Текст книги "Клеточник, или Охота на еврея"

Фима уронил голову на руки и вдруг зарыдал как ребенок, всхлипывая, задыхаясь. Он словно выплескивал со слезами все дикое недоумение и отчаяние безвинно терзаемого человека.

– Ну, успокойтесь, все, все, хватит, будьте мужчиной, – довольно жестко проговорил Тополянский, жестом показав Вадику, что, мол, надо чего-то накапать.

Вадик ушел на кухню, вернулся с валокордином, отсчитал тридцать пять капель, вспомнив обычную дозу мамы, долил водички в рюмку. Фима, продолжая всхлипывать, дрожащей рукой принял снадобье, послушно выпил и снова уткнулся в раскрытые, влажные от слез ладони.

Глава 10
Фляга смерти

Они сидели на скамейке в дальнем конце Филевского парка.

Не по-весеннему подсохшие, пустынные в этот будний день, неширокие аллеи стрелками разбегались в разные концы парка меж плотно соседствующих немолодых лип, тополей, берез и столетних дубов. Деревья поглощали недалекий уличный гул, воздух был чист и вкусен, где-то справа на макушке старого тополя распевался невидимый скворец.

Они молчали. Седой, с длинным прямым носом и бритвенно тонким разрезом рта курил, часто и как-то мелко сплевывая, словно сигарета была без фильтра и крошки табака застревали в губах. Лысый глядел прямо перед собой, в мелких круглых глазках его, серых с зеленоватым отливом, читалась то ли злость, то ли тревога. Мощные плечи, короткий атлетический торс… Он трудился над жвачкой, широко открывая рот и отвратительно чавкая.

– Толя, гадом буду, надо рвать когти, – нарушил молчание Лысый, не прекращая мучить свой «Орбит». – Пойми, густой замес. Баланда пересолена. Век воли не видать, такое мочилово никакой пахан не замотает. Я ж не вафел, масть просекаю. Толя, масти козырной у заказчика по всем карманам заныкано. Он точно на отмыв ставил. Может, и двойная стирка, может и тройная. Гадом буду, после нас еще два-три таких же лоха в очередь на жмурки стоят. Толя, мы ж для него голье. Стрёмно, блин…

Седой выстрелил сигаретой в кусты, расстегнул верхнюю пуговицу черного габардинового пальто, подставив горло приятной прохладе.

– Шурик, я тебя сколько раз просил говорить со мной на человеческом языке, а не гнать эту феню твою тюремную: слушать тебя противно, а иногда и понять невозможно. Хотя, – он обреченно махнул рукой, – даже если ты по-русски начнешь изъясняться, все равно кроме херни всякой ничего от тебя не услышишь. Был ты мудаком полуграмотным до зоны и остался таким. Ну что ты гонишь! Ты проверенный кадр, я тоже. За нами столько мокрых дел, что если бы хотели, давно бы уже, как ты выражаешься, отстирали. Мы профессионалы, Шурик. Работаем чисто и с гарантией. Не подводили ни разу. И эту операцию с водкой провернули безупречно.

Чего ты паникуешь? Бабки получил, живи. Только помни главное правило: не шиковать, не светиться, не болтать.

– Уеду я, Толик! Никогда не бздел, ты знаешь. Мне западло. А тут первый раз в мандраже. Вот нюхом чую. Мы раньше кого работали? Серьезных деловых. Заказы понятные. А тут фраера лоховые. Почему бедные фраера за такие башли? И почему с такими понтами? Только один мал-мал упакованный, ну, с обстановочкой на хазе. Остальные – нищак, мышки голые. Но обрати внимание – один, который первый был, журналист из газеты. Я у него на столе визитку-то разглядел. А потом в газете прочитал про него. Может, и последний, что у бабы прятался, тоже из этих, из журналистов. Тут политика, Толик, зуб даю! А это значит, фраера в натуре серьезные, в большой игре.

Казалось, Седой слушал рассеянно, вполуха. На самом деле речь Лысого, не слишком оскудевшая блатной терминологией, вызывала у него определенные эмоции. Во-первых, Шурика было жаль. Десять лет знакомства, можно сказать дружбы, пять – совместной работы. Абсолютно свой в доску, опытен, надежен, руки железные и чутье звериное. Обычно молчалив и спокоен. Сегодня исключение, подтверждающее это последнее его свойство: предчувствует, предощущает…

Кроме того, рассуждения Шурика были не столь уж наивны и разбередили беспокойство в душе самого Седого. Заказчик доверял ему всемерно и ценил очень высоко – в этом не было сомнений. Седой был надежен еще и в том смысле, что никогда не видел заказчика, не слышал его подлинного голоса и даже теоретически, под самой жуткой пыткой, не мог ответить на вопрос, где его искать.

Заказчик никогда не назначал свидание в одном и том же месте. Вначале был звонок, скорее всего с телефона-автомата. Ссылка на старого друга – подельника, почившего в лагерях от туберкулеза. Предложение встретиться вот как раз здесь, на этой скамейке. Голос явно искажен. На свидание никто не пришел. Седой собирался было уйти, но из-за широкого ствола старой сосны аккурат возле скамейки вдруг донесся голос, приглушенный, видимо, ладонью у рта: команда не оглядываться, слушать внимательно и запоминать слету. Сказанное было повторено еще раз, слово в слово. Седой цепко схватил инструктаж, со второго раза – намертво.

Следующая встреча случилась в Подольске. Тихий закуток за гаражами. Гонорар копейка в копейку под листом железа у заброшенного ржавого бокса. Очень солидный гонорар. Новое задание. Заказчик оставался невидимым, голос неузнаваемым. Потом другие места, даже города подмосковные. Ни одного сбоя, ни одной накладки, ни одного бакса недоданного. Но и Седой выполнял задачи безупречно. И что там говорить, Лысый был лучшим напарником, какого только можно было сыскать. Да-а-а, обидно и странно, но дело есть дело. Профессионал кончается там, где начинаются сантименты.

Седой приобнял помрачневшего Шурика за плечи, похлопал дружески.

– Ладно, братан, кончай нюни, получай бабульки, давай по маленькой за успех и разбежались.

Седой огляделся, хотя и знал, что в такой час вряд ли кто забредет в этот укромный уголок парка, сунул Шурику пухлый конверт. Тот не считая, запихнул деньги во внутренний карман куртки. Седой извлек из наплечной сумки фляжку с коньяком и две пластиковые складные рюмочки. Такая была у них традиция.

Седой налил Шурику и поймал его настороженный, колкий взгляд.

– Ты чо на меня зыркаешь, – Седой добродушно улыбнулся и, взяв непрозрачную металлическую фляжку за дно, слегка приподнял ее на уровень глаз, словно рассматривая содержимое на просвет. – Совсем параноиком заделался? Там, блин, цианистый калий кусочками плавает. Сейчас жахнем за дружбу и вместе к отцу небесному за грехи наши тяжкие.

С этими словами, продолжая улыбаться, Седой налил другу, а потом и себе до краев, чокнулся с Лысым, продолжавшим глядеть не него с легким недоверием, и глотнул, смачно крякнув. Лысый сделал паузу, словно хотел убедиться, что глоток настоящий и коньяк необратимо проник в организм напарника. Потом опомнился, подумал про себя, мол, совсем с катушек съехал – Толика подозревать, и тоже выпил одним глотком, смачно выдохнув. Посидел несколько секунд, глядя на макушки деревьев, протянул пустую рюмку корешу с намерением выпить по второй, но рука вдруг резко занемела, пропали ноги, заволокло мутью глаза. Последним взором, полным дикого недоумения, он попытался поймать взгляд Толика. Но тот смотрел себе под ноги. Он не хотел этого видеть. Ему было противно и стыдно.

Когда тело Лысого стало заваливаться вперед, Толик подхватил обмякший торс напарника, прислонил к спинке скамеечки, зачем-то ниже надвинул на мгновенно покрывшийся испариной лоб Шуркину серую кепку с мягким коротким козырьком, надел перчатки и вытащил из его карманов деньги, паспорт, ключи – все… Потом нащупал выпуклость на донце фляжки, нажал на нее от греха, чтобы хитрый, невидимый механизм вернулся в прежнее положение. Он не знал, как устроена эта шпионская, секретная разработка, какими джеймсы бонды отправляли с ее помощью врагов своих на небеса, но на это ему было наплевать. Он встал и быстро двинулся в направлении к выходу из парка, ощущая мерзкий осадок на душе. Мерзкий, но ведь не смертельный, как в той емкости, с помощью которой он выполнил самое коварное и досадное из убийств, когда-либо им совершавшихся.

Глава 11
Попался?

Тополянский ехал на службу и размышлял. Настроение было прескверным.

Он не мог держать Фогеля на конспиративной квартире до морковкина заговения. Он уже и так сильно подставлялся, находя для начальства сомнительные аргументы.

Следствие никуда не двигалось. Новые данные экспертиз, проверки биографии жертв, круга знакомых, обстоятельств, предшествовавших преступлениям, бесконечные повторные опросы возможных свидетелей и родственников, наконец, анализ компьютерных операций, составивших роковую цепочку от квартиры кроссвордиста до редакционного сервера, ничего не дали. Только умножили вопросы, на которые с рациональной точки зрения ответить было невозможно.

Ну, например, зачем убили Проничкина? Бедный безобидный айтишник что-то там смутное нарыл в процессоре Фогеля. Ничего определенного – так, догадки. Какую опасность представлял он для убийц или убийцы? Но уж коль возникла потребность избавиться даже от его свидетельских – нет, не показаний, просто предположений, не проще ли было подкараулить Фогеля и отнять у него процессор. Даже не убивая, коль это почему-то не входит пока в их планы. Просто дать по башке, отнять улику – весьма сомнительную, надо сказать! – и уничтожить. При их-то оперативном опыте! При той высшей квалификации, которую продемонстрировали исполнители, бесшумно вскрывая замки и убирая людей, и… ни малейших следов не оставляя.

Вадику поручили то, что могло реально дать хоть какую-то зацепку: «реквизит» на местах преступлений. На водку надежд никаких – это было понятно сразу. Бутылки, судя по маркировкам и акцизным маркам, куплены в Москве. Популярная дешевая «Добрыня», старая добрая марка, разливавшаяся лет уж пятьдесят как, продавалась во множестве торговых точек на радость алкашам и бедным слоям пьющего населения. Но даже если бы в нескольких магазинах – толку-то? Чьи фотографии или фотороботы демонстрировать продавцам? Кажется, впервые за много лет у Тополянского за неделю следствия не было ни единого свидетеля, ни одного подозреваемого, никаких вещдоков, наводящих на след, и ни малейшего представления, куда дальше двигаться.

Вот разве граненые стаканы… Экспертиза показала, что водку в них не наливали. Жертв поили варварски – из горла. Зачем они там стояли, для какого такого антуража – непонятно. Однако примечательно: людям Тополянского не удалось обнаружить в магазинах и на складах Москвы стаканы именно такой формы, размера и именно с таким штампом-артикулом на дне. Они представляли собой нечто среднее между стаканами и штофами о двенадцати гранях.

На старейшем стеклозаводе в Сокольниках, ныне ОАО, нашелся мастер участка глубоко пенсионного возраста. Ветеран припомнил, что такие выпускались у них лет сорок назад. Архивы сгорели.

Тополянский не дал добро на поиски по всем стеклопроизводствам города, тем более страны, резонно полагая, что и там давно уже все сожгли или выкинули. А и нашлись бы старые товарные книги или накладные, – дальше-то что? Однако сам факт любопытен. Убийца или убийцы вполне могли купить стандартные стаканы из миллионных партий, и никаких проблем. Но раздобыли где-то именно такие. Допотопный, с едва различимой желтинкой на просвет стекла, хотя, как показала экспертиза, мыли их тщательно перед «неупотреблением».

Энциклопедические словари тоже ясности не добавляли и зацепок не дарили. Кроме одной детали: это было последнее издание популярной энциклопедии, исправленное и дополненное. Поступило в продажу аккурат в феврале. Что позволяло с некоторой долей вероятности заключить: план «убийств с антуражем» задуман был в период с февраля по апрель.

Об огурцах и говорить нечего. Болгарский сорт из банки. Маринованные. Поставки бесконечны и неисчислимы.

И наконец – валенки. Здесь наметился крошечный просвет. Не просвет даже – проблеск. Дотошный Вадик нашел спеца по валенкам на небольшой частной фабричке под Подольском. Этот старик, Никитич, кажется, был живее всех живых, знал о валянии валенок все, что только можно было постичь за полвека практической работы, да к тому же, по счастью, имел давнее хобби – собирал валенки всяких кроев и типов, свалянные по разным уголкам Руси, от довоенных до новодела. Никитич опознал предъявленные ему обрезки как сравнительно новые валенки сибирской катки, точнее – алтайской, а еще точнее – барнаульской. Знает он про эту фабрику, видал ее образцы, один имеет в коллекции.

Вадик дозвонился в Барнаул, поговорил с технологом фабрики, с отделом поставок. Выяснился московский оптовый покупатель – ООО «Уют». Последняя партия поступила в декабре, пять тысяч пар. Вадик туда. И наконец повезло. Вадику, а не «Уюту». У этого ООО под самый Новый год возникла проблема. Нагрянули налоговики, жадные до дрожи в преддверии новогодних праздников и расходов. Об откате не сговорились, и обозленные блюстители государственных интересов закрыли и опечатали склад. К тому моменту «Уют» успел сбросить на продажу лишь одну небольшую партию. Сто пар ушло в магазин «Рабочая одежда» в Мневниках. Вадик туда. Разумеется, все продано. Искомого 44 размера реализовано было 10 пар. 26 декабря в товарной книге запись: сразу все десять ушли, именно 44-го размера.

Работали два продавца. Прижогин Артемий Викторович, пятидесяти трех лет, уволился в начале апреля. Санина Лидия Ивановна, увы, семидесяти двух лет, стояла за прилавком. Вадик вцепился ей вопросом в поизносившийся мозг, в усыхающую подкорку, в замутненное годами и, похоже, спиртным, подсознание: кто, как выглядел? В памяти женщины что-то мерцало, но никак не оформлялось в зрительный образ. Вроде мужчина. Вроде высокий. Или не очень. Лысый. Нет, с залысинами. Кажется, улыбчивый, простое лицо. «Одет? Убей бог, не помню! И вообще, может, не мужчина. Не хочу врать. Покупателей было много, ассортимент немалый…Нет, точно мужчина. Вспомнила: он мерить не стал, так взял, по размеру. Я еще удивилась… Но вот описать не могу. Я уж, сынок, в годах, память у меня на лица плохая».

Через полчаса Вадик-Жираф понял: все, безнадега. Нужен был Прижогин Артемий Викторович. К нему по адресу: Столярный переулок, 16 сыщик и отправился.

Тополянский вошел в кабинет, пролистал какие-то бумаги, отмечая про себя, что содержание их в памяти фиксируется плохо. Это был крайне тревожный признак: утрата способности менять фокус внимания. Стареет или сказывается исключительность дела, свалившегося на него на закате карьеры.

Спокойно, главное – не терять надежды. Должен появиться хоть край ниточки. Должен! Кто – то же мог запечатлеть в памяти минимум одного из участников столь сложной, многоходовой операции: слишком много живых и мертвых вовлечено в ее орбиту!

Звонок на мобильный. Вадик.

– Алексей Анисимович, это я.

– Догадался. Ну что?

– Нарисует. В деталях и с подробностями. Едем, готовьте художника и компьютер, пожалуйста.

Вадик прибыл с человечком маленького роста, сутуловатым, с живыми темными глазами на небритом лице, забранном в частую сетку морщин. Артемий Викторович Прижогин, бывший музыкант, школьный учитель пения, администратор в музыкальном театре, неудавшийся фермер и, в конце концов, продавец в маленьких московских магазинчиках, был, по счастью, человеком общительным, наблюдательным и разговорчивым.

– Я почему запомнил его! – тарахтел Артемий Викторович, направляясь в сопровождении Тополянского и Вадика в аппаратную. – Он немой был. Точно немой. Но не глухой. Я с клиентами поговорить люблю, за жизнь пообщаться, если народу нет. А этот словно воды в рот набрал. Спрашиваю, что ищет – молчит. Подошел к валенкам, я ему про достоинства, откуда, где сделаны, про цену – щупает и молчит. Какой, спрашиваю, размер интересует – как к стенке обращаюсь. Тут я деликатно так ему: «простите, вы говорить не можете?», он кивнул, взял с пола образец 44-го размера и на пальцах показал, мол, десять пар надо. Я пошел на склад, ну, точнее, в комнату за прилавком, где у нас товар, Лида осталась, клиента обслуживала. Господи, да чего она помнит-то, дура дурой, только о своих пьянках да внуке дебильном думает, да еще – как подворовать да наколоть покупателя хоть по мелочи… А этот, немой-то, у всех валенок ярлыки осмотрел, явно размер сверял, жестом показал, мол, упакуй ему в коробку. Я в две упаковал, одной большой не нашлось. Перевязал коробки. Он восемь тысяч дал, восемь бумажек, как сейчас помню. Валенки по восемьсот были. И ушел. И все.

Сели к компьютеру. Прижогин надел очки в массивной пластмассовой оправе с подклеенной у изгиба дужкой.

– Сразу скажу, не русский он был человек. То ли кавказец, то ли еврей. Но тут не знаю, паспорт не спрашивал, как вы понимаете, – и сипловато, натужно как-то захихикал. – Возрастом помладше меня. Кепка у него утепленная, с ушами. Но память у меня на лица всегда была неплохая. Попробуем…

Вслед за тем он весьма толково и внятно стал описывать черты лица, уверенно руководя рукой компьютерного дизайнера.

Тополянский отвел Вадика в сторону, чтобы не отвлекать внимание словоохотливого экс-музыканта. Полчаса они обсуждали оперативные вопросы и наконец вернулись к компьютеру, где завершалось создание «документально-художественного образ». Они молча уставились на экран дисплея. Лицо человека в кепке-ушанке еще не обрело формы губ, но глаза, щеки, овал лица, нос, подбородок вкупе давали достаточно внятное визуальное представление об объекте. Оба замерли, наблюдая за тем, как человек за компьютером подставлял, один за другим, варианты губ, следуя активным подсказкам Прижогина.

– Вот, пожалуй, эти! – воскликнул тот и удовлетворенно посмотрел на Тополянского. – Ну и чудеса техника-то нынче вытворяет!

Алексей Анисимович встретился глазами с Вадиком. И понял, что они оба испытывают сейчас нечто пограничное между торжеством и помешательством: фоторобот выдавал очевидное, невозможное, ошарашивающее сходство… с Ефимом Романовичем Фогелем.

Вадик опомнился первым, выскочил из кабинета и через пять минут вернулся с фотографией.

– Он?

Прижогин всмотрелся, снял очки, снова надел и с легкой тенью сомнения в голосе подтвердил:

– Да, он, очень похож, хотя на сто процентов не гарантирую, все же время прошло, кепка и все такое…

Вот что, голубчик, – ласково молвил Тополянский, – вы домой сейчас поезжайте, не отлучайтесь никуда, можете нам очень понадобиться. Заранее извиняюсь за отнятый у вас вечер.

– Никаких проблем! – дружелюбно реагировал Прижогин, я на месте, звоните, приезжайте, всегда готов помочь славным нашим органам.

Через пятнадцать минут сыщики мчались на служебном «Форде» Тополянского в известном только Алексею Анисимовичу направлении. Через полчаса пересели на Рустама, на сей раз в районе Сокольников. Досадное столпотворение машин, необычное для полуденного часа, не слишком благоприятствовало маневрам, если они вообще имели смысл: создавалось ощущение, что те, кто работали против прокурорской следственной бригады, могли при такой их изощренности отследить хоть Рустама, хоть человека-невидимку.

Еще перед отъездом из конторы Вадик, даже не получив команды шефа, благоразумно отправил вслед за Прижогиным Мишу Торопова и Стаса Бурдейного с указанием: вести до дома, один с подъезда глаз не спускает, второй держит под наблюдением лестничную клетку. О малейших подозрениях докладывать на мобильный немедленно. Свидетель бесценный. Тополянский молча оценил инициативу подчиненного, лишний раз убедившись, что сотрудник ему перепал толковый. То есть оба они думали синхронно и оба уже вполне адекватно оценивали всю меру непредсказуемости и опасности ситуации. Она требовала страховаться и перестраховываться от самых фантастических вариантов.

Фима Фогель рассеянно смотрел дневные новости. Вид его был изможденным, тусклый взор едва скользнул по вошедшим «тюремщикам». Он не испугался – договорились об условном звонке. Он очевидно устал от своих скорбных мыслей и той безысходности, которую испытывал последние трое суток.

В машине Тополянский строил самые смелые и экстравагантные версии, но ни одна, хоть убей, не вязалась с обликом и поведением подозреваемого. Собственно – в чем подозреваемого? В заговоре с целью устранения тех, кто так или иначе помогал ему жить и работать? В заговоре с целью отринуть, разрушить на склоне лет свой мирный, устоявшийся быт, свой образ жизни, свою жену, себя? То, что он никого не убивал лично да и не мог убить, – неоспоримо. В конце концов, у него алиби. Участник заговора? В таком случае ему уготована была и впрямь единственная роль, которую он мог сыграть более или менее достоверно: прикинуться немым и купить валенки. На более крутой «криминал» этот изъеденный страхом интеллигент ну никак не тянул.

Прижогин перепутал? Сомнительно. Врет? Исключено! Абсолютно отсутствует мотив. Никаких пересечений с Фогелем быть у него не могло.

Что ж, наступает момент прелюбопытнейший, ключевой, так сказать, момент.

Тополянский решил применить старый и надежный способ, особенно действенный по отношению к персонам слабым, психически неустойчивым, подавленным обстоятельствами. Не снимая плаща, он бухнулся в кресло напротив Фогеля, а Вадик встал у Тополянского за спиной. Алексей Анисимович расслаблен и торжествующе улыбчив.

– Ну вот, Ефим Романович, все и прояснилось! – произнес Тополянский. Как бы успокаивая, похлопал своего визави по руке, лежавшей на подлокотнике кресла. – Остается сущий пустяк, и всем сразу станет легче. Для кого, по чьей просьбе вы покупали 26 декабря сего года в магазине «Рабочая одежда» в районе «Мневники» десять пар валенок 44 размера? – И резко, почти до крика повысив голос: – Темной шерсти, плотные такие, молча, немым прикинувшись! Для кого? По чьей просьбе?

Фогель побагровел, давление, видно, подскочило мгновенно и заоблачно. Рука под ладонью Тополянского дернулась, но следователь прижал ее посильней к подлокотнику. Глаза подозреваемого округлились, рот приоткрылся, и из него исторгся звук, имитировать который не смог бы и лучший пародист российской эстрады. Хрип-стон-храп-вой-взвизг…

– Какие валенки? – после короткой паузы Фогель все же сумел выдавить из себя этот вопрос относительно членораздельно. И даже еще одну: – Вы с ума., вы… вы охренели!..

– Молча-ать! – заревел следователь, прибегая к редкой для него методике жесткого прессинга. – Продавец тебя узнал, мерзавец! Хватит Ваньку валять! Кто велел купить валенки!!! Кто обрезал!?

Тополянский старался придать своим интонациям максимум уверенности, злобы и остервенения, что не мешало ему контролировать зрачки Фогеля, его физическое и психологическое состояние. Следователь нашел даже повод отметить про себя: требование признаться «кто обрезал?» в отношении иудея прозвучало не без анекдотической двусмысленности.

Однако наблюдение за реакцией подозреваемого вовсе не убеждало, что преступник разоблачен. Ефим Романович был столь искренне, неподдельно, непоказно обескуражен и потрясен – то ли гестаповскими воплями следователя, то ли самим вопросом, – что «момент истины», на который они с Вадиком так рассчитывали, оборачивался «моментом провала».

«Он или гениальный актер, или его оболгали», – промелькнуло у Тополянского, но он заставил себя отбросить это досаднейшее предположение, из последних сил цепляясь за свидетельское опознание.

– А с продавцом устроим очную ставку, посмотрим, как вы тогда запоете…

Он решил рискнуть. В конце концов, если конспиративную квартиру все же отследили, стрелять в них вряд ли будут, а держать Фогеля дальше взаперти, не имея материала для продвижения следствия, просто глупо. Это даже не программа защиты свидетеля – ведь его давно бы убрали, будь на то воля организаторов операции. Скорее – попытка сохранить то единственное звено в загадочной, фантасмагорической цепочке убийств, которое почему-то болтается в воздухе.

Фогель обмяк, взор стал отсутствующим, полубезумным. Видимо, шок был вызван еще и потерей последних людей, к которым он начал было испытывать доверие.

Тополянский решил, что надо дать человеку оклематься. Вадик принес воды, бубнил какую-то галиматью тоном заботливой сиделки у постели умирающего. Выждали минут тридцать (знали бы, чего они будут стоить!). Фогель молча сидел, уронив голову почти до колен. Из него словно выкачали кровь и кислород. Выглядел абсолютно безвольным, утратившим способность двигаться и говорить. Вадик аккуратно поднял Ефима Романовича, подхватив сзади, набросил ему на плечи плащ, надел шляпу и потащил размякшее тело к дверям. Путь их лежал в район Красной Пресни, в Столярный переулок, где в квартире 12 под бдительным оком оперативного сотрудника Бурдейного, дежурившего на лестничной площадке этажом выше, должен был находиться неотлучно их бесценный свидетель Прижогин.

Ехали часа полтора, со всеми предосторожностями. И, конечно, не могли предположить, что гражданин Прижогин в этот момент гостей к себе не ждал. Он уже принял гостей час назад – незваных, внезапных и последних в своей суетной и безалаберной жизни. И не могли они знать, что бдительное око оперативника Стаса Бурдейного погасло мгновенно и навеки, как только пуля из пистолета с глушителем пронзила глазное яблоко и, пройдя через затылок, зарылась в край стены возле оконного проема. Не знал об этом и второй сотрудник Торопов, подпиравший спиной в ста метрах от подъезда бетонный столб линии электропередач. Он полулежал на асфальте там же, где стоял, в позе пьяного или наколовшегося гражданина.

Крохотную ранку на предплечье, нанесенную острым предметом, обнаружили только через два дня на секционном столе патологоанатома.