Текст книги "Клеточник, или Охота на еврея"

Глава 6
Жираф охотится на суслика

«Указом Президента РФ от 23 января 2008 г. руководителем Федерального комитета правопорядка назначен Мудрик Федор Захарович.

Мудрик Ф.З. родился 22 марта 1964 года в Круглогорске Московской области в рабочей семье. Закончил Суворовское училище в Москве. Прошел пусть от младшего офицера до полковника. Служил в рядах спецслужб. С 1997 по 2003 года работал за рубежом. С 2003 года – руководитель одного из подразделений внешней разведки РФ, заместитель руководителя Службы внешней разведки.

Холост, детей нет».

Вадик Мариничев откинулся в кресле и загрустил. Это все, что опубликовано официально. Не считая, конечно, бесчисленных заметок с комментариями о новом назначении – в наших и зарубежных СМИ. Но кроме оценок создания ФКП – одобрительных у нас или панических в инопрессе – и разного рода домыслов и догадок, основанных на других домыслах и догадках, – ничего. Почти ничего. Ни единого интервью. Ни одного репортажа о визите. С пару десятков сообщений типа «состоялась официальная встреча руководителя ФКП и руководством ФБР (МВД Монголии, антитеррористического центра Италии и т. д.) Совершенно ясно: все, что несло хоть какую-то внятную информацию, содержало хоть какие-то достоверные детали его жизни, либо вычищено спецами Комитета защиты информации, либо убрано теми же, кто выкладывал, от греха подальше.

Стоп! Суворовское училище. Туда очень часто берут детей – сирот. Допустим, к 74-му, десяти лет от роду, он лишился отца и матери или только одного из родителей. У матери могла оставаться девичья фамилия, но отец-то был Мудрик.

Искать в газетном хранилище Государственной библиотеки? Это прорва времени, а шанс ничтожен. Он бы рискнул, но со службы пока не уволили, висели другие дела. Рвануть в Круглогорский архив – засветка стопроцентная. Да и, можно подумать, до него не пытались. Стало быть, там пусто. Фамилию матери и данные на Мудрика-отца наверняка убрали из Круглогорского ЗАГСа и вообще из архивов. Вопрос – зачем? Ушел из семьи? Преступник? Сомнительные связи? Если темные пятна, сам и дал такую команду верным людям?

Стоп! А может, он и не Мудрик вовсе! И не Захарович, и не Федор? Нет, надо рискнуть в Круглогорске. Ничего другого в голову не приходит.

Он придумал, как и где искать. Это был вариант с двойной подстраховкой.

На следующее утро, доложив, что едет по одному из дел на окраину Москвы, Вадик отправился в недалекий, ныне уже немаленький подмосковный город. Он рассудил просто: более или менее полные списки горожан, прописанных там хотя бы с 1964 по 1985, имелись у службы, которая уже в те годы существовала не только в столицах, но и во многих крупных населенных пунктах. Называлась «Горсправка» или примерно так. Нынче все компьютеризировано, но в Сети этого нет – понятное дело. Однако картотека могла сохраниться в виде бумажного архива. И на нее по халатности могли не обратить внимания те, кто «стирал» прошлое Мудрика. Судя по тому, как скрупулезно они убирают следы, такая промашка маловероятна. Но чем черт не шутит…

Нужен был человек, работавший в советские годы в архиве горсовета, а ныне живой и на пенсии. Версия была наготове.

Такого старичка Вадим нашел через городскую библиотеку. Скучающей за стойкой девушке Наине с глазами цвета зрелых маслин и черными же локонами до плеч Вадик, неотразимо улыбнувшись, представился Андреем из Санкт-Петербурга. Знает, что родной его дядька по фамилии Ребров Иван Сергеевич (сходу придумал) в былые времена работал в этом городе каким-то советским начальником невысокого ранга. Мама, сестра его, давно потеряла с ним связь. Перед смертью просила найти, повидаться, но ни адреса, ни телефона нет.

Наина понятливо кивнула, ненадолго скрылась в лабиринтах стеллажей и милостиво притащила старый справочник учреждений и организаций Круглогорска с фамилиями руководителей горкома партии, городского Совета и многих хозяйственных и бытовых служб. Вадик быстро нашел нужные страницы. Отдел организации услуг населению почти все те годы возглавлял некий Бандуров Игорь Савельевич. Замом у него трудился Дороднов Михаил Львович. Все! Если померли, надо придумывать что-то другое.

Вадик посетовал девушке Наине, что, мол, такая жалость, фамилии не нашел. И попросил телефон горсправки. Получив его и одарив восточную красавицу поцелуем в ручку, Вадик из телефона-автомата сделал звонок. Услуга, как и ожидалось, оказалась платная, уличный автомат здесь «не канал». Узнав адрес, Вадик через десять минут подъехал к небольшому, весьма невзрачному зданию, где левое крыло, судя по стрелке на вывеске, занимала искомая контора.

Полная блондинка в окошке «Информационной службы Круглогорска» приняла деньги и через пять минут выдала адрес и телефон Дороднова Михаила Львовича. Бандурова, увы, в базе не оказалось. Велик был соблазн поинтересоваться, как и когда создавалась сама база, но Вадик сдержался. Это могло вызвать подозрения и лишние вопросы.

По дороге ему пришло в голову сравнение, заставившее улыбнуться: Остап Бендер добывает в славном городке Старгороде у архивариуса Варфоломея Коробейникова ордера на заветный гарнитур Гамбса.

Дверь открыл давно не брившийся юноша в донельзя потертых рваных джинсах, замызганной, расстегнутой до пупа ковбойке и шлепанцах на босу ногу. От юноши разило убийственной смесью, возможно, всех спиртосодержащих жидкостей, что имелись в ассортименте славного города Круглогорска.

– Добрый день, мне бы Михаила Львовича повидать.

– Он тебе зачем? – с хамоватым вызовом поинтересовался парень, нетвердо стоявший на ногах.

Вадик начал плести про покойную матушку, дядю и моральный долг, но тотчас прочел в мутных глазах юноши, что ему все это по фене – лишь бы обломилось на бутылку. Вадик немедленно воплотил мечту в реальность. Парень сунул стольник в задний карман и провел его за пыльные потертые портьеры в узкую комнатенку, где задернутые грязно-серые шторы обеспечивали тоскливый полумрак. На диване лежал человек с высохшим, как у мумии, белесым лицом. Его неподвижный взор устремлен был в потолок, «декорированный» лоскутами сухой отслоившейся штукатурки и бурыми разводами – орнаментом, созданным временем и протечками.

– Говори громче, он глухой, – предупредил юноша и проорал уже для больного: «Дед, я в магазин, а это мужик хороший, кореш мой, ты ему помоги, ага!» – и испарился.

Вадик представился и повторил легенду, стараясь говорить отчетливо и звучно. Старик не менял позы, словно и не замечал присутствия постороннего. Наконец, разомкнув сухие губы, заговорил не слишком внятно, но громко, что свойственно людям тугоухим.

– Я лежачий. Парализовало три года назад. Реброва Ивана Сергеевича не помню, не знал такого. Хотя странно: он, получается, в мои годы работал, я всех вроде знал из партийно-советского руководства, из актива. Странно… – и старик повел глазами вправо, в сторону визитера. И Вадик вдруг прочел в них, едва открытых и затемненных полумраком утлой комнатенки, настороженность и подозрительность. Догадка тотчас подтвердилась

– Да, справочной службой наш отдел ведал, точно, – продолжил старик Дороднов. – Ее, как перестройка началась и весь этот бардак, Игоряшка Бандуров, мой начальник, под себя перевел. Он ведь, как и я, из органов был, к документам относился ответственно. А потом я на пенсию ушел, Игоряшка умер от рака, ну, и не знаю я, куда эту картотеку подевали.

Вадик-Жираф приуныл. Скрывать не было необходимости: по легенде все естественно. Он встал, собираясь уйти. И тут впервые за все эти дьявольские дни удача улыбнулась ему. Если, конечно, не считать таковою труп Седого на лестничной клетке.

Старик вновь скосил на него узкий слезящийся глаз.

– А ты, милок, не первый тем архивом интересуешься. Год назад приходил один – тоже родственника искал. Но я догадался. Меня не проведешь. Полжизни в органах, как-никак. Совсем другой человек нужен тебе, как и тому.

Вадик состроил недоуменную мину и хотел было вслух удивиться, но старик Дороднов прервал…

– Папашей его интересуетесь, Захаром Ильичем…

– Простите, кем-кем, – словно бы не расслышал Вадик, с трудом сохраняя личину простака.

– Ладно, кончай лапшу-то вешать. Я хоть и недвижный как бревно лесное, а читать еще не разучился и телевизор вот этот маленький поглядываю, – слава Богу, не пропил его Сенька-то еще, не даю.

Старик замолчал на минуту, переведя взгляд на ящик телевизора допотопной модели, что располагался справа на столике.

– Опасный у тебя интерес, парень. Но меня не бойся. Мне жить-то осталось всего ничего. Страха у меня нету, а вот обида со мною будет до последнего вздоха. Была Советская власть, был порядок, я этому порядку служил, честно работал. А как Горбачов с Ельциным перестроили и поизгадили все – так моя жизнь на помойку и полетела. И те, кто нынче у руля, не лучше. Вон пенсию дали – хоть с голоду подыхай.

И нынешний президент и Федька этот Мудрик – такие же, небось, борцы за счастье народное. Помню я Федьку пацаном, пару раз видел. И отца его встречал на партхозактивах не раз. За культуру он отвечал в городе. Общались, хотя в товарищах с ним не ходил, врать не буду. Только не отец он ему был, покойный Захар Ильич. Родственник какой-то. Усыновил он Мудрика-то. А кто отец настоящий – этого я не знаю. И про мать не знаю. И в картотеке ты этого не найдешь.

– Что делать-то? – разоружился Вадик, поняв, что раскололи его безнадежно, и дальше надо врать аккуратней. – Я, Михаил Львович, если честно, журналист. Работаю в свободном поиске. Мы называемся фрилансеры. Собираю материал, пишу статью, а потом продаю, кто купит. Деньги хорошие платят за такие раскопки. Вот решил рискнуть, хоть малость разнюхать… – вы точно угадали, про кого. Ведь нигде ни слова… Людям-то интересно. А деньги жуть как нужны.

– Дурак ты, прости господи, или безбашенный, – пробурчал старик. – Донюхаешься, в асфальт закатают. Ну ладно, так и быть… Дочь у Захара Ильича была. Жила с матерью – развелись они. Носила фамилию отца. Потом Захар Федьку приютил. Бывшая жена стервой оказалась, не пускала на порог, с дочерью общаться не давала. До его смерти, видать, так и было. Захар Ильич переживал сильно. Когда паренька взял, явно ему полегчало. Да вот только непонятно, почему он его так быстро в суворовское училище отдал, как от сердца оторвал. Через год и умер. Ну, вот… А дочь его, Федькина почти ровесница, в городе осталась, вышла замуж, жила отдельно, язык в специальной школе преподавала. Скорее всего, фамилию мужа взяла. Может, и сейчас там же, если не померла. Хотя с чего бы! Лет ей сейчас немного, где-то под пятьдесят. Жива поди… А звали ее, кажется, Нина или Надя. Нет, точно Нина. Если она знает чего и не побоится – расскажет. А кроме нее вряд ли кто… Гляди только, меня не светить. Хочу еще подышать маленько, сам не знаю зачем. Давай, иди, шею береги, вон у тебя какая длинная. Как бы не сломали…

Глава 7
Ультиматум смерти

Фима Фогель потерял счет времени. Его заточили в комнатке – тюрьме размером приблизительно три на три метра без окна. Бетонный пол. Скудный свет падал от единственной лампы на потолке, забранной по – тюремному в частую металлическую решетку. Стены обтянуты губчато-мягким покрытием, словно предполагали наличие в камере буйнопомешанного. На такого же обитателя рассчитаны были коричневого оттенка столик со стулом из легкого литого пластика. Койка и ведро для испражнений (в кроссворде для блатных, буде такой составлен, Фима загадал бы слова «шконка» и «параша») довершали мрачный «дизайн». Особенно угнетали жесткая панцирная сетка и нечто вроде подстилки вместо матраса. Подушки не было вовсе. Заставили раздеться и все унесли. Роба и грубые штаны не по размеру исчерпывали его гардероб.

Первое время Фима почти не спал, извиваясь на этом пыточном ложе в надежде обнаружить позу, когда сетка не врезается в ребра. Потом свыкся как-то.

Мерзкое пойло в алюминиевой миске, без ложки, как собаке, несколько раз пропихивали сквозь отверстие в оконце под смотровым глазком. Он заставлял себя проглотить немного, после чего лежал с открытыми глазами, пытаясь собраться с мыслями. Но собираться, по сути, было не с чем. Все то же изнуряющее, сводящее с ума недоумение, непонимание происходящего сводило любые попытки интеллектуальной работы к отчаянному, все затмевавшему, тупиковому «за что?»

Именно здесь, в этой камере, Фогель на себе испытал то, о чем с содроганием читал в романах и мемуарах. Так чувствовали себя люди, внезапно попавшие в сталинско-бериевские застенки. Там томились, подвергались диким истязаниям (Фима понимал, для него это впереди!) и верные, фанатичные коммунисты, сами истреблявшие «японский шпионов или еврейских врачей-отравителей», и мирные обыватели по абсурдным обвинениям, и совершенно случайные «осквернители» идеологических святынь – подтерлись в уборной газетой с портретом Сталина.

Да мало ли было поводов? Но он никак не мог соотнести себя ни с одной категорией мучеников. При всей начитанности и осведомленности Фиме не попадались случаи, когда по высшей воле самого тирана какую-то мелкую сошку, массовика-затейника, провоцировали на его же, тирана, публичное оскорбление, и через горы трупов подводили под арест и гибель.

Он потерял счет времени. Впрочем, и не пытался вести его. По смутному ощущению за ним пришли дней через десять. На самом деле прошло лишь пять суток. Явился один, коренастый. Как и в момент заселения в номер этого дивного отеля, завязал глаза, усадил в кресло-коляску и приторочил скотчем – не пошевелишься. Катил недолго.

Страха Фогель уже не испытывал. Пришло состояние угрюмого, тупого безразличия, часто спасительное для психики обреченных.

Сняли повязку, и он увидел восседавшего перед ним в куда более комфортном кресле Мудрика. Тот встретил приветливой улыбкой радушного хозяина.

– Да-а, Ефим Романович, дорогой вы мой, – подзапустили бороденку-то. Видок у вас неважный. Похудели. Голодно было? Так вы б добавки попросили. Вам бы принесли. Всей вашей яркой жизнью вы заслужили сытую старость.

– Я хочу позвонить жене, – глядя в серые, нагло посмеивающиеся глаза тюремщика, убито произнес Фогель. – И еще хочу перед смертью понять, что вам надо. Что вам от меня было надо?

– Обижа-а-а-ете, Ефим Романович, – с издевкой протянул Мудрик. – Нешто я зверь или бездушный солдафон! Юлии Павловне уже позвонили давным-давно. Заверили в добром вашем здравии и хорошем питании, пообещали скорейшее возвращение с того света, как только наступит второе пришествие убиенного вашими соплеменниками Господа нашего многострадального.

Тут, как при первом свидании, усмешка перекосила тонкие губы Хозяина и стремительно исчезла, словно у компьютерного мультперсонажа. Мудрик вскочил, подошел вплотную к обездвиженному пленнику и, резко наклонившись, прошипел ему прямо в лицо, перейдя на «ты».

– В неведении она. Вряд ли в блаженном. Все от тебя будет зависеть, писака херов! Пройдешь испытание – останешься жив, вернешься, сюрприз будет старушке, а не пройдешь – сдохнешь. Но сначала пристрелят ее и сыночка твоего в Праге. И фото их бренных тел покажут, чтобы легче было тебе подыхать, понял!?» Вали отсюда, я позову, – рявкнул он Паташону, и тот поспешно вышел, аккуратно прикрыв дверь.

А вот этого пленник совсем не ожидал. Угроза Юльке и сыну вышибла его из оцепенения. Фима закричал, глаза налились кровью, тело судорожно задергалось в липких тенетах.

– При чем они, при чем они, за что-о-о?.. – взвыл он истошно, заливаясь слезами.

Мудрик молча наблюдал за истерическим припадком и, судя по выражения лица, произведенный эффект доставил ему удовольствие.

Фогель постепенно выдыхался, последние силы покидали его. Но подсознание посылало сигнал, что он на грани безумия, и если переступит, его любимых никак не спасти. Он не воспринял слова о каком-то испытании.

– Я еще раз прошу, умоляю, – сквозь слезы выдохнул Фима, – заклинаю, ответьте, если вы не зверь, если вы нормальный человек: в чем я провинился, что я должен сделать, чтобы вы не трогали родных?

– Ладно, не ной – уже спокойно и снисходительно выдохнул Мудрик. – Отвечу. Я хочу восстановить справедливость. Только не думай, что имею в виду все общество, страну нашу несчастную. Страна спилась, люди в большинстве своем обнищали. Богат – живи и держись за бабки, нищеброд – получай подаяние. Россия страна заколдованная, а потому обреченная. Заклятье произнесено невесть кем и когда. Возможно, самим Всевышним, хотя я-то в него не верю. И добрый волшебник не явится. Во всяком случае, на нашем с тобой веку – точно. А век наш короткий. Особенно, полагаю, твой, – и Мудрик многозначительно улыбнулся, пригладив зачесанные на пробор бесцветные редковатые волосы.

Речь Фогелева тюремщика ничего не прояснила, но лишь сильнее укрепила Ефима Романовича в ощущении, что перед скорой смертью над ним еще долго будут измываться.

Между тем Мудрик обошел инвалидное кресло сзади и подкатил Фогеля вплотную к стене слева от книжного шкафа. Внезапно часть стены медленно поплыла вбок, и Мудрик, словно заботливый санитар, вкатил коляску с пациентом через образовавшийся проем потайной двери в небольшое, сильно осветленное помещение.

Значительную часть пространства съедал широкий, массивный письменный стол, изрядно траченный временем и жучком-древоточцем. Хозяин подкатил к нему кресло. Фима обозрел поверхность стола и обомлел: почти точная копия того «натюрморта», что поразил в квартире мертвого Проничкина. Двухтомный энциклопедический словарь Прохорова, рядом с ним крестообразно выстроились пять закупоренных бутылок водки «Добрыня», граненый стакан и тарелочка с огурцом, правда, еще не надкусанным. Под столом Фима узрел странные валенки с неестественно коротким голенищем – именно такие были натянуты на ноги покойного программиста. Еще Фима обратил внимание на большой фотопортрет незнакомого ему человека, явно с увеличенной черно-белой фотографии. В старомодной кепке, кургузом пиджачке в грязно-серую крапинку, мятой байковой рубашке-ковбойке с расстегнутым воротом – со стены смотрел простецкий небритый мужик неопределенного возраста, но в его полуприкрытых, умных глазах было что-то болезненное и, одновременно, притягательное.

По центру же стола располагалось и нечто лишнее, чего у Проничкина не наблюдалось, – распластанный лист зеленовато-желтого, в цвет пожухлой травы, плотного ватмана с беспорядочно расчерченными на нем крестами и распятьями. Стойки и поперечины каждого были разделены на клеточки и каждая первая пронумерована.

Кроссворд. Точнее – собрание маленьких кроссвордов, каждый на два слова. Но даже деморализованный и скованный страхом Фогель тотчас определил про себя, что такой тип кроссворда, такая примитивная графика совершенно незнакомы ему и никогда не встречались в практике. Более того, весь рисунок на ватмане зрительно производил впечатление участка кладбища, но изображенного без памятников, могильных плит и холмиков, – одни могильные кресты.

Замутненным слезной поволокой взором он еще раз вгляделся: никакой графической связи между «крестами» не было. Тут Фима почувствовал, что его начали распеленывать. Мудрик самолично срезал скотч в нескольких местах за спиной и на груди, содрал стягивавшие тело клейкие полосы. Потом освободил и затекшие ноги.

– Ну вот, вы и свободны, борец за великое русское слово! – провозгласил гостеприимный хозяин, усиливая ерническую интонацию очередным переходом на «вы». Он извлек из бокового кармана карандаш и маленький таймер. – Сейчас я оставлю вас наедине с вашей свободой. С той самой, которой вы так дорожите. И мы посмотрим, чего она стоит, ваша свобода. Вы же старательно обустраивали для себя жизнь в сторонке от бурь мятежных, вне политики, в непротивлении злу. Вы кропали кроссвордики и шарадки, обогащали эрудицию и оттачивали мастерство. Вот теперь вам предстоит доказать, что не напрасно, и выбор был правильный. Вот и докажите. Зовите на помощь интеллект, эрудицию, интуицию, а также вашего еврейского бога и волю к жизни, если еще осталась…

Федор Захарович вещал, неторопливо прохаживаясь от стены до стены, и лицо его, глаза, пластика походки, весь облик выдавали такое самодовольство, такое упоение от происходящего, какие испытывают лишь безмерно тщеславные люди в минуты полного своего триумфа.

– Перед вами, смиренный Ефим Романович, двадцать кроссвордов. Каждый состоит из двух слов. Все их надо разгадать. Одно пересечение, одна общая буква – крест он и есть крест. Задачка пустяковая для такого эрудита, как вы. Получите 20 букв на перекрестьях. Из них выйдет фраза. Так и быть, подсказочку дам: фраза из четырех слов. А в них разъяснения, которые вы ищете: почему вы здесь, и почему именно вы, и что за бомж тут рядышком благоухал. Правда, на главные вопросы искомая фраза ответов не дает. На них я сам отвечу, если сумеете ее прочесть. На все про все вам ровно час. Время пошло.

И опять на «ты», голос жесткий, желчный.

– Разгадаешь – будешь жить, но еще тише, чем прежде. Молча доживать будешь. И семью не трону. Не разгадаешь – сдохнешь точно так же, как твой знакомый компьютерщик и остальные, кого пришлось ликвидировать, пока я до тебя добирался, до жалкой твоей, трусливой душонки. Водочки можешь глотнуть, если, конечно, душонка попросит. По нужде – вон в углу ведро. Но лучше терпи. Или ссы под себя. У тебя каждая минута на вес золота. Точнее – на вес жизни.

Он двинулся к выходу, бросив через плечо:

– Да, и не строй из себя камикадзе, не пытайся карандашом горло себе прокалывать или глаз. Это бо-бо, дядя.

Он вышел, и дверь плавно откатилась назад, вровень со стеной.

Фима вновь, уже в который раз за эти дни, усомнился в реальности происходящего. Да с ним ли это все творится? Рассудок бунтовал. В какие-то мгновения он сам себе казался персонажем абсурдистского театрального действа или какой-то изощренно жестокой мистификации. Когда отчаяние охватывало нестерпимо, он уговаривал себя, что все это сон, морок, и надо, как он частенько делал, избавляясь от жуткого сновидения, совершить самоубийство, бросится вниз головой с высоты, прыгнуть под машину – и тогда проснешься.

Но что поделать, он вынужден был смиряться с действительностью, поскольку господь лишь на краткие минуты посылал ему обморочную прострацию как забвение. Или просто психика Фимы еще удерживала в реальном мире, не позволяла сбежать окончательно от этих пыток в уютный мрак безумия.

«Палач убьет их, моих дорогих! Надо взять себя в руки. Действовать! Не терять ни секунды! Сон ли, реальность, обречен ли он и его родные или есть шанс – неважно. Перед ним задача. Работа. Надо постараться ее выполнить и как можно быстрее, и будь что будет. Тем более область знакомая, привычная. Просто на этот раз он «по другую сторону».

Вспомнился герой любимого им романа Альбера Камю «Чума». Эпидемия непобедима, город обречен, но только сама по себе борьба с обстоятельствами и есть единственно правильный выбор, единственно приемлемый способ преодоления безнадежности. Внутренний взор, обращенный к экзистенциальным категориям, уступил место взгляду, более или менее сконцентрированному на листе ватмана, где погост о двадцати крестах манил и страшил одновременно.

Фогель прочел вопросник и понял, что, несмотря на высокие шансы отгадать большинство слов, все расшифровать не удастся, а это гибель. Причем и на сей раз придуман иезуитский, изощренно-издевательский метод уничтожения человека.

Пятибуквенная горизонталь каждой балки пересекалась своей срединной третьей буквой с третьей же буквой вертикальной «балки» креста. По вертикали слова были длиной в шесть – семь букв, а то и более.

Многие вопросы действительно показались довольно простыми. Другие были сложны или очень сложны, но не безнадежно: эрудит-профессионал, к каковым причислял себя Фима с полным на то основанием, мог, поднапрягши память, их расколоть. Но были и такие, которые Фима быстро оценил как зубодробительные, почти неразрешимые без конкретных знаний в различных сферах науки, искусства, истории… Здесь требовалась исключительная эрудиция. Или – профессиональное образование по каждой из дисциплин. Третья буква одного из слов, даже если ты уверенно его разгадал, вряд ли послужит серьезной подсказкой для второго слова, которое не встречал никогда.

Кто как не Ефим Романович Фогель знал: методом подбора искомых букв к уже известным на пересечениях можно добиться успеха, если ты хоть раз в жизни слышал его, хотя бы смутно помнишь, что оно означает. Есть, конечно, исключение, когда в слове из четырех – пяти букв две надежно отгаданы, и ты вписываешь остальные по наитию, по смутной догадке, методом исключения прочих букв или звуков. Вписываешь и попадаешь в точку. Или не попадаешь.

Но здесь не тот случай. Жестокое условие не допускало интуитивных решений – только рациональные, единственно правильные. Таков был меморандум Мудрика.

«Спокойно, Фима! – сказал себе Фогель, отчего спокойнее ему не стало. – Главное – прочесть или угадать ключевую фразу. Для этого отгаданных букв может и хватить. А там посмотрим…»

Он заставил себя начать. При этом скептически взглянул на мирно лежащий толковый словарь лохматого года выпуска, отметив почти полную его никчемность, когда надо не придумывать, а стремительно разгадывать: еще одна издевательская проделка негодяя. Впрочем, может и пригодиться…