Текст книги "Вождь окасов"

ГЛАВА XLV
Курумилла

Чтобы объяснить читателям удивительное исчезновение донны Розарио, мы вынуждены вернуться к Курумилле в ту минуту, когда он, после разговора с Трангуалем Ланеком, отправился по следам похитителей молодой девушки.

Курумилла был воин столь же известный своей мудростью и осторожностью в советах, как и своим мужеством в битвах. Переехав реку, он оставил в руках слуги, сопровождавшего его, свою лошадь, которая теперь становилась ему не только бесполезной, но еще могла и повредить, обнаружив стуком своих копыт его присутствие.

Индейцы отличные наездники, но и прекрасные ходоки. Природа одарила их необыкновенной силою в ногах; они обладают в высшей степени искусством того гимнастического размеренного шага, который несколько лет назад ввели в Европе, и особенно во Франции для подготовки войск. С невероятной быстротою совершают они переходы, которые едва могут сделать всадники, скачущие во весь опор; они идут всегда прямо, не обращая внимания на бесчисленные препятствия, встречающиеся им на пути; ничто не может остановить их.

Это качество, которым обладают они одни, делает их в особенности опасными для испано-американцев, которые не могут достигнуть такой легкости в переходах. Таким образом во время войны они постоянно находят индейцев перед собою именно в ту минуту, когда наименее этого ждали, и почти всегда на значительном расстоянии от тех мест, где дикари должны были находиться.

Старательно изучив следы, оставленные похитителями, Курумилла угадал с первого раза дорогу, по которой они отправились, и место, куда они ехали. Он не поехал за ними: это заставило бы его потерять много времени; напротив, он решился перерезать им путь и ждать их в одном месте, которое он знал и где легко было сосчитать их и, может быть, спасти молодую девушку.

Приняв это намерение, ульмен шел несколько часов без отдыха, держа глаза и уши настороже, проникая во мрак, терпеливо прислушиваясь к шуму пустыни. Этот шум для нас белых совершенно непонятен, но для индейцев каждый отголосок в воздухе имеет особенное значение, в котором они никогда не ошибаются; они анализируют их, разлагают и часто узнают этим способом вещи, которые их враги более всего желают скрыть.

Как ни необъясним подобный факт с первого взгляда, но в сущности дело очень просто. В пустыне не существует шума без причины. Полет птиц, бег хищного зверя, шелест листьев, падение камня в овраг, качание высокой травы – все для индейца служит драгоценным признаком.

В одном месте, которое Курумилла знал, он лег ничком на землю позади груды камней и как будто слился с травой и кустарником, которые окружали дорогу.

Он оставался в таком положении более часа, не делая ни малейшего движения. Если бы кто-нибудь и приметил его, то конечно принял бы за мертвеца. Изощренный слух индейца уловил наконец вдали глухой шум лошадиных копыт. Этот шум приближался, скоро на расстоянии двух копий от места, где затаился ульмен, он приметил двадцать всадников, медленно ехавших во мраке.

Похитители, вероятно надеясь на свою многочисленность и потому считая себя вне всякой опасности, ехали совершенно спокойно. Индеец медленно поднял голову, подперся руками и, жадно следуя взором за всадниками, ждал. Они проехали, не приметив его.

В нескольких шагах позади группы беззаботно ехал один всадник. Голова его склонялась иногда на грудь, рука слабо держала поводья. Очевидно было, что этот человек дремал на лошади.

Внезапная мысль пришла в голову Курумиллы. Он приподнялся на своих железных ногах и, прыгнув как тигр, вскочил на лошадь всадника. Прежде чем тот, застигнутый врасплох этим неожиданным нападением, успел вскрикнуть, Курумилла сжал ему горло так, что тому решительно было невозможно звать на помощь. В один миг Курумилла связал всадника, заткнул ему рот и сбросил на землю; потом, схватив его лошадь, он привязал ее к кусту и возвратился к своему пленнику.

Тот со стоическим мужеством, свойственным туземцам Америки, видя себя побежденным, и не пытался оказать бесполезное сопротивление; он взглянул на своего победителя с презрительной улыбкой и ждал, чтобы он заговорил с ним.

– О! – сказал Курумилла, который, наклонившись к нему, узнал его. – Жоан!

– Курумилла! – отвечал тот.

– Гм! – пробормотал ульмен про себя. – Я предпочел бы, чтобы это был не он. Что делает брат мой на этой дороге? – спросил он вслух.

– Какое дело до этого моему брату? – сказал индеец, отвечая на вопрос тоже вопросом.

– Не будем терять драгоценного времени, – возразил ульмен, обнажая свой нож, – пусть брат мой говорит.

Жоан вздрогнул, трепет ужаса пробежал по его членам при синеватом блеске длинного и острого ножа.

– Пусть вождь спрашивает! – сказал он задыхающимся голосом.

– Куда едет мой брат?

– В деревню Сан-Мигуэль.

– Хорошо! А зачем брат мой едет туда?

– Чтобы передать сестре великого токи женщину, которую утром мы захватили.

– Кто вам велел захватить ее?

– Та, к которой мы едем.

– Кто распоряжался похищением?

– Я.

– Хорошо! Где эта женщина ожидает пленницу?

– Я уже сказал вождю: в деревне Сан-Мигуэль.

– В которой хижине?

– В последней, в той, которая стоит немножко поодаль от других.

– Хорошо! Пусть мой брат поменяется со мною шляпой и плащом.

Индеец повиновался без возражений. Когда обмен был сделан, Курумилла продолжал:

– Я мог бы убить моего брата; благоразумие даже требовало бы, чтобы я сделал это, но сострадание вошло в мое сердце; у Жоана есть жены и дети; это один из храбрых воинов его племени; но если оставлю ему жизнь, будет ли он мне признателен?

Индеец думал, что он умрет. Эти слова возвратили ему надежду. Жоан был не злой человек, ульмен знал это хорошо; он знал также, что может положиться на его обещание.

– Отец мой держит мою жизнь в своих руках, – отвечал Жоан, – если он не возьмет ее сегодня, я останусь должником его и позволю убить себя по одному его знаку.

– Очень хорошо! – сказал Курумилла, воткнув нож за пояс. – Брат мой может встать; вождь взял с него слово.

Индеец вскочил на ноги и горячо поцеловал руку человека, пощадившего его жизнь.

– Что приказывает отец мой? – спросил он.

– Пусть брат мой как можно скорее поедет в большую деревню, которую инки называют Вальдивией. Он найдет там дона Тадео, Великого Орла белых, и перескажет ему что произошло между нами, прибавив, что я спасу пленницу или умру.

– Это все?

– Да; если Великий Орел будет иметь нужду в услугах моего брата, он не колеблясь должен послушаться его распоряжений. Прощай! Пусть Пиллиан руководит моим братом и пусть брат мой помнит, что я не хотел взять его жизни, которая принадлежала мне!

– Жоан будет помнить! – отвечал индеец.

По знаку Курумиллы он спрятался в высокую траву, пополз как змея и исчез по направлению к Вальдивии.

Ульмен, не теряя ни минуты, сел в седло, пришпорил лошадь и скоро догнал похитителей, которые продолжали спокойно ехать, не подозревая совершившейся подмены.

Это Курумилла, перенося девушку в хижину, прошептал ей на ухо:

– Надежда и мужество!

Эти два слова, предупредив донну Розарио о том, что друг бодрствует над ней, придали ей необходимые силы. После неожиданного приезда Антинагюэля, когда донна Розарио приказала Курумилле вывести пленницу, он вместо того, чтобы отвести ее в комнату, где она ждала прежде, набросил ей на плечи плащ, чтобы ее нельзя было рассмотреть, и сказал ей тихим голосом:

– Ступайте за мной, идите смело: я постараюсь спасти вас.

Молодая девушка колебалась. Она боялась засады. Ульмен понял ее.

– Я Курумилла, – продолжал он быстро, – один из ульменов, преданных двум французам, друзьям дона Тадео.

Донна Розарио вздрогнула.

– Ступайте! – отвечала она твердым голосом. – Что бы ни случилось, я последую за вами!

Они вышли из хижины. Индейцы разговаривали между собою о событиях этого дня и не приметили их. Беглецы шли минут десять, не перекинувшись ни одним словом. Скоро деревня растворилась во мраке. Курумилла остановился. Две оседланные и взнузданные лошади были привязаны за кустом кактуса.

– Сестра моя чувствует ли себя в силах сесть на лошадь и проехать большое пространство? – сказал он.

– Чтобы избавиться от моих гонителей, – отвечала она прерывающимся голосом, – я способны на все.

– Хорошо! – отвечал Курумилла. – Сестра моя мужественна. Ее Бог поможет ей!

– На Него одного возлагаю я мою надежду, – воскликнула молодая девушка с печальным вздохом.

– Сядем же на лошадей и поедем! Каждая минута дорога для нас!

Они сели на седла и поскакали с чрезвычайной быстротой; стук копыт слышно не было, потому что Курумилла обернул ноги лошадей бараньей кожей.

Донна Розарио вздохнула с облегчением, почувствовав себя свободной и под покровительством преданного друга. Беглецы скакали по направлению, диаметрально противоположному тому, по которому им надлежало бы следовать, чтобы возвратиться в Вальдивию. Благоразумие требовало, чтобы они не ехали по той дороге, на которой, по всей вероятности, их будут отыскивать прежде всего.

ГЛАВА XLVI
Во дворце

После отъезда Валентина и Трангуаля Ланека, дон Грегорио Перальта окружил своего друга всеми возможными попечениями. Дон Тадео был человек характера чрезвычайно твердого, и потому побежденный на минуту ужасным волнением, выше всех человеческих сил, он скоро опомнился.

Раскрыв глаза, он бросил вокруг себя отчаянный взгляд, и воспоминания прояснились в голове его; он с унынием опустил голову на руки и предался горести на несколько минут. Как только дон Грегорио увидел, что заботы его не были уже необходимы, с тактом, присущим всем избранным натурам, он понял, что другу его необходимо полное уединение, и удалился так тихо, что тот не приметил его ухода.

Говорят и повторяют до бесконечности, что слезы облегчают, что они полезны; это может быть справедливо в отношении женщин, натур нервных и впечатлительных, горесть которых чаще всего изливается слезами и которые, когда слезы иссякнут, сами удивляются тому, что утешились. Но если мы соглашаемся, что слезы полезны женщинам, зато мы утверждаем, что они заставляют глубоко страдать мужчин. Слезы у мужчин выражение бессилия.

Мужчина сильный, доведенный до слез, признает себя побежденным; он изнемогает под тяжестью несчастия: борьба становится для него более невозможной; поэтому слезы, которые он проливает, падают, капля за каплей, на его сердце и обжигают его как раскаленное железо. Плакать – самая ужасная мука, на какую только может быть осужден мужчина с сердцем и умом!

Дон Тадео плакал. Дон Тадео, Король Мрака, который улыбаясь глядел в лицо смерти, который остался жив по какому-то чуду, железная воля которого разбивала все, что противилось исполнению его намерений; он, который одним словом, одним движением управлял тысячами людей, склонявшихся перед его прихотью, он плакал.

Этот человек плакал! Слабый, растерянный, он плакал как ребенок! Испуская подобно хищному зверю страшный рев, от которого грудь его готова была разорваться, он был принужден сознаться наконец, что существует только одна высшая воля на свете, одна единственная сила, сила Божия!

Но дон Тадео не принадлежал к числу людей, которых долго может приводить в уныние горесть, как бы велика ни была она; с яростью в глазах, сжигаемых горячкой, он встал гордый и ужасный.

– О! Еще не все кончено! – закричал он. Проводя рукою по лбу, орошенному холодным потом, он прибавил:

– Надо собраться с мужеством! Я должен спасать народ, прежде чем думать о моей дочери! Семейные привязанности должны идти после обязанностей государственного человека; будем продолжать наше дело.

Он позвонил, явился дон Грегорио. С одного взгляда он увидел опустошение, которое горесть произвела в душе его друга, но он заметил также, что Король Мрака победил в себе чувства отца.

Было около семи часов утра. Просители наполняли уже все залы дворца.

– Каковы ваши намерения на счет генерала Бустаменте? – спросил дон Грегорио.

Дон Тадео был спокоен, холоден, бесстрашен; всякий след волнений исчез с его лица, которое имело в эту минуту белизну и твердость мрамора. Сидя за столом, по которому он небрежно стучал костяным ножом, дон Тадео выслушал этот вопрос с озабоченным видом человека, погруженного в серьезные размышления.

– Друг мой, – отвечал он, – вчера мы свалили дона Панчо Бустаменте и развеяли его честолюбивые иллюзии; к несчастью, мы достигли этого такими средствами, о которых я сожалею, потому что победа наша стоила жизни многим. Поверьте мне, что я сделал это не затем, чтобы захватить место дона Панчо. Если бы я покусился на это, я был бы в свою очередь изменником, и страна, избегнув одной опасности, только попала бы в другую, не менее важную.

– Но вы единственный человек, который...

– Не говорите этого, – перебил дон Тадео, – я не признаю за собою права заставлять моих сограждан разделять со мною идеи и планы, которые могут быть очень хороши, по крайней мере я считаю их такими, но с которыми, может быть, они не согласны. Дон Панчо, хотевший поработить нас, уничтожен; стало быть, моя миссия завершена. Я должен предоставить народу право свободно избрать человека, который отныне будет заботиться об его интересах и управлять им.

– Но кто же говорит вам, друг мой, что этот человек не вы?

– Я! – отвечал дон Тадео твердым голосом. Дон Грегорио сделал движение удивления.

– Это вас удивляет, не правда ли, друг мой? Но как вы хотите, а это так... Вчера я разослал нарочных по всем направлениям, чтобы никто не обманулся на счет моих намерений; я забочусь только о том, чтобы сложить с себя власть, эту ношу, слишком тяжелую для моих плеч; я хочу сделаться честным человеком и снова начать жизнь, из которой, – прибавил он с улыбкой сожаления, – я, может быть, не должен был бы выходить.

– О! Не говорите таким образом, дон Тадео! – с живостью вскричал дон Грегорио. – Вы навсегда заслужили признательность народа.

– Все это дым, друг мой, – отвечал дон Тадео с иронией, – почему вы знаете, доволен ли народ тем, что я сделал? Кто нам докажет, что он не предпочитает рабства? Народ – взрослый ребенок, который требует, чтобы его всегда водили на помочах... Не восхвалял ли он своих притеснителей, не воздвигал ли памятников своим тиранам?.. Но кончим этот разговор, мое решение принято, ничто не может поколебать его.

– Но... – хотел прибавить дон Грегорио. Дон Тадео остановил его жестом.

– Еще одно слово, – сказал он, – для того, чтобы быть государственным человеком, надо идти по предпринятому пути одному, не иметь ни детей, ни родных, ни друзей, считать людей пешками шахматной игры, – словом, не чувствовать порывов своего сердца; иначе может прийти такая минута, когда, или из усталости, или по другой причине, властитель против воли поддается эмоциям и тогда погибнет; тот, кто имеет власть, должен походить на человека только по наружности.

– Что же хотите вы делать?

– Прежде всего я намерен отослать Бустаменте в Сантьяго. Хотя этот человек и заслужил смерть, но я не хочу взять на себя ответственность за его осуждение: довольно крови было пролито по моим приказаниям... Бустаменте поедет завтра с генералом Корнейо и сенатором Сандиасом; эти два человека не выпустят его; их выгоды требуют, чтобы он молчал; впрочем, у него будет довольно многочисленный конвой на тот случай, чтобы, чего я впрочем не ожидаю, сообщники преступника не вздумали освободить его.

– Ваши приказания будут в точности исполнены.

– Это последние, которые вы получите от меня, друг мой.

– Отчего же?

– Оттого, что сегодня же я передам вам власть.

– Но... друг мой...

– Ни слова, прошу вас, я так решил; теперь проводите меня к этому бедному французу, который так благородно, с опасностью для жизни, защищал мою несчастную дочь.

Дон Грегорио безмолвно пошел провожать своего друга.

По приказанию дона Грегорио, граф де Пребуа-Крансэ был помещен в удобной комнате, где его окружили самым заботливым уходом. Состояние его здоровья было весьма удовлетворительно; он чувствовал себя гораздо лучше.

Посещение дона Тадео принесло Луи большое удовольствие. Трангуаль Ланек не ошибся; по счастливой случайности, кинжалы только скользнули по телу; лишь потеря крови причинила слабость, которую чувствовал молодой человек; раны его начали уже затягиваться, и через два-три дня он снова мог начать свой прежний образ жизни.

Луи был одет, лежал в большом кресле и читал, когда дон Тадео и дон Грегорио вошли в его комнату. Дон Тадео с живостью подошел к нему и сжал его руку.

– Друг мой, – сказал он ему с жаром, – сам Бог поставил вас и вашего товарища на моем пути.

При этих дружеских словах, глаза молодого человека засверкали, и легкая краска выступила на бледных щеках.

– Зачем приписывать такую высокую цену тому немногому, что я мог сделать, дон Тадео? – сказал он. – Увы! Я отдал бы всю мою жизнь, чтобы сохранить вам донну Розарио.

– Мы найдем ее, – энергически возразил дон Тадео.

– О! Если бы я мог сесть на лошадь, – вскричал молодой человек, – я уже давно летел бы по следам ее!

В эту минуту дверь отворилась, и слуга сказал дону Тадео несколько слов шепотом.

– Пусть он придет! Пусть он придет! – вскричал Король Мрака с волнением и, обратившись к Луи, который с удивлением глядел на него, прибавил. – Мы узнаем новости.

Вошел индеец. Это был Жоан, человек, которого Курумилла не захотел убить.

ГЛАВА XLVII
Жоан

Одежда, покрывавшая индейца, была запачкана грязью, разодрана колючими растениями. Видно было, что он бежал быстро и по ужасным дорогам.

Жоан поклонился скрестил руки на груди и бесстрастно ждал вопроса.

– Брат мой принадлежит к храброму племени Черных Змей? – спросил дон Тадео.

Воин сделал головою утвердительный знак. Дон Тадео знал индейцев; он долго жил между ними, ему было известно, что они говорят только в случае крайней необходимости; поэтому безмолвие индейца не удивило его.

– Как зовут моего брата? – продолжал он. Индеец гордо поднял голову и отвечал:

– Жоан; я ношу это имя в память вождя бледнолицых, которого я убил в битве.

– Хорошо! – возразил дон Тадео с печальной улыбкой. – Брат мой вождь знаменитый в своем племени.

Жоан улыбнулся с гордостью.

– Брат мой, без сомнения, пришел из своей деревни; у него, конечно, есть дела с бледнолицыми и он меня просит, чтобы я сделал справедливую расправу между ним и теми, с кем он имел дело.

– Отец мой ошибается, – отвечал индеец резко, – Жоан не требует помощи ни от кого: когда он оскорблен, копье отомстит за него.

Дон Грегорио и Луи с любопытством следили за этим разговором, в котором не понимали ни слова, потому что еще не угадывали, чего хочет дон Тадео.

– Пусть извинит меня брат мой, – сказал он, – однако он должен же иметь какую-нибудь причину, чтобы явиться ко мне?

– Есть причина, – сказал индеец.

– Пусть же брат мой объяснится.

– Я отвечаю на вопросы моего отца, – сказал Жоан, кланяясь.

Бесстрастие ароканов изумительно. Как бы ни было важно поручение, возложенное на них, если бы даже замедление должно было причинить смерть человека, они никогда не соизволят говорить ясно и тотчас отдать отчет в этом поручении, если тот, кто их спрашивает, не сумеет искусно заставить их объясниться. Конечно, Жоан хотел сказать все; он чрезвычайно торопился, чтобы придти скорее; но не смотря на это, произносил слова одно по одному и как бы с нежеланием.

Для многих это обстоятельство может показаться необыкновенным и непонятным. Однако во время пребывания нашего в Арокании, отчасти невольного, мы сами не раз бывали жертвой невозмутимого флегматизма ароканов.

Дон Тадео знал, с кем имеет дело. Тайное предчувствие говорило ему, что этот человек принес важное известие. Он продолжал вопросы:

– Откуда пришел брат мой?

– Из деревни Сан-Мигуэль.

– Это далеко отсюда; брат мой давно вышел из Сан-Мигуэля?

– Луна исчезала за вершиной высоких гор, и только одно созвездие Южного Креста распространяло свой свет на землю в ту минуту, когда Жоан начал свой путь, чтобы прийти к моему отцу.

От деревни Сан-Мигуэль до Вальдивии около восемнадцати миль. Дон Тадео удивился такой скорости. Это еще более утвердило его в том мнении, что индеец принес чрезвычайно важное известие. Он взял со стола стакан, наполнил его вином и подал посланному, говоря дружеским тоном:

– Пусть брат мой выпьет этот напиток; вероятно, пыль дороги прилипла к его горлу и мешает ему говорить так свободно, как бы он хотел. Когда он выпьет, язык его развяжется.

Индеец улыбнулся; взор его сверкнул, он взял стакан и опорожнил его залпом.

– Хорошо! – сказал он, прищелкнув языком и поставив стакан на стол. – Отец мой гостеприимен; он действительно Великий Орел белых.

– Брат мой, конечно, пришел от вождя его племени? – продолжал дон Тадео, не терявший из вида цели, к которой стремился.

– Нет, – отвечал Жоан, – меня прислал Курумилла.

– Курумилла! – закричали Луи и дон Грегорио, невольно вздрогнув.

Дон Тадео вздохнул свободно; он попал на путь.

– Курумилла друг мой, – сказал он, – надеюсь, что с ним не случилось ничего неприятного?

– Вот его плащ и его шляпа, – возразил Жоан.

– Боже! – закричал Луи. – Он умер? Сердце дона Тадео сжалось.

– Нет, – сказал индеец, – Курумилла – ульмен; он храбр и мудр. Жоан похитил бледнолицую девушку с лазурными глазами; Курумилла мог убить Жоана, но не захотел этого; он предпочел сделать из него друга.

Белые тревожно прислушивались к словам индейца; несмотря на их туманность, они однако довольно ясно объясняли, что ульмен напал на след похитителей.

– Курумилла добр, – отвечал дон Тадео, – сердце его благородно, а душа не жестока.

– Жоан был вождь тех, которые похитили белую девушку, – продолжал индеец, – Курумилла переменился с ним одеждой и сказал Жоану: ступай к Великому Орлу белых и скажи ему, «что Курумилла спасет молодую девушку или погибнет». Жоан пришел не останавливаясь, хотя путь был длинен.

– Брат мой хорошо поступил, – сказал дон Тадео, крепко пожимая руку индейца, лицо которого засияло.

– Отец мой доволен? – сказал он. – Тем лучше.

– Так брат мой, – продолжал дон Тадео, – похитил бледнолицую девушку... хорошо ли ему заплатили за это?

Индеец улыбнулся.

– Бледнолицая женщина с черными глазами очень Щедра, – сказал он.

– А! Я так и думал! – вскричал дон Тадео. – Вновь эта женщина! Вновь этот демон! О! Донна Мария! Мы должны свести с вами страшные счеты!

Он узнал наконец, что ему нужно было узнать. Луи с трудом встал с кресла, на котором лежал, и, приблизившись к дону Тадео, сказал ему голосом, дрожавшим от волнения:

– Друг, надо спасти донну Розарио.

– Благодарю, – отвечал дон Тадео, – благодарю за вашу преданность, друг мой; но увы, вы слабы, ранены, почти при смерти!

– Что за беда! – вскричал с жаром молодой человек. – Если бы даже мне суждено было погибнуть, то клянусь вам, дон Тадео, честью моего имени, что и тогда я не успокоюсь до тех пор, пока донна Розарио не будет свободна и с вами.

Дон Тадео принудил его сесть.

– Друг мой, – сказал он, – трое преданных людей уже гонятся за похитителями моей дочери.

– Вашей дочери? – вскричал Луи с удивлением, смешанным с удовольствием.

– Увы, да, друг мой, моей дочери! Зачем мне иметь тайны от вас? Этот ангел с голубыми глазами, которого два раза вы спасали, дочь моя, единственное счастье, единственная радость, которые остаются мне на свете!

– О! Мы ее найдем! – воскликнул Луи с энергией. В своем волнении дон Тадео не заметил страстного выражения в глазах графа. Тот встал; несмотря на горе, которое он чувствовал, ему казалось, что к нему вдруг возвратились все его силы.

– Друг мой, – продолжал дон Тадео, – трое людей, о которых я вам говорил, стараются в эту минуту освободить бедного ребенка; не будем же мешать их планам; может быть, мы им повредим. Чего бы мне это не стоило, я должен ждать.

Луи сделал нетерпеливое движение.

– Да, я вас понимаю; это бездействие тяготит вас, но увы, неужели вы думаете, что оно не разбивает моего отцовского сердца? Дон Луи, я терплю ужасные мучения, все содрогается во мне при мысли об ужасном положении, в котором находится та, которая так дорога мне; но я чувствую, что действия, которые я мог бы предпринять ныне для ее спасения, будут скорее вредны, нежели полезны, и потому решаюсь, проливая кровавые слезы, бездействовать.

– Это правда! – признался раненый. – Надо ждать! Ждать, Боже мой! Тогда как она страдает, зовет нас, может быть! О! Это ужасно! Бедный отец!

– Да, – тихо сказал дон Тадео, – вспомните обо мне, друг мой, вспомните обо мне!

– Однако, – возразил француз, – это бездействие не может продолжаться; вы видите, я силен, я могу ходить, я убежден, что без труда могу держаться на лошади.

Дон Тадео улыбнулся.

– Вы великодушны и преданны, друг мой, и я не знаю как благодарить вас; вы возвращаете мне мужество и делаете из меня человека, почти такого же решительного как и вы!

– О! Тем лучше, если к вам возвращается надежда, – отвечал Луи, покраснев при словах своего друга.

Дон Тадео обратился к Жоану и сказал:

– Брат мой остается?

– Як услугам моего отца, – отвечал индеец.

– Могу я положиться на моего брата?

– У меня одно сердце и одна жизнь и оба принадлежат друзьям Курумиллы.

– Брат мой говорил хорошо; я буду ему признателен.

Индеец поклонился.

– Пусть брат мой вернется сюда при третьем солнце; он проводит нас по следам Курумиллы.

– При третьем солнце Жоан будет готов. Поклонившись с благородством, индеец ушел, чтобы несколько часов насладиться отдыхом, который после долгого и утомительного пути был очень необходим для него.

– Дон Грегорио, – сказал Король Мрака, – отправьте Бустаменте в Сантьяго не прежде как через три дня. Я присоединюсь к конвою в том месте, где начинается дорога в Сан-Мигуэль. Эти три дня необходимы вам, – прибавил дон Тадео, обращаясь с улыбкой к Луи, – мы не знаем, какие опасности и утомления ждут нас в предпринимаемом нами путешествии; вы, друг мой, должны быть в состоянии перенести их.

– Еще ждать три века! – прошептал с унынием молодой человек.