Текст книги "Вождь окасов"

ГЛАВА XVIII
Черный Шакал

Для того, чтобы сделать понятнее следующие происшествия, мы должен рассказать здесь об одном приключении, случившемся за двадцать лет до того времени, в которое происходит наша история.

В конце декабря 1816 года, в холодную дождливую ночь, путешественник, верхом на превосходной лошади и старательно закутанный в широкий плащ, ехал крупной рысью по дороге, или скорее по тропинке, проложенной в горах, которая ведет от Кручеса к Сан-Хазэ. Человек этот был богатый землевладелец, объезжавший Ароканию для закупки у индейцев небольшого количества быков и баранов.

Выехав из Кручеса в два часа пополудни, он запоздал в дороге, устраивая различные дела с huasos и торопился на свою ферму, находившуюся в нескольких милях от того места, где он был теперь. В страна было неспокойно. Несколько дней уже пуэльчесы переходили с оружием границы Чили и совершали набеги на земли республики, сжигая фермы, похищая семейства, под командой вождя, называвшегося Черным Шакалом, жестокость которого приводила в ужас обитателей стран, подвергавшихся его нападениям.

Поэтому человек, о котором мы говорили, с тайным беспокойством ехал по пустынной дороге, ведущей на его ферму. С каждой минутой тревога его увеличивалась. Гроза, собиравшаяся весь день, разразилась наконец с яростью, неизвестной в наших краях; ветер колебал деревья; дождь лил ливнем; молния ослепляла лошадь, которая поднималась на дыбы и не хотела идти вперед. Всадник пришпоривал непослушное животное и внимательно рассматривал дорогу, насколько позволяла темнота. С неслыханными затруднениями победил он наконец главные препятствия; уже он различал сквозь мрак стены своей фермы, как вдруг лошадь его отпрыгнула в сторону так неожиданно, что чуть было не выбросила его из седла.

Когда после невероятных усилий ему наконец удалось справиться с животным, он с ужасом увидел несколько человек со зловещими лицами, которые неподвижно стояли перед ним. Первым движением всадника было схватить пистолеты, чтобы дорого продать свою жизнь: он понял, что попал в засаду к разбойникам.

– Оставьте ваши пистолеты, дон Антонио Квинтано, – сказал ему грубый голос, – ни ваша жизнь, ни ваши деньги нам не нужны.

– Чего же вы хотите? – спросил всадник, несколько успокоенный этим откровенным объяснением.

– Прежде всего мы просим у вас гостеприимства на эту ночь, – отвечал тот, который уже говорил.

Дон Антонио старался узнать этого человека, но не мог рассмотреть его черты, потому что было слишком темно.

– Двери моего жилища всегда открыты для чужестранца, – сказал он, – зачем вы не постучались в них?

– Зная, что вы должны проезжать здесь, я предпочел дождаться вас.

– Чего же вы хотите от меня?

– Я скажу вам об этом в вашем доме; на большой дороге нельзя говорить откровенно.

– Если вам нечего более сказать мне, и если вы торопитесь, так же как я, укрыться от непогоды, то будем продолжать наш путь.

– Поезжайте, мы последуем за вами.

Не говоря более ни слова, всадник и незнакомцы отправились на ферму.

Дон Антонио Квинтано был человек решительный, что вполне доказывалось тем, как он встретил людей, так внезапно преградивших ему путь. Несмотря на легкость, с какою выражался по-испански говоривший, дон Антонио с первого слова узнал в нем индейца по его произношению. Беспокойство его немедленно сменилось любопытством, и он без колебаний согласился оказать гостеприимство, зная, что ароканы из племени пуэльчесов, гэйличесов или молучосов никогда не оскорбляют кровли, под которою были приняты, и что человек, укрывавший их, считается у них лицом священным.

Когда прибыли на ферму, дон Антонио увидал, что не ошибся в своем мнении: люди, встретившиеся с ним таким странным образом, были действительно индейцы. Их было четверо; между ними находилась молодая женщина, кормившая грудью ребенка. Дон Антонио ввел гостей в свое жилище со всеми формами самой утонченной кастильянской вежливости. Он приказал слугам, испугавшимся дикой наружности индейцев, подать все, чего они пожелают.

– Кушайте и пейте, – сказал он им, – вы здесь у себя дома.

– Благодарю, – отвечал человек, до сих пор говоривший от имени всех, – мы принимаем ваше предложение так же искренно, как вы его делаете, но только относительно пищи, в которой мы очень нуждаемся.

– Не хотите ли отдохнуть до утра? – спросил дон Антонио. – Ночь темна, а погода ужасная для путешествия.

– Мы желаем именно темной ночи и, притом, должны оставить эту страну, не теряя времени. Теперь позвольте мне обратиться к вам с моей второй просьбой.

– Объяснитесь, – сказал испанец, внимательно рассматривая говорившего.

Это был человек лет сорока, высокого роста и очень стройный; энергические черты его лица и властный взгляд выдавали вождя.

– Это я, – сказал он без предисловий, – руководил последним набегом на жилища бледнолицых; мои воины все убиты вчера в засаде вашими копьеносцами, так что из двухсот у меня осталось их только трое, которых вы видите здесь; сам я ранен; меня преследуют как лютого зверя, а между тем у меня нет лошадей, чтобы доехать до моего племени, нет оружия, чтобы защищаться, если на меня нападут. Поэтому я пришел просить у вас помощи. Я не хочу обманывать вас, а откровенно скажу вам имя человека, спасение которого вы держите в ваших руках. Я величайший враг испанцев; жизнь моя прошла в битвах с ними, словом, я Черный Шакал, апоульмен Черных Змей.

При этом страшном имени, дон Антонио не мог на минуту удержаться от движения ужаса, но немедленно оправившись, он отвечал спокойным и дружеским голосом:

– Вы мой гость и несчастны – две вещи священные для меня; я ничего не хочу знать более, вы получите лошадей и оружие.

Улыбка невыразимо кроткая засияла на лице индейца.

– Вот еще одна просьба, – сказал он, – и это уже последняя.

– Говорите.

Вождь взял за руку молодую индианку, которая до сих пор безмолвно плакала, убаюкивая своего ребенка, и представив ее дону Антонио, сказал:

– Это моя жена, это мой ребенок; поручаю вам обоих.

– Я буду о них заботиться, – отвечал дон Антонио с искренностью, – ваша жена будет моей сестрой, ваш ребенок моим сыном.

– Апоульмен будет это помнить, – сказал вождь индейцев голосом, прерывавшимся от волнения.

Он поцеловал в лоб крошечное существо, улыбавшееся ему, обратил на жену свою взор, исполненный нежности, и бросился из комнаты вместе со своими товарищами. Дон Антонио велел привести лошадей, роздал оружие, и четверо индейцев исчезли в темноте.

Прошло много лет, а дон Антонио ничего не слыхал о Черном Шакале; ребенок и индианка все еще находились на его ферме, и с ними все обращались так, как будто бы они принадлежали к его семейству. Дон Антонио женился; к несчастью, через год после союза, не возмущаемого ни малейшим облачком, жена его умерла, произведя на свет прелестную девочку, которую отец назвал Марией. Дети росли друг возле друга под заботливым присмотром индианки и любили друг друга как брат и сестра.

В один день многочисленный отряд индейских всадников, великолепно одетых, явился в Рио-Кларо, город, в котором жил дон Антонио. Вождь этих индейцев Черный Шакал; он приехал взять жену и сына у того, кто спас их.

Свидание было самое трогательное. Вождь забыл свое индейское бесстрастие и простодушно предался порыву чувств, волновавших его; он наслаждался счастьем увидеться после такой продолжительной разлуки с двумя существами, которые были для него дороже всего на свете. Когда надо было уезжать, когда дети узнали, что их разлучают, они пролили обильные слезы. С самого рождения они привыкли жить вместе и не понимали, почему такое положение не может продолжаться всегда.

Дон Антонио распространил свою торговлю и имел сношения со многими пограничными индейцами; у него было несколько ферм, на которых скотоводство развивалось в обширных размерах. Черный Шакал, обещавший дону Антонио неограниченную признательность и самую преданную дружбу, очень был ему полезен для этой торговли; часто устраивал он ему превосходные сделки со своими соотечественниками и охранял его земли от набегов грабителей. Дон Антонио каждый год осматривал свои фермы, поэтому должен был проезжать почти через всю Ароканию. Таким образом он обыкновенно проводил месяца по два в стане Черных Змей, у своего друга Черного Шакала; дочь всегда ездила с ним, по причине дружбы, связывающей обоих детей.

Так дела шли несколько лет. В то время, как начинается наша история, Черного Шакала уже не было в живых; он умер как храбрый воин с оружием в руках в битве на границе. Сын его, Антинагюэль в возрасте двадцати пяти лет был избран на его место апоульменом, а потом и токи всей области, что делало его одним из главных вождей в Арокании. Дон Антонио также умер вскоре после свадьбы Марии с доном Тадео де Леоном, убитый поведением своей дочери, распущенность которой наделала много шуму в высшем обществе Сантьяго.

Донна Мария редко виделась с Антинагюэлем; хотя дружба их оставалась не только так же сильна, как в их детстве, но дошла до такой степени фанатизма, что Антинагюэль считал приказанием малейшую прихоть молодой девушки.

Велико было удивление воинов племени Черных Змей, когда в один вечер в их селение приехала донна Мария верхом, в сопровождении только двоих слуг, и прямо направилась к жилищу токи. Когда молодой вождь увидал ее, лицо его, обыкновенно мрачное, просияло.

– Лесная роза! – вскричал он с радостью. – Сестра моя, стало быть, еще помнит о бедном индейце?

– Я приехала посетить моего брата, – сказала донна Мария, подставив Антинагюэлю свой лоб, который тот поцеловал, – сердце мое печально, горесть пожирает меня, я вспомнила о моем брате.

Вождь бросил на молодую женщину взгляд, исполненный беспокойства и огорчения.

– Да, – продолжала она, – когда страдаешь, тогда вспомнишь о своих друзьях.

– Сестра моя хорошо сделала, что подумала обо мне... что могу я сделать для нее?

– Брат мой может оказать мне большую услугу.

– Жизнь моя принадлежит моей сестре; она знает, что может располагать ею.

– Благодарю! Я была уверена, что могу положиться на моего брата.

– Везде и всегда.

Почтительно поклонившись донне Марии, Антинагюэль повел ее в свой дом, где мать все приготовила, чтобы достойно принять ту, которую она столько лет любила как дочь.

ГЛАВА XIX
Два старых друга, умеющие понимать один другого

Антинагюэль – Тигр-Солнце – был мужчина лет тридцати пяти, высокого роста и величественного вида; все в его наружности показывало человека, привыкшего повелевать. Слава его как воина была огромна, и подчиненные питали к нему какое-то суеверное уважение. Таков был человек, к которому приехала в гости донна Мария.

Стол был накрыт. Мы употребляем это выражение потому, что вожди ароканские знают как нельзя лучше европейские обычаи; почти у каждого из них есть блюда, тарелки, ложки, вилки из массивного серебра, которые, сказать правду, употребляются ими только в важных случаях, когда они хотят показать свое богатство; в своем же кругу они доводят воздержанность до крайней степени и у себя дома едят попросту руками.

Донна Мария села за стол и сделала знак Антинагюэлю, который стоял возле нее, сесть напротив. Обед был безмолвен; оба собеседника наблюдали друг за другом.

Для индейского вождя было очевидно, что сестра его, – как он называл донну Марию, – несколько лет вовсе не вспоминавшая о нем, приехала к нему в селение по какой-нибудь важной причине; но он не понимал, какая причина могла принудить женщину, привыкшую к роскоши, предпринять продолжительное и опасное путешествие, чтобы беседовать с индейцем в жалком селении посреди пустыни.

Со своей стороны молодая женщина находилась в сильном беспокойстве: она старалась угадать, сохранила ли еще, несмотря на редкие встречи с Антинагюэлем, ту неограниченную власть, которую прежде имела над этой дикой натурой, которую цивилизация только смягчила, но не укротила; она боялась, чтобы продолжительная разлука не сказалась губительно на их дружбе.

Когда окончился обед, слуга принес матэ[2]2
  Чилийцы заимствовали матэ у ароканов, которые очень до него лакомы и делают его с особенным искусством.
  Вот как он приготовляется:
  Кладут в чашку чайную ложку парагвайской травы и кусок сахара, немного подожженный на огне; выжимают несколько капель лимонного сока, прибавляют корицы и гвоздики, заливают все это кипятком и вкладывают в чашку серебряную трубочку, толщиною с перо, с маленькими дырочками в нижней части. Через эту-то трубочку всасывают матэ, рискуя, разумеется, обжечь рот, что непременно и случается с иностранцами в первые два-три раза, к великой радости туземцев.
  Чилийцы так привыкли к матэ, что он в этой стране составляет то же, что кофе на Востоке, то есть его не только пьют после завтрака, обеда и ужина, но каждый раз как придет гость, или лучше сказать целый день. В церемониальных случаях одна трубочка служит для всех.


[Закрыть], этот душистый настой парагвайской травы, которая заменяет чилийцам чай и которую они пьют с таким наслаждением. Две серебряные чашки на филигранном подносе были поданы Марии и вождю; они зажгли маисовые сигары и принялись курить, всасывая трубочкой душистый напиток.

После нескольких минут молчания, которое начинало становиться затруднительным для обоих собеседников, донна Мария, видя, что Антинагюэль занял выжидательную позицию, наконец начала с улыбкой:

– Брат мой вероятно удивился моему внезапному приезду.

– Да, действительно, – отвечал индеец, – Лесная Роза приехала к нам неожиданно, но она всегда у нас дорогая гостья.

И он поклонился.

– Я вижу, – заметила донна Мария, – что брат мой любезен по-прежнему.

– Нет, я люблю мою сестру и рад ее видеть тем более, что так долго был лишен ее присутствия... вот и все.

– Я знаю ваше отношение ко мне; мы вместе провели наше детство; но это было уже давно; вы теперь один из великих вождей, один из самых знаменитых воинов вашей нации, а я по-прежнему осталась бедной женщиной.

– Лесная Роза моя сестра; ее малейшие желания всегда будут священны для меня.

– Благодарю, но оставим этот разговор и поговорим лучше о наших первых летах, так скоро прошедших, увы!

– Вчера не существует более, – сказал вождь.

– Это правда, – отвечала донна Мария со вздохом, – зачем говорить о том времени, которое уже не возвратится?

– Сестра моя возвращается в Чили?

– Нет, я выехала из Сантьяго и намерена несколько времени прожить в Вальдивии; я оставила моих друзей продолжать путь, а сама свернула с пути, чтобы навестить моего брата.

– Да, я знаю, что тот, кого бледнолицые называют генералом Бустаменте, едва излечившись от ужасной раны, отправился в путь месяц тому назад и теперь осматривает провинцию Вальдивию. Я сам намерен скоро побывать в этом городе.

– Там теперь много бледнолицых с юга.

– Между ними нет ли кого-нибудь известного мне?

– Не думаю; впрочем, да! Есть один – дон Тадео, мой муж.

Антинагюэль с удивлением поднял голову.

– Я думал, что он расстрелян? – сказал он.

– Он действительно был расстрелян.

– Каким же это образом он еще жив?

– Он чудом избежал смерти, хотя был опасно ранен.

Донна Мария старалась прочесть на бесстрастном лице индейца, какое впечатление произвело на него это известие.

– Пусть сестра моя слушает, – сказал он через минуту, – дон Тадео еще враг ей, не так ли?

– Более чем прежде.

– Хорошо.

– Мало того, что муж мой низким образом бросил меня и отнял у меня мое дитя, это невинное существо, которое служило мне единственным утешением и помогало мне переносить горести, которые он причинял мне, злодей нанес мне величайшее оскорбление, заведя публично связь с другой женщиной, которую повсюду таскает с собою... она и теперь с ним в Вальдивии.

– А! – сказал вождь с некоторым равнодушием.

Привыкнув к ароканским нравам, позволявшим каждому мужчине иметь столько жен, сколько он может прокормить, Антинагюэль находил поступок дона Тадео весьма естественным. Это не укрылось от донны Марии, и ироническая улыбка сжала ее губы. Она продолжала небрежным тоном, но пристально смотря на индейца:

– Кажется, эту женщину зовут донной Розарио де Мендоз... говорят, что это очаровательное создание...

Это имя, произнесенное донной Марией по-видимому совершенно равнодушно, произвело на Антинагюэля действие громового удара; он вскочил и с пылающим лицом, со сверкающими глазами вскричал:

– Розарио де Мендоз, говорите вы, сестра моя?

– Боже мой, я ее не знаю, – отвечала донна Мария, – я слышала только ее имя; кажется, что действительно так зовут эту женщину... но, – прибавила она, – какое участие принимает в ней брат мой?..

– Никакого, – перебил индеец и опять сел на свое место. – Зачем сестра моя не мстит человеку, который ее бросил?

– К чему? Притом на какое мщение могу я надеяться? Я женщина слабая и боязливая, без друзей, без поддержки, одна.

– А я, – вскричал вождь, – я-то что же?

– О! – сказала донна Мария с живостью. – Я не хочу, чтобы брат мой мстил за мою личную обиду.

– Сестра моя ошибается; напав на этого человека, я отомщу ему в то же время и за свою собственную...

– Пусть брат мой объяснится; я его не понимаю.

– Сейчас объяснюсь.

– Я слушаю.

В эту минуту вошла мать Антинагюэля и, подойдя к сыну, сказала печально:

– Напрасно сын мой вспоминает старое и бередит прежние раны.

– Женщина, удались! – возразил индеец. – Я воин, отец мой завещал мне мщение; я поклялся отомстить и исполню мою клятву.

Бедная индианка вышла со вздохом. Красавица, любопытство которой было возбуждено в высшей степени, с нетерпением ждала, чтобы вождь объяснился.

Дождь падал с шумом на листья деревьев; по временам порывы ночного ветра со свистом врывались в щели хижины и колебали пламя факела, освещавшего ее. Оба собеседника, погрузившись в размышления, невольно прислушивались к звукам бури и чувствовали, как ими овладевала тоска.

Антинагюэль наконец поднял голову и, выпустив сразу несколько клубов дыма, бросил свою сигару и начал тихим голосом:

– Хотя сестра моя почти дитя нашего народа, потому что ее воспитала моя мать, но она никогда не знала истории моего семейства. Эта история, которую я расскажу ей, вполне покажет, что я ненавижу дона Тадео, и если до сих пор я делал вид, будто забыл обо всем, так это потому, что дон Тадео был мужем моей сестры... Теперь же поведение его с моей сестрой избавляет меня от обещания, которое я дал себе самому, и возвращает мне свободу действия.

Донна Мария сделала знак согласия.

– Когда презренные испанцы, – продолжал вождь, – завоевали Чили и поработили его трусливых жителей, они вздумали завоевать также и Ароканию, пошли на окасов и ворвались в их владения. Сестра моя видит, что я начал рассказ издалека. Кадегуальский токи первый собрал на Карамнанской долине большой совет. Назначенный предводителем воинов всех четырех областей, он дал сражение бледнолицым; битва была ужасная, продолжавшаяся от восхода до заката солнца; много ароканских воинов отправились в блаженные долины рая; но Всемогущий не оставил окасов: они остались победителями, а испанцы бежали как трусливые зайцы от страшных ароканских копий. Много бледнолицых попало в наши руки. Между ними находился могущественный вождь, по имени дон Эстеван де Леон. Кадегуальский токи мог бы воспользоваться своим правом и убить его, но он не сделал этого, а напротив привел его в свое селение и обращался с ним, как с братом. Но когда испанцы умели быть признательными за благодеяние? Дон Эстеван, забыв священные обязанности гостеприимства, обольстил дочь того, кому был обязан жизнью, и убежал с нею. При этой недостойной и гнусной измене, горесть благородного токи была неизмерима: он поклялся тогда безжалостно воевать с бледнолицыми и сдержал клятву: все испанцы, захваченные им, несмотря на их лета и пол, были убиты. Это ужасное возмездие было справедливо, не правда ли?

– Да, – лаконически отвечала Красавица.

– В один день Кадегуаль, застигнутый своими лютыми врагами, попал, покрытый ранами, в их руки после геройского сопротивления, во время которого все его воины мужественно пали возле него. В свою очередь Кадегуаль находился во власти дона Эстевана. Испанский вождь узнал того, кто несколько лет тому назад спас его жизнь, и вот как милосердно поступил с ним. Отрезав обе руки и выколов глаза своему пленнику, он возвратил несчастному его дочь, которою уже успел пресытиться, и отпустил его. Молодая девушка, которую отец простил, отвела слепого домой. Дойдя до своего стана, Кадегуаль созвал всех своих родных, рассказал им все, что он вытерпел, показал свои кровавые раны и изувеченные руки и, заставив сыновей своих и всех родных дать клятву отомстить за него, уморил себя голодом.

– О! Это ужасно! – вскричала донна Мария, растроганная против воли.

– Это еще ничего, – продолжал Антинагюэль с горькой улыбкой, – пусть сестра моя дослушает до конца. С того времени неумолимая судьба постоянно тяготела над двумя фамилиями и постоянно противопоставляла потомков токи Кадегуаля потомкам дона Эстевана. Три столетия уже длится эта жаркая, ожесточенная борьба между двумя фамилиями и окончится только уничтожением одной из них или, может быть, обеих. До сих пор преимущество почти всегда оставалось за Леонами; потомки токи Кадегуаля часто бывали побеждаемы, но не упали духом, готовые снова начать борьбу при первом сигнале. Ныне в фамилии дона Эстевана остался только один представитель дон Тадео, представитель выдающийся по своему мужеству, богатству и огромному влиянию, которым он пользуется над своими соотечественниками. Он лично никогда не вредил окасам; он, кажется, даже не знает закоренелой ненависти, существующей между его фамилией и фамилией токи; но потомки Кадегуаля помнят об этом; они тоже сильны, многочисленны и могущественны. Час мщения пробил, и они его не пропустят. Сестра моя, – прибавил Антинагюэль страшным голосом, – токи Кадегуаль был мой прадед... Благодарю вас за уведомление о том, что враг мой не только не умер, но что он еще находится так близко от меня!

– Мать ваша уже сказала вам: зачем пробуждать старую ненависть? Ныне мир царствует между чилийцами и окасами; пусть брат мой остерегается... Белые многочисленны, у них много опытных солдат.

– О! – возразил индеец со зловещей улыбкой. – Я уверен в успехе... у меня есть моя нимфа.

Индейцы высшего звания все твердо верят, что у каждого из них есть домашний гений, принужденный им повиноваться. Донна Мария притворилась, будто поверила словам Антинагюэля. Ей удалось направить охотника на дичь, до которой она так желала добраться сама, и теперь ей было мало нужды до того, какая причина заставляла индейца повиноваться ей. Красавица знала, что эта ненависть, которую Антинагюэль выставлял вперед, была только предлогом, а настоящая причина была запрятана в глубине его сердца. Хотя она и угадывала эту причину, но делала вид, будто ничего не понимает.

Долго еще разговаривала донна Мария с Антинагюэ-лем о посторонних вещах, а затем удалилась в комнату, приготовленную для нее. Было уже поздно, а Красавица хотела на рассвете ехать в Вальдивию. Она слишком хорошо знала товарища своего детства, и потому была вполне убеждена, что теперь, когда тигр пробудился, он не замедлит отыскать добычу, указанную ему.