Текст книги "Клеточник, или Охота на еврея"

Глава 2
Ва-банк

Вадик Мариничев несся под сотню, понимая всю неизбежность пробок ближе к центру столицы. Наступал вечер, и более или менее состоятельные граждане великого города ехали в том же направлении – расслабиться после трудов праведных в бесчисленных ресторанах, киношках, злачных местах. Он хотел заехать к Тополянскому, все рассказать, посоветоваться. Но понял, что упустит драгоценное время и к тому же подвергнет дополнительной опасности Учителя.

Он поступил проще: по дороге набрал со своего второго, точно не засвеченного мобильного мало кому известный закодированный, телефон Алексея Анисимовича. Такой связью они договорились пользоваться в экстраординарных ситуациях. Тем не менее, Вадик докладывал полунамеками, шифровался и страховался, используя эзопов язык. Главное, шеф все понял, судя по его реакции, – понял, что Вадик собирается предпринять.

– Правильно ведешь себя. Нельзя забывать о несчастных пожилых людях. Как не навестить старушку!? Хлебушка ей купить или еще чего. Пообщаться… Они же, старушки, в тоске одиночества хотят выговориться… Молодость вспоминают. Выслушать – это очень гуманно. Вот сам, небось, когда тебе одиноко, ждешь звонков, общения. Воздастся, люди хорошие и тебя на склоне лет не покинут, помогут, подсобят – я уверен. Они ведь есть, хорошие. Ты в этом недавно убедился. Ну все, удачи тебе, привет бабуле. Сможешь – заезжай. И не гоняй за рулем-то, береги себя, по сторонам смотри. Сейчас в городе движение такое сумасшедшее, психов до черта. Посматривай! Привет!..

Конечно, Вадик прочел скрытый смысл и подтекст этой тирады шефа. И понял, что решение принял верное.

«К Юлии Павловне! Она может, должна прояснить. Всю жизнь вместе. В здравом уме и твердой памяти… была до всех событий. Глядишь, умом пока не повредилась, хотя после такого не всякая любящая жена выдержит. Вдове и то легче: определенность. А тут… Жив ли, убили? Не дай бог испытаньице… Но телефончик точно слушают. А вот следят вряд ли: зачем? Рискнем…»

Рассуждая таким образом, Вадик подкатил в район Башиловки и оставил машину за два дома до арки Фиминого двора. Проверяясь как никогда тщательно, он полчаса кружил по кварталу, заходя и выходя из подъездов, меняя направление движения и ныряя за выступы зданий. Наконец, решился и прошел под аркой в большой двор.

Даже цепкая зрительная память не помогала сразу определиться с нужными окнами: он был здесь лишь однажды, в вечер, когда они с Тополянским привезли Фогеля на конспиративную квартиру. Ага, вот они, эти окна! Одно из двух светится. Она дома. Может, и не одна.

Вадик энергичной походкой спешащего куда-то человека прошел мимо подъезда, приподняв воротник и слегка ссутулившись, чтобы выглядеть со стороны хоть немного пониже. Никого и ничего подозрительного. Стайка молодежи метрах в пятидесяти на лавочке, две бабульки вышли и направились невесть куда в такую позднотищу – моцион, должно быть.

Надо рисковать! Он вошел в подъезд и поднялся на лифте двумя этажами выше, на седьмой. Стал неторопливо спускаться, прислушиваясь. К счастью, на лестнице никого. У нужной двери, в нише справа от лифта, тускло горела под потолком люминесцентная лампа. Он приложил ухо к замочной скважине. Смутно доносилась фортепьянная мелодия, что-то классическое. Он позвонил и отошел от дверного глазка – вспомнил, что не панорамный. Приблизился звук мягких, слегка шаркающих шагов. Ее голос: «Кто там?». Вадим снял пистолет с предохранителя и назвался. К его изумлению, дверь открылась немедленно: он-то полагал, что запуганная, деморализованная хозяйка поостережется или, по крайней мере, переспросит.

Юлия Павловна предстала в домашнем халате, тапочках на босу ногу, с растрепанными волосами. Она не успела ничего произнести, а Вадим уже мягко втолкнул ее внутрь и прикрыл ногой дверь, после чего довольно бесцеремонно заткнул ей одной рукою рот, второй выхватил пистолет. Шепнул: «Вы одни?» Она кивнула, преодолевая сопротивление жесткой руки. В глазах ее застыл испуг, скорее – от неожиданного жеста внезапного гостя.

Он завел ее в ванну, отпустил и тотчас включил кран. Юлия Павловна по-прежнему пребывала в шоке, но уже начинала адекватно оценивать ситуацию. Гость для верности приложил палец к губам и зашептал ей на ухо. Она едва слышала его сквозь шум воды. Но главное поняла: следствие не знает, жив ли Фима, но весь ход событий подсказывает: скорее всего, жив. Если да, то его удерживают в потаенном месте и чего-то от него хотят. Он, этот парень, ищет, ведет дело, но неофициально, потому что официально нельзя – это еще опаснее. Многое зависит от нее. От ее памяти. Он называет фамилию, имя и отчество человека. Надо вспомнить, кто это? Не было ли у Фимы такого знакомого, даже случайного?

Что-то шевелится в памяти, увы, уже совсем не той, не той!.. Что-то далекое, безумно далекое. Кажется, Фима называл эту фамилию в связи… с чем? Когда-то давно, очень давно, в другой жизни… Годы назад. Или десятилетия. Ведь они так давно вместе, так давно… Друг юности? Коллега? Ученый-филолог? Кто-то из знакомых Лени Бошкера, их ближайшего друга? Институтский приятель, однокашник? Господи, ну разве вспомнишь – столько лет…

– У этого человека мог быть повод мстить Ефиму Романовичу или его родителям, – прошептал Вадим, зловеще акцентируя на слове «мстить».

– Господи, какая месть родителям, за что? – сдавленным шепотом отвечала Юлия Павловна, прижавшись губами к самому его уху, для чего Жираф опустил шею. – Тишайшие люди, он редактор в научном издательстве, она в литча-сти театра, рукописи, редактура, все такое… А если и было что – откуда мне знать? Я его отца вообще не застала, а со свекровью общались редко, у нее характер был – не приведи бог, меня недолюбливала, Фима ограждал…

– Спокойно, Юлия Павловна, сосредоточьтесь! Вспомните! Не был ли этот человек случайно обижен на вашего мужа? Конфликт во дворе? В трамвае? Соперничество в юности из-за вас? (Вадим произнес это и сам же мысленно назвал себя идиотом: девичий расцвет Юлии Павловны пришелся на весьма уже зрелые годы человека, чьи останки до недавних пор покоились за оградой круглогорского кладбища. Впрочем, всякое бывает?!)

– Вы никогда не бывали в Круглогорске?

– Нет, что мне там делать?

– А он дневников случайно не вел, мемуары не писал?

– Насколько я знаю, никогда. Ой, подождите! Он со студенческих лет сберег записные книжки телефонные. У него с юности бзик: вдруг потеряется, не восстановишь. Он их раз в два года переписывал с обновлениями, а старые сохранял. Бросил это дело лет восемь назад, когда компьютер появился. У него целая коробка на стеллаже книжном.

– Идемте, но… – он снова прижал палец ко рту —… ни звука!

Вадим вышел вслед за ней на цыпочках в прихожую, ступал в унисон шаркающим шагам хозяйки, чтобы микрофоны, если установлены, не засекли шагов второго человека. Юлия Павловна указала на верхнюю полку стеллажа и на стоявшую рядом табуретку. Последняя Вадиму не понадобилась. Он потянулся и достал небольшую, плотного картона коробку. Они прошли в комнату, Вадим уселся прямо на палас и приступил к изучению телефонных книжек, аккуратно размещенных по хронологии. Юлия Павловна, опустившись в кресло, наблюдала за ним с такой надеждой в глазах, словно из этой коробки, как ангел, мог в любую минуту выпорхнуть ее живехонький и невредимый Фима.

Во всех шестнадцати книжках Жираф прежде всего изучил странички, соответствующие первой букве фамилии отца Мудрика и его имени-отчеству. Ничего не нашел. Стал просматривать все подряд, от «А» до «Я» – а вдруг!

Мимо.

Он чуть не выругался вслух от досады! Он так надеялся найти зацепку, связь.

Он уже привстал с пола, но что-то остановило. Не мог ли Фогель с его склонностью к ребусам и кроссвордам как-то зашифровать, закодировать именно эту фамилию? Кроме того, в книжицах были и странички вне алфавита, «для заметок» или просто дополнительные. На некоторых значились люди без телефонов, телефоны без фамилий, какие-то названия лекарств, термины, случайные пометки – видимо, когда под рукой не оказывалось листка бумаги. Многие записи выдавали рано пробудившуюся склонность Фогеля кодировать, сокращать и шифровать.

Он решил снова пролистать книжки, всматриваясь во все записи, пометки, цифры – во все без исключения. Вот вторая по хронологии за 1974 год – мягкая, потертая, с захватанной грязноватой обложкой из дешевого синеватого дерматина. Внутренняя сторона задней обложки. Мелким шрифтом восемь цифр, рядом две пары слов-сокращений: «Кон-т» и «К-к».

«Семь цифр. Если телефон, то межгород. Двузначный код плюс пятизначный номер. Какие тогда были коды и на какие города? Черт его знает! Я еще тогда не родился. «Кон-т» – что это? Непонятно. Может быть, «контакт»? А два К? Кисловодск? Котовск? Епт… А может, Круглогорск! Вот оно!..

Он вскинул голову, глаза победно заблестели. Юлия Викторовна поняла, Вадик что-то нашел, и ответила взглядом, в котором читались и немой вопрос, и надежда. Он жестом пригласил ее в ванную комнату. Вода продолжала глушить его и так почти неслышный голос:

– Вы помните о контактах мужа с кем-то из Круглогорска в 1974 году и позже? Напрягитесь. Что он вам мог рассказывать о телефонных разговорах или встречах с человеком из Круглогорска? Или просто из Подмосковья?

Было видно, как Юлия Павловна насилует память нещадно и отчаянно. Прошла минута, Вадим ждал, жадно глядя на нее как на спасительницу, как будто от воспоминаний этой несчастной пожилой женщины зависит его судьба и чуть ли не вся жизнь. Он словно сам пытался помочь ей, экстрасенсорно питая энергией своего охотничьего азарта.

– Очень смутно, Вадим, очень смутно… Что-то было, связанное то ли с журналистикой, когда он только начинал, либо с его первыми публикациями кроссвордов, или же… Да-да, что-то с кроссвордами связанное, некая проблема. Был какой-то неприятный разговор. Но с кем и о чем? И был ли межгород, Круглогорск или другой, или все же Москва – нет, не помню. Вы представляете! – больше 35 лет назад, и вряд ли серьезное, иначе запечатлелось бы…

«Кроссворды, проблема, 35 лет назад… то есть 1974-й, год смерти Сергея Сергеевича. А телефон непонятно чей. Фогель в молодости с ним разговаривал. Звонил в Круглогорск. Или друг Фединого отца Мудрик ему звонил и оставил телефон. Но почему нет фамилии в блокноте, а запись на «обочине» книжки, впопыхах? Была бы фамилия, Фогель с его памятью непременно бы вспомнил. Ему не представились? Поэтому пишет просто «Кон-т», то есть «контакт». Нет, не может быть. Это слово как-то не подходит к ситуации. И вообще противоестественно обозначать в записной книжке конкретного человека, с которым поговорил по телефону, словом «контакт». Тогда что? И почему он звонил или ему звонили? И о чем могла идти речь?

– Юлия Павловна, две вещи! Первое: мне нужен обратный словарь русского языка. Есть?

– Конечно, сейчас принесу.

– Второе: а не сохранились ли подшивки ранних публикаций мужа и первых кроссвордов, которые он составлял?

– Разумеется! Он же собирал архив с самого начала. Ранние точно есть. Потом, правда, оставлял редко, только памятное. Иначе квартира бы утонула в подшивках. Это на антресолях, но в глубине. Надо все выгребать. Есть лестница.

Действуя по возможности тихо, Вадик приставил лестницу и опустошал антресоли, подавая Юлии Павловне все подряд, пока не добрался до увесистой стопки подшивок, сделанных по альбомам в плотных картонных переплетах. Его не напугал объем. Если что-то и найдется, то только в начале. Хотя…

Юлия Павловна принесла «Обратный словарь русского языка» и жестом показала – идет на кухню ставить чайник. Вадим раскрыл первый альбом.

Юноша Фогель, очевидно, рассчитывал, что его «досье», все написанное на заре журналистской карьеры, продемонстрирует кому надо его уровень и опыт и поможет трудоустроиться. Надеялся парень. Статейки о тружениках московского быта, об ударниках пятилетки, о новшестве на фабрике игрушек, интервью с поэтом-песенником, славившим Родину, – штук пятьдесят материалов, среди которых были и совсем коротенькие информации без подписи, гордо желтели от времени, присобаченные канцелярским клеем к тонким листам увесистого крупноформатного альбома. Публикации сперва в комсомольской газете, потом в более серьезной и известной. А вот и первый кроссворд – снова в молодежном издании. Скорее всего дебют: жирно обрамлен красным фломастером. Только вот имени составителя нет – странно. И дальше кроссворды. Также анонимные. А вот уже один авторизован, но другое издание, журнал «Ровесник». Тоже фломастером выделен. Видимо, впервые предложили раскрыть «инкогнито».

Вадим долистал до конца – ноябрь 75-го года. Пустой номер! Он захлопнул альбом и тут обнаружил под ногами незаметно выпавший листок – вырезку. Поднял. Это был кроссворд, почему-то не приклеенный. Вадик хотел было сунуть его куда попало в альбом, но взгляд остановился на мелкой подписи под кроссвордом. И тут он вошел в такой ступор, из которого выводит лишь неожиданный пистолетный выстрел над ухом.

Подпись гласила: «Составил Сергей Алешин».

Это был отец Федора Захаровича Мудрика. Человек, до поры до времени лежавший под камнем Круглогорского захоронения самоубийц и безымянных грешников.

Та же молодежная газета, в которой печатал свои кроссворды молодой Фима Фогель.

Вадим наконец опомнился и бросил взгляд на дату, сохранившуюся по нижнему краю газетной полосы. Быстро вернулся к первому фогелевскому кроссворду: датирован неделей позже.

Во второй раз за несколько секунд словно током пробило: стало быть, соперник на газетной полосе, конкурент. Вот оно – «Кон-т»!

Неслышно подошла Юлия Павловна и жестом пригласила на кухню. По глазам его поняла: найдено нечто решающее, может быть, спасительное.

Так оно и было.

Глава 3
Час «X»

Вадик разместился на узком пластиковом стуле у постели Тополянского, а сам Алексей Анисимович, к вящей радости оперативника, мелкими шаркающими шажками, но самостоятельно передвигался по палате, и лишь наложенный на шею лангет (Тополянский объяснил, что именно так называется эта несъедобная гипсовая штука) напоминал о чудом сохранившейся жизни.

Перед тем, как покинуть квартиру Фогеля и его, возможно, овдовевшей супруги, Жираф минут десять просидел молча, обездвиженный и ошарашенный открытием. Юлия Павловна со скорбным видом расположилась рядом и тоже молчала.

Он пытался осмыслить произошедшее за последние дни. Фабула, по которой Мудрик поставил этот кровавый спектакль, более или менее прояснялась. Но мотивы и психологические аспекты рисовались смутно, едва проступали в тумане минувших десятилетий, а догадки представлялись просто дикими.

В конце концов, Вадик решил, что делать дальше. Первое – выбраться из квартиры живым и незаметно. Второе – попасть к Тополянскому, опять же не приведя хвоста, доложить об открытии и получить совет (он же приказ), как действовать дальше.

Запихнув в карман обнаруженный листок и вырванный из альбома первый кроссворд Ефима Романовича, Вадик написал на клочке бумаги инструкцию для психологически подавленной женщины:

«Надежда есть. Никуда не выходите из дома минимум двое суток. Никому не открывать. К телефону подходите, но кто бы ни звонил – ничего не известно, ничего не изменилось. Будет информация, дам знать. Сейчас возьмите помойное ведро, идите к мусоропроводу, дверь оставьте приоткрытой. Не унывайте. Все будет хорошо. Эту записку – в унитаз».

Проверившись через полуоткрытую дверь, Видим поднялся на лифте на последний этаж, вскрыл отмычкой замок чердака и вышел на улицу через соседний подъезд, используя тот минимум конспирации, который был возможен в данных обстоятельствах. Он понимал также, что, захватив Фогеля и нейтрализовав Тополянского, великий и ужасный Мудрик потерял интерес ко всем прочим, вовлеченным в операцию. Ко всем, кроме него, Вадима Мариничева. Что и понятно: на кладбище труп киллера, а этот прыткий и упрямый сотрудник напал на след отцовской могилы.

Его ищут профессионалы. Но вряд ли с шумом и помпой. С ним хотят разделаться так же тихо, как с предыдущими жертвами. Значит, никаких операций «Перехват»: задействованы избранные, какая-то компактная спецгруппа. Это дает небольшой шанс продержаться подольше. Ехать к Тополянскому – риск. Но есть вероятность, что он их уже не интересует: подполковника выбили из игры. Все дело в упрямстве и амбициях наглого опера. По крайней мере, высокое начальство точно от него открестилось, коллеги тоже. Он псих-одиночка. Можно рискнуть. Главное – не подцепить хвоста. И Вадим позвонил Алексею Анисимовичу, воспользовавшись их секретным телефоном. Сказал только три слова: «Нашел. Скоро приеду». Услышал: «Жду».

Полдня, используя все известные ему приемы и финты, запутывал предполагаемую группу слежения.

Так никого и не засек. А потому он здесь, в палате шефа. Рассказал все в деталях, ничуть не опасаясь прослушки. Алексей Анисимович сходу заверил: «Говори смело. Здесь чисто». Откуда он это знает? Могли «позаботиться» в любой подходящий момент, например, когда на процедуры возили. Но если сам Тополянский уверен!..

– Значит так, – тоном начальственного указания произнес обитатель отдельной палаты, усевшись на кровать. – Сейчас сюда придет человек. Ты изложишь ему все, что было, и все, что думаешь по этому делу. Ответишь на вопросы так же откровенно и полно, как на мои. Затем, если он ничего не попросит у тебя, отправишься с его людьми по одному адресу и будешь сидеть там тихо как мышка, а тебя будут охранять. Надежно охранять.

Затем продолжил, но уже в излюбленной, «фирменной» интонации, с усмешкой, медленно откинувшись на низкую, почти вровень с матрасом, подушку.

– Когда-то, мой друг, я увлекался поэзией и на досуге почитывал неподражаемого Бродского, а также кое-что о нем. Печально сознавать, но ваше поколение к прекрасному прискорбно равнодушно. Ладно, не в этом дело. А в том, что прозорливая Анна Андреевна Ахматова, наблюдая за всяческими гонениями, коим подвергнут был ее младший коллега и ученик – молодой рыжеволосый петербургский пиит, изрекла пророчески: «Нашему рыжему делают биографию!». Вот и я, ни в коей мере не претендуя на провидческий дар Ахматовой, позволил бы себе предположить, что и тебе, юноша, делают сейчас биографию, а за одно и карьеру – правда, не по поэтической, а по сыскной, юридической, а может, и политической части. И хотя дела твои обстоят куда хуже, чем у обвиненного в тунеядстве Бродского, – на него, по крайней мере, не охотились киллеры из мощной спецслужбы, – твой быстрый карьерный рост, в случае благоприятного исхода, обеспечен. Нобелевскую премию, как Иосифу Александровичу, вручат тебе едва ли, но погоны с надлежащими аксельбантами и солидный пост просматриваются.

Вадик перевел этот цветастый монолог в короткую формулу: повысят, если останешься жив. Цена высоковата, но специфике службы соответствует.

Открылась дверь палаты, и вошел врач, невысокий подтянутый брюнет лет сорока в белом больничном халате с болтающимся на шее стетоскопом. За дверью, как успел разглядеть Вадик, остались еще два врача – они почему-то входить не стали.

– Кротов Аркадий Михайлович, – представился доктор, протянув оперативнику неширокую, но весьма крепкую ладонь. Затем достал из-под халата удостоверение. Вадим прочел и слегка опешил, но быстро пришел в себя. Кое-что прояснилось. Как минимум, стало ясно: в игру вступили люди президента и именно они спасли ему жизнь на кладбище, уложив киллера.

– Я попрошу вас детально изложить все, что удалось узнать, – очень спокойно изрек пришедший, присев на край кровати Тополянского. – Надеюсь, вы поняли, кем я уполномочен. За одно, надеюсь, догадались, почему вы живы, а не лежите на сырой земле в том месте, где обычно в эту землю закапывают.

После рассказа, проиллюстрированного старыми вырезками из архива Ефима Романовича Фогеля, «врач» Кротов набрал номер на мобильнике. «Это я. Передай, приеду с цветами и шампанским через час. Отбой».

Он снова перевел взгляд на Вадика, и во взгляде этом Жираф обнаружил нечто вроде восхищения. Подтвердилось.

– Отлично поработали! – с мягкой улыбкой вымолвил человек президента. – Алексей Анисимович предупредил о дальнейших планах. Надеюсь, не возражаете. Позже вам все объяснят.

И добавил многозначительно: «Если понадобится…»

Он подошел в двери и подал сигнал. Двое в белых халатах, имевшие к медицине такое же отношение, как Кротов, сопроводили Вадика в неизвестном ему направлении.

Оставшись наедине с Тополянским, Кротов заботливо предложил тому прилечь, примостился на стуле, вакантном после Вадима, и спросил, испытующе поглядев в глаза.

– Еще раз, Алексей Анисимович, ваши аргументы в пользу того, что Фогель жив. Не уполномочен вдаваться в подробности, но должен заметить, что от этого зависит очень многое. Критически зависит.

– У меня нет аргументов, Аркадий Михайлович! И откуда им взяться? Могу лишь исходить из логики развития событий. Точнее, алогичности, если смотреть на это с позиции закона, здравого смысла, норм человеческого поведения. Получается, что вся цепочка действий известного вам господина абсолютно ненормальна, абсурдна, не поддается объяснению. Судите сами: вместо объекта охоты изощренно убиты трое сотрудников редакции, совершенно не виновных в этом – назовем его так! – газетном казусе. И заказчик не мог этого не знать. Потом и приятель Фогеля, сделавший попытку провести экспертизу компьютера. Эти четыре убийства инсценированы в известных вам и по-прежнему необъяснимых декорациях: водка, валенки и т. д. Потом смерть продавца этих самых валенок, водителя прокуратуры и двух оперативных сотрудников. Уже без всяких спектаклей, откровенно, жестоко и цинично, как в гангстерском фильме. В чем замысел? Да, все они как-то связаны с появлением в кроссворде «суслика», но лишь отдаленно, косвенно, я бы сказал, даже ассоциативно. Открытие Мариничева кое-что проясняет. Но главное, почему я считаю, что Фогель жив, – именно эта самая алогичность, отклонение от известной схемы. По всем канонам жанра он давно уже должен пребывать в лучшем из миров. Но здесь каноны порушены, классическая схема не соблюдена, выбран какой-то экзотический вариант охоты. Кстати, не стоит сбрасывать со счетов, что дичь, простите за такую аналогию, имеет национальность, к которой господин Мудрик, по слухам, не испытывает симпатии, а вовсе даже наоборот. И все же мне представляется, какой-то запас времени у вас есть. Возможно, очень небольшой. Так мне подсказывает интуиция. Эфемерное понятие, но в нашем деле… – и Тополянский сделал многозначительный жест рукой, слегка поморщившись от боли.

Уходя, Кротов произнес:

– Вас охраняют, выздоравливайте. Надеюсь, в следующий раз встретимся в другой обстановке…»

«…и в другой стране»? – мысленно задал себе вопрос Тополянский. Он с трудом поднялся с кровати, дошел до окна и, созерцая хмурый осенний пейзаж, стал перебирать в уме возможные мотивы поступков Мудрика, исходя из ценной информации, добытой его талантливым и отважным учеником.

А через два часа Кротов, не прибегая к версиям и анализу, докладывал президенту обо всем, что удалось узнать и предпринять по делу. Только факты, имена, последовательность событий.

Выслушав, президент взял паузу. Он понимал, к этому моменту дьявольская операция Мудрика может быть уже завершена – сутки, десять часов, час назад – узнать это было невозможно, пока не предпримешь дальнейших шагов, резких и решительных. Но именно такие действия, проще говоря – попытка выкрасть или как-то иначе освободить Фогеля и стреножить Мудрика, таили огромный риск. Допустим, главного свидетеля – он же объект беззакония и бесправия – нет в живых, и труп уничтожен. Допустим, все следы тщательно стерты. Что предъявить обществу? Арест столь могущественного противника без весомых, даже неопровержимых улик не обязательно найдет понимание у национальной и западной элиты. Да и у той значительной части населения, которая поддерживает жесткую линию председателя ФКП. У тех, кто приветствует железный порядок без оговорок и допущений. У самих спецслужб с их привилегиями. У сторонников запрета либеральных движений и партий. Словом, такой демарш президента вряд ли вызовет массовый восторг, мягко говоря. Люди хотели бескомпромиссной борьбы с преступностью и беспощадных мер против коррупции. Мудрик возглавил, президент вроде поддерживает, и вдруг… Это, как минимум, острейший кризис в обществе, который еще неизвестно во что выльется. А как максимум…

Президент обязан был учитывать вероятность подобного развития событий, понимать всю меру политической, исторической ответственности, которая легла бы на него в случае, если одни вооруженные профессионалы начали бы масштабные силовые действия против других…

«Только живой кроссвордист, предъявленный обществу как один из многочисленных объектов бесчеловечного эксперимента или безграничного произвола… Да вдобавок еще и сокрушительная пиар-кампания в поддержку действий президента, желательно с повсеместной демонстрацией окровавленной физиономии и публичными показаниями Фогеля, портретами жертв и их родных на телеэкранах… Вот что дает шанс предотвратить опасную дестабилизацию в стране и кризис президентской власти».

Придя к такому умозаключению, президент вызвал Кротова.

– Поступим так. Задействуй все возможности нашей контрразведки, агентурные, технические средства и во что б это ни стало выясни, жив ли Фогель. Задача – узнать. Сверхзадача – не засветиться. У тебя 24 часа. Если станет ясно, что жив, разработаем молниеносную операцию. Если мертв или если достоверно ничего узнать не удастся, отпускаем ситуацию, живем дальше и ждем другого повода. Ты меня понял?

После стольких лет сотрудничества и доверительных отношений ответ был излишен, но Кротов делал скидку на экстраординарность момента и хорошо отдавал себе отчет, какими эмоциями обуреваем президент. Он ответил по военному «так точно!» и вышел. Он давно не отвечал президенту на военный манер.