Текст книги "Вождь окасов"

ГЛАВА LVII
Сведения

Когда Валентин и Трангуаль Ланек подбежали к хижине, двери ее отворились, и на пороге показалась женщина. Ей казалось около сорока лет, хотя на самом деле было только двадцать пять; но жизнь, которую ведут индейские женщины, работы, которыми они принуждены заниматься, скоро старят их и лишают в несколько лет той красоты, той молодости, которые среди наших женщин сохраняются так долго.

Лицо индианки светилось выражением кротости, смешанной с грустью; она, казалось, была больна. Шерстяная одежда ее голубого цвета состояла из туники, доходившей до ног, но очень узкой, что принуждает женщин этой страны передвигаться маленькими шагами; короткий плащ покрывал ее плечи и прикреплялся серебряной пряжкой, зашпиливавшей также пояс туники.

Ее длинные волосы, черные как вороново крыло и разделенные на восемь кос, падали на плечи и были украшены поддельными изумрудами; на шее ее были надеты ожерелья, а на руках браслеты из дутого стекла; пальцы были унизаны бесчисленным множеством серебряных перстней, а в ушах блестели четырехугольные серьги из того же металла.

Все эти вещи делаются в Арокании самими индейцами. В этой стране женщины очень любят наряжаться; даже у самых бедных есть множество дорогих вещей. Говорят, что более ста тысяч серебряных марок употребляются на эти женские украшения, сумма огромная в стране, где торговля заключается единственно в мене одного товара на другой, а монета почти неизвестна и поэтому весьма драгоценна.

Как только индианка открыла дверь, Цезарь так стремительно бросился в хижину, что чуть было не сбил с ног ее хозяйку. Она зашаталась и принуждена была прислониться к стене. Трангуаль Ланек и Валентин любезно поклонились ей и извинились за невежливость собаки, которую молодой человек напрасно звал к себе. Цезарь никак не хотел возвращаться.

– Я знаю, что так тревожит эту собаку, – кротко сказала индианка, – братья мои путешественники; пусть они войдут в это жилище, принадлежащее им; раба их будет служить им.

– Мы принимаем доброжелательное предложение моей сестры, – сказал Трангуаль Ланек, – солнце знойно; если она позволяет, мы отдохнем у нее несколько минут.

– Братья мои дорогие гости, они могут остаться в моем доме сколько они хотят.

После этих слов, индианка посторонилась и пропустила путников в хижину. Они вошли. Цезарь лежал посреди хижины, уткнув морду в пол и царапая его с глухими стенаниями; увидев своего господина, он подбежал к нему, махая хвостом, поласкался и немедленно принял свое прежнее положение.

– Боже мой! – прошептал Валентин с беспокойством. – Что такое случилось здесь?

Не говоря ни слова, Трангуаль Ланек лег возле собаки и, устремив глаза на пол, начал рассматривать его чрезвычайно внимательно. Между тем индианка оставила своих гостей одних, отправившись приготовить им закуску.

Через минуту вождь встал и молча сел возле Валентина. Тот, видя, что спутник его упорно хранит молчание, заговорил с ним:

– Ну! Вождь, что нового?

– Ничего, – отвечал ульмен, – это следы старые; им по крайней мере четыре дня.

– О каких следах говорите вы, вождь?

– О следах крови на полу.

– Крови? – вскричал молодой человек. – Разве донна Розарио убита?

– Нет, – отвечал вождь, – если эта кровь принадлежит ей, она только была ранена.

– Почему вы так полагаете, вождь?

– Я не полагаю, я в этом уверен.

– Но почему же?

– Потому что ее перевязывали.

– Перевязывали? Это уж слишком, вождь! Позвольте мне сомневаться в вашем убеждении; как можете вы знать, что той особе, которая была здесь, перевязывали рану?

– Брат мой слишком опрометчив; он не хочет порядочно подумать...

– Если я буду думать до завтра, то все-таки недалеко уйду.

– Может быть! Пусть же мой брат посмотрит на эту вещь.

Говоря эти слова, вождь протянул Валентину свою правую руку и показал ему, что заключалось в ней.

– Черт побери! – отвечал Валентин с досадой. – Это просто сухой листок; что я могу по нему узнать?

– Все! – сказал индеец.

– Вот что! Ну, вождь, если вы можете доказать мне справедливость ваших слов, я буду считать вас самым великим колдуном во всей Арокании.

Трангуаль Ланек улыбнулся.

– Брат мой все шутит, – сказал он.

– Вы приводите меня в отчаяние, вождь, неужели вам лучше хочется, чтобы я плакал? Но что же ваше объяснение?

– Оно очень просто.

– Гм! – сказал Валентин с сомнением. – Посмотрим.

– Этот листок, – продолжал ульмен, – от растения орегано; оно драгоценно, потому что останавливает кровь и залечивает раны; брат мой это знает.

– Да, это правда; продолжайте.

– Хорошо! Вот следы крови; очевидно здесь был кто-то раненый; на этом самом месте я нахожу листок орегано, а не мог же он явиться здесь сам по себе; стало быть, раненый был перевязан?

– Вы правы, – вскричал Валентин, остолбеневший от такого логического объяснения. Встав с комическим отчаянием, он ударил себя по лбу и прибавил: – Не знаю как это делается, но этот человек имеет талант доказывать мне беспрестанно, что я дурак.

– Брат мой недостаточно размышляет.

– Вы правы, вождь, вполне правы; но будьте спокойны, способность размышлять придет ко мне со временем.

В эту минуту в хижину вошла индианка и принесла для своих гостей два бычьих рога, наполненных жареной мукой. Путешественники, утром на скорую руку завтракавшие, с готовностью приняли предлагаемое, храбро съели муку и выпили хиху.

Как только они закончили, индианка подала им мате, которое они принялись всасывать с истинным удовольствием. Потом они закурили сигары.

– Братья мои желают еще чего-нибудь? – спросила индианка.

– Сестра моя добра, – отвечал Трангуаль Ланек, – она поговорит с нами?

– Я сделаю все, что угодно моим братьям. Валентин, знавший уже ароканские нравы, встал и, вынув два пиастра из кармана, подал их индианке, говоря:

– Сестра моя позволит мне предложить ей это на сережки?

При этом великолепном подарке глаза бедной женщины заблистали от радости.

– Благодарю моего брата, – сказала она, – брат мой чужеземец; не родственник ли он бледнолицей девушке, которая была здесь? Он конечно желает знать, что с ней сделалось... я ему сообщу все...

Валентин внутренне удивился проницательности индианки, которая с первого раза угадала его мысли.

– Я ей не родственник, – сказал он, – но друг; я принимаю в ней большое участие и признаюсь, что если сестра моя может дать мне о ней какие-либо сведения, она сделает меня счастливым.

– Я это сделаю, – сказала индианка.

Она опустила голову на грудь и задумалась, она собиралась с воспоминаниями. Трангуаль Ланек и Валентин ожидали с нетерпением. Наконец индианка подняла голову и, обращаясь к Валентину, сказала:

– Несколько дней тому назад высокая бледнолицая женщина, с глазами жгучими как луч южного солнца, приехала сюда вечером с десятью воинами. Я больна и поэтому уже целый месяц не хожу в поле, а остаюсь в деревне. Бледнолицая женщина захотела провести ночь в моей хижине; в гостеприимстве отказывать не следует и я сказала ей, что она у себя дома. К полуночи приехало много всадников, которые привезли бледнолицую девушку с кроткими и печальными глазами; она была пленницей той высокой женщины, – я это узнала после. Не знаю, как это случилось, но только молодая девушка успела убежать, пока высокая бледнолицая женщина совещалась с Антинагюэлем, который также приехал. Эта женщина и токи отправились отыскивать беглянку и скоро привезли ее сюда, привязанную к лошади и с разбитой головой; бедная девушка была без чувств; кровь текла у нее из раны, на нее было жалко смотреть. Не могу объяснить почему, но бледнолицая женщина, которая до сих пор дурно обходилась с молодой девушкой, вдруг переменила свое обращение, перевязала рану своей пленницы и начала очень заботиться о ней.

При этих последних словах Трангуаль Ланек и Валентин переглянулись. Индианка продолжала:

– Потом Антинагюэль и высокая женщина уехали, оставив в моей хижине девушку и десять воинов, которые должны были караулить ее. Один из воинов сказал мне, что эта девушка принадлежит токи, который хочет взять ее себе в жены. Так как воины Антинагюэля меня не опасались, этот человек признался мне, что молодую девушку украла высокая женщина и продала ее вождю. Токи распорядился так, чтобы родные не могли найти его пленницу и приказал своим воинам, как только бедняжка оправится настолько, что будет в состоянии перенести усталость дороги, увезти ее далеко, по ту сторону гор, в страну пуэльчесов...

– Что ж далее? – с живостью спросил Валентин, видя, что индианка остановилась.

– Вчера, – продолжала она, – молодой девушке сделалось гораздо лучше; тогда воины оседлали лошадей и уехали с нею в третьем часу дня.

– А молодая девушка ничего не сказала моей сестре? – спросил Трангуаль Ланек.

– Ничего, – печально отвечала индианка, – бедная девушка плакала; она не хотела ехать, но ее насильно посадили на лошадь, угрожая привязать ее, если она будет сопротивляться. Тогда она послушалась.

– Бедное дитя, – сказал Валентин, – они дурно обращались с ней, не правда ли?

– Нет, они выказывали к ней большое уважение; притом, я сама слышала, как токи, уезжая, приказывал им кротко обращаться с нею.

– Итак, она уехала вчера? – спросил Трангуаль Ланек.

– Вчера.

– В какую сторону?

– Воины говорили между собою о племени Коршуна, но я не знаю, туда ли они поехали.

– Благодарю, – сказал ульмен, – сестра моя добра. Пиллиан наградит ее; теперь она может удалиться, мужчины будут советоваться.

Индианка встала, не позволив себе никакого замечания, и вышла из комнаты.

– Ну, – спросил вождь Валентина, – что намерен делать мой брат?

– Путь наш начертан, как мне кажется, мы должны следовать по следам похитителей до тех пор, пока не отнимем у них молодую девушку.

– Хорошо, я сам то же думаю; только двух человек мало для исполнения такого намерения.

– Это правда, но что же можем мы сделать?

– Идти не раньше вечера.

– Почему?

– Потому что к тому времени Курумилла и, может быть, еще другие друзья моего брата присоединятся к нам.

– Вы в этом уверены, вождь?

– Уверен.

– Хорошо, в таком случае подождем.

Видя, что им придется провести несколько часов в этом месте, Валентин решился употребить их с пользой: он растянулся на земле, положил под голову камень, закрыл глаза и заснул. Цезарь лег у его ног. Трангуаль Ланек не спал; подняв в углу хижины веревку, он измерял все следы, оставшиеся на земле, потом призвал индианку и, указав ей на эти следы, спросил, не может ли она сказать ему, которые из них принадлежат молодой девушке.

– Вот эти, – отвечала индианка, указывая на самые крошечные.

– Хорошо, – сказал Трангуаль Ланек, сделав на веревке знак.

Потом, заткнув старательно веревку за пояс, он тоже лег на землю возле Валентина и скоро заснул.

ГЛАВА LVIII
Засада

Курумилла и два его спутника спускались с крутой вершины Корковадо так скоро, как только это было возможно. Но если всходить было трудно, то и спускаться тоже было нелегко. На каждом шагу путешественников останавливали скалы, возвышавшиеся перед ними, или густая чаща деревьев, преграждавшая им путь.

Часто, когда они воображали, что ступают на твердую почву, ноги их вдруг вязли и они с ужасом замечали, что принятое ими за почву было не что иное как переплетенные растения, скрывавшие под собою огромные рытвины. Под их ногами кишели отвратительные животные; иногда они встречали змей, развивавших свои блистающие кольца на сухих листьях или обломанных сучьях, которые со всех сторон покрывали землю.

Они должны были то ползти на коленях, то перепрыгивать с ветви на ветвь или с топором в руке прокладывать себе дорогу. Такая утомительная ходьба продолжалась около двух часов. В конце концов они дошли до грота, в котором оставили своих лошадей.

Европейцы буквально падали от усталости; в особенности граф. Воспитанный в аристократических привычках, он никогда не подвергавший своих сил такому жестокому испытанию, и чувствовал себя совершенно уничтоженным; руки его и ноги распухли, лицо было исцарапано. Одна необходимость идти еще поддерживала его до сих пор, но дойдя до платформы, он упал, задыхаясь и бросая вокруг себя бессмысленные взоры человека, побежденного слишком сильным и слишком продолжительным усилием.

Дон Тадео совсем не так утомился как его товарищ; однако его короткое дыхание, румянец, покрывавший щеки, и пот, орошавший лицо, служили ясными доказательствами его усталости.

Курумилла же был так свеж и бодр, как будто не сделал ни одного шага. Физическая усталость по-видимому не имела никакого влияния на железную организацию индейца.

– Братья мои нуждаются в отдыхе, – сказал он, – мы останемся здесь сколько будет нужно для того, чтобы они собрались с силами.

Ни дон Тадео, ни граф не отвечали; им было стыдно признаться в своей слабости. Прошло полчаса, и никто не говорил ни слова. Курумилла удалился. Воротившись, он спросил:

– Ну что?

– Ах, дайте еще несколько минут, – отвечал граф. Индеец покачал головой и сказал:

– Время не терпит...

Говоря это, он вынул из-за пояса маленький ящичек, раскрыл его и подал дону Тадео. В этом ящике было четыре отделения; в первом лежали сухие листья беловатого цвета, во втором негашенная известь, в третьем какие-то камешки величиною с орех, в четвертом три или четыре тонких лопаточки из железного дерева.

– О! – вскричал с радостью дон Тадео. – Кока!

– Да, – отвечал индеец, – отец мой может взять. Дон Тадео не заставил просить себя; он с живостью схватил одной рукой лопаточку, а другой взял листок; на этот листок посредством лопаточки он сначала насыпал негашеной извести, потом завернул в него камешек и положил в рот.

Граф следил за движениями дона Тадео с особенным вниманием и как только тот положил камешек в рот, спросил у него с любопытством:

– Что это такое?

– Кока.

– Но это ничего мне не объясняет.

– Друг мой, – сказал дон Тадео, – Америка обетованная земля, ее счастливая почва производит все: мы имеем парагвайскую траву, заменяющую чай, мы имеем коку, которая, уверяю вас, с выгодой заменяет бетель, советую вам попробовать.

– С вашим поручительством, дон Тадео, я попробую все что угодно; тем более я не опасаюсь взять в рот этот листок, который кажется мне безвредным; но признаюсь, мне очень хотелось бы узнать достоинства этого универсального лекарства; судя по радости, которую вы выказали, когда его увидали, его достоинства должны быть очень велики.

– Судите сами, – отвечал дон Тадео, приготовляя между тем вторую пилюлю точно так же как и первую, – кока имеет способность возвращать силы, отнимать сон, голод и придавать мужество.

– И чтобы наслаждаться всеми этими драгоценными дарами, что нужно сделать?

– Нужно только жевать коку, как моряки жуют табак, а малайцы бетель.

– Черт побери, дон Тадео! Вы человек слишком серьезный для того, чтобы я мог предполагать, что вы хотите позабавиться над моим легковерием; дайте мне, пожалуйста, поскорее это драгоценное снадобье; я хочу попробовать; если оно не принесет мне пользы...

– Зато не сделает и вреда; это все-таки утешение, – улыбаясь, перебил дон Тадео, протянув графу приготовленную им пилюлю.

Луи, не колеблясь, положил ее в рот. Курумилла, старательно заткнув ящик за пояс, начал седлать лошадей.

Вдруг ружейная перестрелка и страшные крики раздались невдалеке.

– Что бы это значило? – вскричал Луи, поспешно вставая.

– Начинается битва, – холодно отвечал Курумилла.

– Что мы будем делать? – спросил дон Тадео.

– Полетим на помощь к нашим друзьям! – благородно заявил граф.

Дон Тадео устремил на ульмена вопросительный взгляд.

– А молодая девушка?.. – сказал индеец. Граф задрожал, но, тотчас оправившись, отвечал:

– Наши товарищи отыскивают ее; у нас здесь жестокие враги, которых мы обязаны поставить обезвредить.

В эту минуту крики и ружейные выстрелы усилились.

– Решимся же, – с живостью продолжил молодой человек.

– Поедем! – вскричал дон Тадео. – Один час промедления не очень повредит моей дочери.

– На лошадей, когда так! – сказал Курумилла. Индеец и его спутники сели на лошадей. По мере того как они приближались, шум ожесточенной битвы в ущелье становился громче; они узнавали воинственные крики чилийцев, смешивавшиеся с воем ароканов; иногда пули ударялись о деревья около них. Если бы не густая завеса листьев, они могли бы увидеть сражающихся.

Не обращая никакого внимания на бесчисленные препятствия, мешавшие им ехать, всадники скакали, сломя головы и рискуя свалиться в пропасти, мимо которых проносились.

– Стой! – вдруг закричал ульмен.

Всадники удержали лошадей, обливавшихся потом. Курумилла прискакал со своими друзьями к месту, которое возвышалось над выходом из ущелья со стороны Сантьяго. Это место представляло нечто вроде природной крепости, составленной из гранитных обломков, наваленных друг на друга быть может землетрясением. Издали эти скалы имели поразительное сходство с башней, и высота их достигала десяти метров.

Ульмен и его спутники находились на крутом склоне, до вершины которого нельзя было добраться иначе как с помощью рук и ног. Словом, это была настоящая крепость, в которой можно было выдержать продолжительную осаду.

– Какая славная позиция! – заметил дон Тадео.

– Поспешим овладеть ею, – отвечал граф. Всадники спешились. Курумилла расседлал лошадей и отпустил в лес, в уверенности, что умные животные не зайдут далеко и что в случае надобности их легко будет найти.

Луи и дон Тадео уже взбирались на скалы. Курумилла тоже хотел было последовать их примеру, как вдруг листья около него зашевелились, и появился человек. Ульмен поспешно укрылся за дерево и взвел курок.

Человек, который возник так неожиданно, держал ружье на плече, а в руке шпагу, окровавленную по самую рукоятку и ясно показывавшую, что он храбро дрался. Он бежал, осматриваясь во все стороны; но не как человек, спасающийся бегством, а напротив отыскивающий кого-то.

Курумилла вскрикнул от удивления, оставил убежище и подошел к этому человеку. При крике вождя индеец обернулся, и радостное выражение изобразилось на лице его.

– Я искал моего отца, – сказал он с живостью.

– Хорошо, – отвечал Курумилла, – я здесь. Шум битвы между тем увеличивался с каждой минутой и как будто все приближался.

– Пусть сын мой идет за мной, – сказал Курумилла, – мы не можем оставаться здесь.

Индейцы полезли на скалу, вершины которой дон Тадео и молодой граф уже достигли. По странной случайности на верхней оконечности этой массы скал, образовывавшей площадку шириною в двадцать квадратных футов, находилось множество огромных камней, представлявших надежное убежище, из-за которого можно было удобно стрелять под прикрытием.

Оба белых были изумлены появлением пришедшего индейца, который был не кто иной как Жоан, но минута не была благоприятна для объяснений. Собравшись таким образом вчетвером, они поспешили устроить парапеты для стрельбы.

По окончании этой работы граф предложил отдохнуть. Теперь их было четверо решительных людей, вооруженных ружьями с достаточным количеством зарядов. В провизии у них тоже не было недостатка. Все это сделало позицию их превосходной, так что они могли по крайней мере целую неделю держаться в ней против значительного числа осаждающих.

Когда все уселись на каменья, Курумилла начал расспрашивать Жоана, внимательно наблюдая за тем, что происходило в долине, которая была в эту минуту погружена в полное уединение, хотя крики и ружейные выстрелы еще продолжали раздаваться в ущелье. Мы не будем пересказывать того, что Жоан сообщил своим друзьям; наши читатели уже это знают, а потому мы начнем его рассказ только с той минуты, как он оставил битву.

– Когда я увидал, что пленник успел вырваться, несмотря на мужественные усилия солдат его конвоировавших, я подумал, что, может быть, вам будет интересно узнать об этом неожиданном событии и с трудом пробившись сквозь ряды сражающихся, бросился в лес с целью отыскать вас; случай свел меня с вами, когда я уже отчаивался найти вас.

– Как! – вскричал с изумлением дон Тадео. – Этот человек успел убежать?

– Да! И вы скоро увидите его в долине.

– Слава Богу! – энергически вскричал молодой граф. – Если этот злодей проедет от меня на ружейный выстрел, клянусь, я застрелю его как хищного зверя.

– О! – сказал дон Тадео. – Если этот человек свободен, все погибло!

Крики между тем усилились, перестрелка ожесточилась, и вдруг группа индейцев выскочила с шумом из ущелья; одни бежали сломя головы по разным направлениям, другие сопротивлялись врагам, еще невидимым. Дон Тадео и его спутники, держа ружья наготове, встали на краю платформы.

Число бежавших увеличивалось с каждой минутой. Долина, еще так недавно столь спокойная и уединенная, представляла теперь самое оживленное зрелище. Одни бежали как бы преследуемые паническим страхом, другие собирались небольшими группами и возвращались к битве.

Время от времени некоторые из беглецов падали и не вставали, другие, более счастливые и раненые не смертельно, делали невероятные усилия, чтобы приподняться и бежать.

Вдруг отряд чилийских всадников прискакал галопом, тесня ароканов, которые все еще сопротивлялись. Впереди этого отряда человек на черной лошади, поперек которой лежала бесчувственная женщина, скакал с быстротою стрелы. Он значительно опережал солдат, которые наконец отказались от напрасного преследования и вернулись в ущелье.

– Это он! Это он! – закричал дон Тадео. – Это Бустаменте.

– Я сейчас выстрелю! – холодно отвечал граф, спуская курок.

Курумилла выстрелил в одно время с ним, так что оба выстрела слились в один. Лошадь Бустаменте остановилась, вытянулась, поднялась передними ногами на воздух, потом зашаталась и упала, увлекая всадника в своем падении.

– Умер он? – спросил дон Тадео с беспокойством.

– Я думаю! – отвечал Луи.

– Лишняя пуля не повредит, – справедливо заметил Жоан и выстрелил.

Пораженные ужасом при этой неожиданной атаке, индейцы еще скорее разлетелись по долине, как стая испуганных ворон, не думая более о сражении и стараясь только сохранить свою жизнь.