уголков.

Для Клода де Жаврона, как и для всех воинов королевства, война его отчизны станет и его личной войной. Но сия драма будет просто утопать в отчаянии от сугубо личной трагедии.

Однако, в тот вечер никто и думать не мог о чём-нибудь дурном. Гремела музыка, звучали тосты и поднимались бокалы и всем казалось, что так будет всегда.

После ужина все разошлись, пребывая в отличном настроении и желая поскорее забыться глубоким хмельным сном.

А в высоких стрельчатых окнах уже готово было заняться утро нового дня.