Текст книги "Серебряная лилия"

Глава 9

Альбер остался один. Один, в абсолютной темноте, разглядеть в которой что-либо было так же невозможно, как находясь в аду помышлять о прощении. Сырой холод заставлял дрожать, а воздух был настолько душным и спёртым, что его едва можно было вдохнуть. Всё ещё не беря в голову ничего дурного, он просто решил подождать.

Не понаслышке зная характер своего сеньора, и особенно то, как он любит удивлять своих близких, порой выдумывая самые невероятные глупости, оруженосец решил, что и в этот раз его господину взбрела в голову очередная блажь. Он и не думал поддаваться панике, считая своё пребывание здесь лишь сиюминутной случайностью. Ему казалось, что вот-вот двери откроются, и в темницу войдёт хозяин и начнёт объяснять план какой-нибудь хитрой вылазки, или же заведут какого-нибудь преступника или пленного, с которым надо будет как следует «поговорить». Именно ко второй мысли он и склонялся больше всего.

Будучи одетым по-летнему, в одну лишь рубаху да накинутую поверх неё лёгкую тунику, он трясся от холода, но в мыслях лишь слегка сетовал на слишком уж непредсказуемый нрав своего господина. Ему уже приходилось бывать здесь, но лишь как подручному барона, когда тому нужно было «побеседовать» с одним из своих пленников. Но ему и в голову не могло прийти, что ему – верному оруженосцу и любимейшему слуге – когда-нибудь самому придётся стать узником этих стен. И даже оказавшись здесь, запертым и оставленным, он и подумать не мог, что находится в положении заключённого.

Шло время. Минуты, мерно следуя одна за одной, обращались в часы, а часы, казалось, обращались в целую вечность.

Устав стоять и почти окоченев от холода, он решил присесть. Зная, что даже в самом глубоком каземате наверняка должен иметься соломенный лежак, он впотьмах, наощупь, стал искать таковой.

Коснувшись холодной как лёд, стены, он осторожно опустился на четвереньки. В нос сразу же ударил запах плесени и испражнений.

В подобных казематах не было, и не могло быть, отхожих мест, а маленькое вентиляционное отверстие, служившее некого рода отдушиной, не могло вывести и толики стоящих здесь запахов и испарений. Во время пребывания здесь узника, а он мог быть и не один, нечистоты накапливались в таком количестве, что каземат начинал походить на отстойную яму, а от царившей в нём спёртой вони перехватывало дыхание. В конце каждого месяца казематы чистились. Словно из конюшен, из них выгребалась вся грязь, но душный, спёртый воздух от этого вряд ли становился чище.

Пошарив по холодному сырому полу, он почти сразу же нащупал соломенную подстилку, на кою и решил присесть. Солома была свежей, что было ясно по характерному хрусту, из-за сильной сырости её часто приходилось менять. И это, пожалуй, было единственным утешением, коим мог довольствоваться сидящий здесь.

Присев на лежак, Альбер уже начал было сетовать на прихоти своего господина, но до того, чтобы начать паниковать, а тем более впадать в отчаяние, ему было ещё далеко. Навострив уши, он сидел и ждал, что вот-вот на лестнице послышаться чьи-нибудь шаги, но единственным звуком, который ему пока доводилось слышать, был мерный звон падающих с потолка капель.

Было уже далеко за полночь, но о том, который сейчас час, он мог лишь догадываться. Начало клонить в сон, но он как мог, с ним боролся, не желая уснуть в этом жутком подземелье, похожем на склеп, и напрасно думая, что стоит подождать ещё чуточку и его, как ни в чём ни бывало, освободят.

Сон-таки взял своё. Опустившись на подстилку и сгрёбши под голову охапку соломы, он уснул. Но столь мучительной ночи ему уже давно не доводилось переживать.

От пола исходил просто неимоверный холод, а небольшой слой соломы не мог и на толику от него защитить. Тело пробирало насквозь. Дрожь, скорее похожая на судорогу, не унималась ни на секунду, а порой причиняла просто несносную боль. Казалось, ещё немного, и можно будет закоченеть насмерть. То и дело просыпаясь, он поднимался и лихорадочными движениями растирал окоченевшие части тела. Хотелось спать, но холод и дрожь едва позволяли крепко уснуть. Неустанно ворочаясь с боку на бок, он пребывал в неком забытьи, не бывшем ни сном, ни бодрствованием. Но едва ему удавалось уснуть, как на смену одной муке тут же приходила другая. Постоянно снился один и тот же сон, с простым и одинаково похожим сюжетом. Сюжетом до боли знакомым каждому, кто хоть раз в жизни оказывался в неволе. Снилось, что на тюремной лестнице – таки послышались заветные шаги. Тяжело переминаясь с ноги на ногу, позвякивая увесистой связкой ключей, дежурный стражник спускался в темницу. Сняв тяжеленный навесной замок, он отпирал засов и открывал дверь. И всё, можно было смело броситься прочь отсюда! Но это был лишь сон. Несколько раз он вскакивал, бросался к двери, но та всё так же была неумолимо заперта. Прильнув щекой к её доскам, он настороженно вслушивался в то, что происходило за ней. Но ему отвечала всё та же холодная, могильная тишина. Всё та же мерная, падающая с потолка, капель, словно маятник, отмерявшая ход времени, которое здесь, казалось, застыло навечно. Но убедившись, что ему вновь лишь показалось, он бессильно падал на лежак, снова пытаясь уснуть.

Так прошла ночь.

И вот на лестнице, спускающейся в подземелье, снова послышались шаркающие шаги, а вместе с ними заветный звон связки ключей. И в этот раз они действительно доносились с лестницы, а не из глубин разыгравшегося подсознания. Но Альбер их не слышал. Под утро ему-таки удалось крепко уснуть.

Послышался шорох отодвигающегося засова и скрип поворачивающихся петель. Но вместо двери отворилась лишь нижняя форточка, через которую узникам обычно подавали еду. В доселе непроницаемый мрак робко проник мерцающий свет факела.

Альбер открыл глаза. Не колеблясь и секунды, он понял, что на этот раз это уже не сон. Едва помня себя, он вскочил и бросился к двери. Но та всё так же оставалась запертой. Открыта была лишь маленькая, похожая на форточку, дверца, расположенная внизу. Толкнув пару раз дверь и убедившись, что та всё также заперта, он упал на четвереньки и прильнул к открывшейся форточке. В неясном, едва разбавляющем кромешную тьму, свете факела различалась чья-то тень, а в сырой затхлый смрад вмешался приятный запах еды.

По характерной шаркающей походке и по тяжёлому хриплому дыханию в стоящей за дверью фигуре Альбер узнал стража Готье, бывшего дежурным смотрителем подземной тюрьмы. Прильнув к полу, он стал пытаться получше рассмотреть то, что творится снаружи, конечно настолько, насколько это позволяла сделать узкая нижняя дверца.

Спустившись по узенькой лестнице, Готье подошёл к единственной занятой камере. Повесив на стену чадящий факел и поставив рядом алебарду, он отпер так называемую «кухонную» дверцу. Следом за ним шёл мальчик-паж, неся перед собой поднос с завтраком для новоиспечённого узника.

Думая, что его наконец-то хотят выпустить, но при этом не понимая, почему те медлят, Альбер обрушился на стража целым шквалом угроз и проклятий.

– Готье! Это ты, Готье? Дьявол бы тебя забрал! – с нестерпимым гневом прокричал Альбер, на что низкие своды каземата ответили гулким эхом.

Но страж, в свою очередь, оставался нем. Теряя терпение, Альбер снова набросился на него.

– Это ты, Готье? Отвечай, когда тебя спрашивают, – колотя что есть сил по двери, крикнул оруженосец.

– Да, месье, это я, – хрипло ответил страж.

– Какого дьявола тут происходит? Ты мне можешь хоть это сказать? – не унимался Альбер.

– Что я могу знать, месье? Я лишь делаю то, что мне велят, – спокойно, без всяких эмоций, ответил Готье.

– Велят?! – с новой силой вспылил Альбер. – Кто велит? Кто велит, ты мне можешь сказать?

– Я лишь выполняю поручения капитана, – нехотя отвечал страж.

– Жан-Пьера? Какого дьявола ему нужно? Выпусти меня, и я сам поговорю с ним.

– Не могу, месье. Я лишь выполняю, что мне велят.

– Дьявол! Да какого чёрта этот капитан имеет право трогать оруженосца.

– Я уж не знаю, что там у вас вышло. Но капитану, по-моему, дал поручение сам его светлость.

– Но если так, то чем я мог провиниться перед его светлостью?

– Не знаю, не знаю. Да и как я могу знать?

Абсолютно растерявшись, Альбер умолк.

Тем временем в нижнем оконце показался поднос с завтраком. Меню его было скромно, но как для узника подземелья вполне достойно. Состояло оно из пшеничной каши, куска сыра бри, жареных крутонов и кружки тёплого молока.

Не имея никакого желания до еды, и к тому же, просто исходя от негодования, Альбер вышвырнул поднос обратно. Каша и молоко разлились по полу, а хлеб и сыр тут же были подобраны пажем. Но едва он успел это сделать, как оконце тут же захлопнулось, и он снова оказался в кромешной тьме. И что есть силы с криками и проклятиями вновь обрушился на дверь. Но двери каземата были столь плотны и крепки, что те, кто стоял по другую их сторону, уже едва могли расслышать то, что творилось внутри.

Поняв, что те двое ушли, и все его крики и стуки оказываются бесполезны, он оставил дверь в покое. Впервые за время пребывания здесь в его нутро стал пробираться страх. Снова усевшись на лежак, он стал думать над словами Готье о том, что его сюда засадили по личному распоряжению его светлости. Он и в толк не мог взять, чем он так прогневил своего доброго господина, от которого прежде получал лишь дорогие подарки и щедрую похвалу.

Так он просидел до обеда, пока за дверью вновь не послышались шаркающие шаги Готье.

Отворилось нижнее оконце, и в кромешный мрак каземата снова проникло неясное мерцание факела. Но на этот раз Альбер не двинулся с места, а лишь молча уставился на открывшийся внизу проём. И не шевельнулся даже тогда, когда в нём показался поднос с обедом. Если чего и хотелось ему в эту минуту меньше всего, так это есть. К тому же, спёртая вонь, царящая здесь, мало способствовала аппетиту.

На каждую трапезу узнику отводилось около пятнадцати минут. Всё это время окошко оставалось открытым, и приём пищи проходил в буквальном смысле перед носом дежурного стража. Чтобы нормально поесть, узнику был необходим хоть какой-то свет, а передавать внутрь свечу или хотя бы масляную плошку было строжайше запрещено. Содержание в полной темноте имело главной целью ещё больше деморализовать заключённого, и почти на нет сводило все его попытки хоть что-нибудь предпринять. К тому же, стражник зорко следил за тем, чтобы утварь, предоставленная тому на время, была возвращена в целости и сохранности. Ни для кого не секрет, что в руках находчивого узника простая ложка, вдруг куда-то неосторожно потерянная, может превратиться во что угодно – от писчего пера до ножа и даже лопатки.

Пребывая в каком-то оцепенении, он уже не колотил в дверь и не нападал с вопросами на Готье, а лишь молча наблюдал за мерцанием света, робко проникающего в непроглядную темноту. Когда же время вышло, и дверца вновь затворилась, он расслышал лишь радостный вопль пажа, обрадовавшегося, что нетронутый обед достанется теперь ему.

То же самое было и с ужином.

Наступила ночь, о приближении которой он мог лишь догадываться. Но на этот раз он и мечтать не мог, чтобы хоть на немного забыться сном.

Сидя на подстилке, он напряжённо перебирал в уме все причины, по которым барон мог так сильно разгневаться на своего преданного слугу. Но сколько бы он ни силился, пытаясь отыскать хоть какие-то мало-мальски весомые причины, не находил и малейшего повода для столь резкого поступка. Неплохо разбираясь в обычаях и зная, за какой проступок полагается то или иное наказание, он понимал, что для того, чтобы оказаться здесь, нужно совершить действительно что-то серьёзное. Барон де Жаврон даже среди людей своего положения слыл добрым и мягким сеньором, и сажать кого бы то ни было под замок, не имея на то причины, не стал бы, а тем более, если речь шла о любимом оруженосце. Для столь умного и рассудительного человека, каким его всегда знал Альбер, подобный поступок был и вовсе чем-то недопустимым. И либо действительно стряслось что-то непредвиденное, либо же умом барона завладел какой-нибудь гадкий бес, и теперь он уже даже сам себе не хозяин. И оглядываясь на только что сложившуюся ситуацию, легче было поверить в последнее. Подхватить беса было ещё легче, нежели тиф и чуму, а тем более там, откуда вернулся барон. Все эти процессии кающихся, самобичующихся и неустанно молящихся притягивали нечистую силу похлеще, нежели пчёл притягивал свежий мёд. Побывав среди этой публики, можно было подхватить не только вшей и чесотку, но и целую свору гадких бесят, кои, будучи изгнаны из одного тела, тут же норовили устроиться в чьё-нибудь другое.

Допускал Альбер и то, что его попросту оболгали и сделали это в аккурат к приезду барона. Но в таком случае, каким чудовищным ни был бы возведённый на него поклёп, его светлость непременно решил бы во всём разобраться, и никак не стал бы делать каких-либо резких выводов, а уж тем более с такими последствиями.

Но какова бы ни была истинная причина сего решения, он находился здесь и выпустить его отсюда могла лишь воля барона.

Ведь и без того тяжкие муки заключения отягощаются ещё сильней оттого, что не знаешь, за что именно тебя посадили в это самое заключение. И мысль об этом изводила его больше чем холод, сырость и темнота, вместе взятые.

Мучения, которые в это же время испытывал господин Клод, были не меньшими чем те, что достались его оруженосцу.

Спустившись в погреб, он хотел было залить снедавший его гнев вином, но от чрезмерных возлияний, так и не принесших желанного успокоения, он и вовсе впал в ярость. В приступе злобы он ломал и переворачивал всё, что попадалось ему под руку. Бочки, лавки, столы – всё летело, словно поднятое неким неистовым магическим вихрем. Тем же, кто оказался рядом, и вовсе могло несдобровать, разделив участь лавок и стульев. Двое стражей, оказавшихся рядом в неподходящее время, и вовсе чуть было не лишились жизни. Всякому, кто в этот момент мог видеть сеньора, с лёгкостью могло показаться, что на этот раз уж точно его разумом завладел какой-нибудь хитрый и коварный демон.

Наконец, дойдя до некоего исступления, он вдруг резко утих, и бессильно упав на пол, стал рыдать, исходя слезами и воем. И этот истошный плач мог показаться ещё более жутким, нежели всё испепеляющий гнев, владевший им ещё минуту назад.

Так продолжалось около часа. Пока, наконец, умолкнув, он не впал в некое оцепенение. Схватившись за голову и поджав под себя ноги, он лежал на полу и, как могло показаться, спокойно спал. Но никто и представить себе не мог, какие муки одолевали его в тот момент.

Внезапно он осознал, что весь его мир рухнул, в одночасье просто перестал существовать. Исчезло всё, что он знал и любил, всё, чем мог тешиться и гордиться. Конечно, можно было всё ещё разрешить, понять, что произошло и во всём разобраться, но, увы, этого сделать ему уже было не суждено.

У него было то, чего не было у многих людей его положения, то, чего не было у герцогов и тем более у королей. У него была любящая супруга, с которой они просто боготворили друг друга. Будучи, как и большинство людей своего времени, женатыми согласно расчёту, они сумели заключить брак не только по суровому велению их отцов, но и по взаимному велению их сердец.

Они с Анной были обручены ещё в детстве, когда он был ещё маленьким десятилетним пажем при дворе короля Филиппа, а она – крохотным годовалым младенцем. Свою будущую суженую Клод в первый раз увидел, когда та мирно спала в колыбели, и сразу же проникся к ней тёплым искренним чувством. Когда Анна чуть подросла, Клод часто её навещал, всякий раз, как только это позволяли родители, и относился к ней скорее как к младшей сестре. Когда же будущая баронесса стала королевской прислужницей, а он королевским оруженосцем, их встречи при дворе стали более частыми, и из детской привязанности стало рождаться совершенно новое чувство. Они поженились ещё при жизни старого барона, незадолго до того, как Клод, заняв место умершего отца, сам стал бароном, и этому браку, благословлённому самим архиепископом Реймсским, казалось, благоволили все силы небесные.

Эта коварная измена, в происшествии которой был убеждён барон, в одночасье разрушила всю их жизнь. У него просто в голове не укладывалось, как подобное могло произойти, и как его любящая жена могла пойти на такое. То, что якобы случилось, иначе как подлым предательством, он и назвать не мог. К тому же, он ощущал себя преданным дважды. Те чувства, которые он доселе испытывал к Альберу, очень напоминали те, что любящий отец испытывает к родному сыну. И предательство со стороны Альбера было для него не меньшей трагедией, нежели предательство со стороны супруги. И дело было не столько в уязвлённой гордости, сколько в поругании самых светлых чувств, которые можно испытывать лишь к самым близким и родным людям. То, что до вчерашнего дня ему не могло присниться и в самом жутком сне, теперь стало реальностью, то, чему бы он не поверил, даже если бы ему рассказал об этом сам дьявол.

Но самым страшным было то, что даже если невероятным усилием он и решится простить неверную и сделает вид будто бы ничего и не произошло, то спасти её от расправы он уже был не в силах. Закон о том, что «баронский герб не должен иметь и малейшего пятнышка» был суров и неумолим, и пойти против него не мог даже он. Даже если бы он и не решился наказать преступницу собственноручно, это за него наверняка сделали бы другие, а его самого лишили бы владений и обратили в позорное изгнание. Суровый обычай требовал суровых мер. Тем более, что для возвращения блеска запятнанному гербу нельзя было гнушаться ничем.

Как правило, уличённую в измене жену удушали или закалывали в её же постели. Незамужнюю девушку, уличённую в прелюбодеянии, а, следовательно, в позоре своей семьи, попросту отравляли. Достаточно было ничтожного подозрения, ложного доноса или какой-нибудь клеветы, чтобы семейный совет вынес наисуровейший приговор. В случае же с преданным супругом он сам волен был наказывать провинившуюся жену так, как ему было угодно. Главное, чтобы наказание не оказалось чересчур мягким. Что же до незадачливого любовника, то с ним следовало поступить ещё проще. Юного соперника попросту убивали, причём делали это тихо и быстро. Самым главным было сохранить всё это дело в тайне и не бросить и малейшего подозрения на репутацию сеньора.

Утро нового дня застало барона лежащим на полу погреба, в жуткой скрюченной позе, говорившей то ли о глубоком сне, то ли о мучительной агонии, а может об одном и другом сразу. Все, кто были в этот момент поблизости, попросту боялись к нему подойти, помня, какой неистовой злобой он исходил ещё пару часов назад. Один лишь господин Пьер, знавший и любивший барона как своего собственного сына, оставался рядом, готовый в любую минуту прийти на помощь, даже рискуя собственной головой.

Было уже около полудня, когда барон, очнувшись, подал признаки жизни. Тяжело дыша, он приподнялся на локте и, сгрёбши под себя охапку соломы, опёрся о стену. Побыв некоторое время в таком положении, он приподнялся ещё и потянувшись в сторону, придвинул к себе ближайший винный бочонок. Хорошенько его взболтнув и найдя в нём достаточно содержимого, он от души приложился к его отверстию. Отправив за ворот с дюжину добрых глотков, он вдруг обмяк и снова, казалось, погрузился в тяжёлое забытье.

Набравшись смелости, господин Пьер подошёл к своему патрону. Повернув голову, красными, глубоко провалившимися, глазами тот взглянул на лакея. В воспалённом взгляде, в котором одновременно мешались и гнев, и отчаяние, трудно было разглядеть хоть что-то, кроме желания провалиться сквозь землю. Уяснив себе молчаливый ответ, старый лакей поспешил скорее ретироваться.

В винном погребе вновь воцарилась кромешная тишина.

Вдруг, откуда-то сверху донеслись чьи-то не в меру громкие разговоры. Причём, были они настолько резкими и оживлёнными, что скорее походили на ругань или на целый переполох. Господин Пьер решил было подняться наверх, чтобы разузнать, что там-таки происходит, но в момент, когда он уже ступил на лестницу, его чуть было не сбил с ног слетевший с неё Эдмон. С горящими глазами, запыхавшись от волнения, он держал письменный свиток, опечатанный сургучом.

– Его светлости! Срочная депеша для его светлости! – прокричал оруженосец.

– Чего орёшь, как поджаренный? – сквозь зубы прошипел господин Пьер.

– Депеша для его светлости! – ещё громче заявил Эдмон.

– Тише! Тише, кому говорю?! – вполголоса рявкнул на него лакей.

– Депеша! Депеша для его… – вновь начал оруженосец, но тут же был перебит стариком.

– Тише! Давай сюда! – вновь рявкнул лакей и выхватил у него из рук эту самую депешу.

Наскоро осмотрев свиток и найдя его вполне себе солидным, старый лакей поднёс его ближе к глазам, желая рассмотреть сургучную пломбу, но из-за царившей в погребе полутьмы и вдобавок собственной близорукости, так и не смог этого сделать. Заметив его замешательство, Эдмон тут же решил помочь.

– Королевские лилии! Смотрите, здесь королевские лилии! – с прежним запалом начал Эдмон, при этом пытаясь вырвать свиток из рук лакея.

– Без тебя вижу! – снова рявкнул старик и отдёрнул руку.

Но тут в их не в меру пылкий разговор вмешался тот, для кого эта «депеша», собственно, и предназначалась.

– Какого дьявола тут происходит? – поднимаясь с пола, грубо спросил барон.

– Ваша светлость, вот вам… Вот для вас… – запинаясь, начал было лакей.

– Что это? Давай сюда! – вновь рявкнул барон, грубо вырывая свиток из рук слуги.

Окинув его взглядом и увидав на пломбе рельефно выдавленные королевские флёр-де-лис, он тут же понял, что письмо это необычайно важно и прислано, скорее всего, из королевской администрации.

Сорвав печати и развернув бумагу, он поднёс его к пламени факела. Мерцающее чадящее пламя осветило красивые витиеватые строчки, заботливо выведенные рукой королевского писаря. Послание было написано от имени самого короля Франции Жана Доброго. В нескольких сжатых фразах король любезно приветствовал своего вассала и тут же требовал от него незамедлительно исполнить свой воинский долг. Это означало, что барон де Жаврон обязан был собрать всех своих людей, способных держать оружие, и в кратчайшие сроки, не позднее чем через неделю, явиться с ними под Париж, где уже готовилось к выступлению королевское войско.