Текст книги "Вождь окасов"

ГЛАВА LXXXV
Ураган

Луи не мог удержать себя. Вместо того, чтобы ждать, он уговорил Валентина и Курумиллу следовать за ним. Все трое подползли через кустарник и тростник на двадцать шагов от лагеря индейцев, так что Трангуаль Ланек почти немедленно встретился с ними.

– Ну? – спросил с беспокойством граф.

– Все хорошо, пойдемте.

Вождь тотчас проводил своих друзей к пленникам. При виде этих четырех человек улыбка невыразимо – приятная осветила очаровательное личико донны Розарио. Она готова была вскрикнуть от радости, но удержалась из осторожности. Дон Тадео встал и, твердыми шагами подойдя к своим избавителям, с жаром поблагодарил их.

– Кабальеро, – сказал граф, который был как на горячих угольях, – поспешим; эти люди скоро проснутся; постараемся как можно далее удалиться от них.

– Да, – прибавил Валентин, – если они нас застигнут здесь, придется драться, а нас немного.

Дон Тадео понял справедливость этого замечания. Трангуаль Ланек и Курумилла отвязали лошадей пленников, которые паслись вместе с лошадьми окасов. Дон Тадео и молодая девушка сели в седла. Красавица, которой никто не занимался, вскочила на лошадь и приготовилась ехать позади дочери с кинжалом в руке. Если бы Валентин не опасался доноса со стороны этой женщины, он заставил бы ее остаться; он не знал, что случилось и какая перемена совершилась в ней в несколько дней.

Маленькая кавалькада удалилась без всякой помехи и направилась к гроту, в котором были оставлены лошади французов и их двух товарищей. Как только приехали, Валентин сделал знак своим друзьям остановиться.

– Вы можете отдохнуть здесь недолго, – сказал он, – ночь темна, а через несколько часов мы опять пустимся в путь. Вы найдете в этом гроте две постели из листьев, на которых я убеждаю вас отдохнуть, потому что вам предстоит тяжелый путь.

Эти слова, сказанные с бесцеремонностью, свойственной парижанину, вызвали веселую улыбку у чилийцев. Когда они бросились на листья, наваленные в углу грота, граф позвал собаку, которая тотчас подбежала к нему.

– Слушай, что я прикажу тебе; Цезарь, – сказал он ему, – ты видишь эту молодую девушку, не так ли, моя добрая собака? Ну! Я поручаю ее тебе, слышишь, Цезарь? Ты должен беречь ее и отвечать мне за нее.

Цезарь выслушал своего господина, смотря на него своими умными глазами и тихо вертя хвостом, потом лег у ног молодой девушки и начал лизать ей руки. Донна Розарио обняла огромную голову водолаза и поцеловала ее несколько раз, улыбаясь графу. Тот покраснел до ушей и вышел из грота, шатаясь, как пьяный. Счастье сводило его с ума.

Он бросился на землю, чтобы на свободе насладиться радостью, которая овладела его сердцем. Он не приметил Валентина, который, прислонившись к дереву, следил за ним печальным взором. Валентин также любил донну Розарио!

Внезапный переворот совершился в его мыслях; случай в одну минуту перевернул его жизнь, до сих пор столь беззаботную, открыв ему вдруг силу чувства, которое по его прежнему мнению можно было легко обуздать. С самого рождения занятый тяжелым трудом, принужденный зарабатывать каждый день насущный кусок хлеба, Валентин достиг двадцати пяти лет, а сердце его ни разу не трепетало при мысли о любви, и душа еще не раскрылась для тех сладостных ощущений, которые занимают столько места в жизни мужчины.

Он был вечно в борьбе с нищетой, вечно подчинялся требованиям своего положения и жил с людьми, столь, же несведущими как и он в жизни сердца; единственным лучом, осветившим душу его блестящими отблесками, была его дружба к Луи, дружба, принявшая у него грандиозные размеры страсти. Его любящее сердце чувствовало потребность в самоотвержении; потому он предался дружбе с каким-то неистовством. С наивностью девственных натур, он убедил себя, что Господь поручил ему сделать счастливым его друга, и что если Он позволит ему спасти его жизнь, то вероятно затем, чтобы потом постоянно заботиться о его счастье; словом, Луи принадлежал ему, составлял часть его существа.

Увидев донну Розарио, Валентин впервые узнал любовь, он понял, что кроме живого и сильного чувства дружбы в его сердце было место для другого чувства, не менее живого и не менее сильного. Это совершенное неведение страстей должно было предать его беззащитным первому удару любви; так и случилось. Валентин был уже без ума от молодой девушки, но все еще старался прочесть в своем сердце и отдать себе отчет в странном волнении, которое он испытывал при одном взгляде на донну Розарио.

Прислонившись к дереву, устремив глаза на грот, порывисто дыша, он припоминал малейшие обстоятельства своей встречи с молодой девушкой; их поездку через лес, слова, которые она ему говорила, и улыбался при воспоминании об этих восхитительных часах, не подозревая опасности подобных воспоминаний и нового чувства, родившегося в его душе, потому что ему все более и более нравилась мысль, что донна Розарио когда-нибудь сделается женою его молочного брата.

Два часа протекло таким образом; но погруженный в свои мысли, Валентин не замечал этого; ему казалось, что он стоит тут несколько минут, как вдруг Трангуаль Ланек и Курумилла явились перед ним.

– Верно брат наш спит очень глубоко, если не видит нас? – сказал Курумилла.

– Нет, – отвечал Валентин, проводя рукой по своему пылающему лбу, – я не спал, но думал.

– Брат мой находился с гением сновидений. Он был счастлив, – сказал с улыбкой Трангуаль Ланек.

– Чего вы хотите от меня?

– Пока брат мой размышлял, мы вернулись в лагерь Черных Змей, взяли их лошадей, отвели их далеко и отпустили; теперь врагам нашим нелегко будет их найти.

– Итак, мы можем быть спокойны на несколько часов? – спросил Валентин.

– Надеюсь, – отвечал Трангуаль Ланек, – но не будем полагаться на это; Черные Змеи хитры; у них чутье собаки и ловкость обезьян; они сумеют найти след врага; но на этот раз окасы будут действовать против окасов... увидим, кто будет искуснее.

– Что должны мы делать?

– Нам надо обмануть наших врагов, оставить за собою ложный след. Я поеду с тремя лошадьми бледнолицых, а брат мой, друг его и Курумилла спустятся по ложу ручья до островка Ганакко, где будут меня ждать.

– Мы едем сейчас?

– Сию минуту.

Трангуаль Ланек срезал палочку тростника в полтора фута длины, привязал концы его к удилам лошадей, чтобы они не могли слишком приблизиться одна к другой и пустил их в долину, где скоро исчез вместе с ними.

Валентин вошел в грот. Красавица сидела возле дочери и мужа, охраняя их сон. Когда молодой человек сказал ей, что час отъезда наступил, она разбудила спящих. Луи все уже приготовил. Он посадил дона Тадео на лошадь Валентина, а Красавицу и донну Розарио на свою лошадь, велев им въехать в ручей, старательно смел следы лошадей на песке. Курумилла шел впереди, Валентин прикрывал отступление.

Была одна из тех великолепных ночей, которыми славится Южная Америка. Темно-голубое небо было усыпано бесчисленными звездами, которые блистали в эфире как бриллианты; луна, достигнувшая половины своего течения, проливала лучи серебристого сияния, придавая предметам фантастический вид.

Душистая атмосфера была так чиста и прозрачна, что позволяла видеть на большом расстоянии; легкий ветерок, таинственное дыхание Творца, шелестел вершинами высоких деревьев; в глубине лесов раздавался иногда рев хищных зверей, которые, утолив свою жажду у источников, известных им одним, возвращались в свои логовища.

Маленький караван продвигался безмолвно и осторожно, прислушиваясь к шуму леса, наблюдая за движением кустов и опасаясь каждую минуту, чтобы во мраке не засверкали свирепые глаза Черных Змей. Часто Курумилла останавливался, хватался за оружие, наклоняя тело вперед, уловив своим тонким слухом какой-нибудь подозрительный шум, ускользавший от менее чутких ушей белых. Тогда каждый останавливался неподвижно, с трепещущим сердцем, с нахмуренными бровями, готовый отстаивать свою жизнь. Потом, когда тревога проходила, путники по безмолвному знаку своего проводника пускались вновь в путь, чтобы снова остановиться через несколько шагов.

Европейцы, привыкнув к скучному однообразию своих больших дорог, усыпанных по всем направлениям жандармами и другими агентами правительства, специальная обязанность которых состоит в том, чтобы охранять путешественников и удалять от них всякую опасность или затруднения, не могут представить себе как велико наслаждение ночной поездки в пустыне, под охраной одного Бога. Душа путника возвеличивается, когда он дышит жизнью пустыни, которая обольщает и увлекает его своим удивительным великолепием.

К четырем часам утра, в ту минуту как солнце готовилось появиться на горизонте, островок Ганакко начал мало-помалу выходить из тумана, который в этих теплых странах поднимается с земли на рассвете, и явился наконец восхищенным глазам путешественников как пристань спасения после утомительного плавания.

На самом мысу островка стоял неподвижно всадник: это был Трангуаль Ланек. Возле него в высокой траве паслись лошади испанцев. Путешественники нашли разведенный огонь, над которым жарилась лань, а возле лежали маисовые лепешки, словом, прекрасный завтрак ожидал их.

– Закусите, – лаконически сказал Трангуаль Ланек, – только поскорее... нам надо сейчас ехать.

Не спрашивая у вождя объяснения этих слов, голодные путешественники сели в кружок и весело принялись за лакомую дичь, находившуюся перед ними. В эту минуту солнце в полном блеске появилось на горизонте и осветило небо своими великолепными лучами.

– Ба! – весело сказал Валентин. – Чему быть, того не миновать... будем есть! Вот жаркое, которое, как кажется, славно приготовлено.

При этих словах бывшего спага, донна Розарио сделала движение. Молодой человек замолчал, краснея за свою неловкость, и начал есть, не смея сказать ни слова более.

Первый раз в жизни Валентин подумал о том, на что до сих пор не обращал ни малейшего внимания, то есть о тривиальности своего обращения и языка.

Странное дело! Этот человек, у которого случай был единственным учителем, который в своем желании научиться чему-нибудь без разбора поглощал все – и хорошие, и плохие книги, попадавшиеся ему под руку, вдруг как будто был освещен лучом божественной благодати при виде мрачного величия первозданной американской природы. Он понял, как были пусты, нелепы и безнравственны мнимые этические правила, как они ограничивают ум и сбивают его с толку. В течение нескольких месяцев он преобразился и физически, и нравственно.

Кто же был виновником этого чуда? Шестнадцатилетний ребенок, простая, невинная, чистосердечная и неопытная девушка, неопытная по преимуществу, потому что она даже и не подозревала о своей неопредолимой власти над сильной и энергической организацией молодого человека; но эта девушка обладала инстинктом к доброму, к прекрасному и к великому, тактом и в особенности чувством приличия, которые не приобретаются, если не врождены самой природой.

Валентин инстинктивно понял как он оскорбил невольно эту чистосердечную душу; но однако ж почувствовал, так сказать, болезненную радость при этом открытии.

Как только кончился завтрак, а он был недолгий по причине небезопасного положения путешественников и беспокойства, пожиравшего их, Трангуаль Ланек с помощью Курумиллы смастерил пирогу. Спустив ее на воду, вождь пригласил трех испанцев сесть в нее. Индейцы управляли лодкой, а французы шли по ручью, ведя лошадей за поводья. Впрочем переезд был непродолжителен. Через час путешественники высадились, лодку сложили, и дорога продолжалась посуху.

Теперь караван находился на чилийской земле. В несколько часов, как это часто случается в горах, погода совершенно изменилась: солнце мало-помалу приняло красноватый оттенок; оно как будто плавало в океане тумана, который закрывал его горячие лучи. Небо медного цвета постепенно омрачалось синеватыми тучами.

Слышались глухие раскаты отдаленного грома. От земли шел едкий запах. Атмосфера была тяжелая. Капли дождя, крупные как пиастры, начинали падать. Ветер дул порывами, поднимая вихри пыли и испуская те почти человеческие стоны, которые слышатся только на возвышенных местах, подверженных каждую минуту великим переворотам природы. Птицы беспокойно кружились в пространстве, бросая время от времени жалобные и отрывистые крики; лошади сильно вдыхали воздух ноздрями, обнаруживая тревогу и страх. Словом, все предвещало один из тех ураганов, которые так обыкновенны в Кордильерских горах и которые иногда в несколько часов совершенно изменяют поверхность земли.

Хотя был полдень, но туман до того сгустился, что мрачная темнота окружала путешественников. Они двигались почти на ощупь, со всеми предосторожностями.

– Что вы думаете об этой погоде, вождь, – спросил граф с беспокойством у Трангуаля Ланека.

– Дурная, очень дурная, – отвечал тот, качая головой, – хорошо, если бы нам удалось проехать Скачок Колдуна, прежде чем разразится гроза.

– Разве мы в опасности?

– Мы погибли! – отвечал лаконически индеец.

– Гм! Ваши слова не очень успокоительны. Вождь, – сказал Валентин, – неужели вы думаете, что опасность так велика?

– Она гораздо больше нежели я говорю моему брату. Неужели вы думаете, что возможно устоять против урагана в том месте, где мы находимся теперь?

Молодые люди осмотрелись вокруг.

– Это правда, – прошептал Валентин, с унынием потупив голову, – да спасет нас Господь.

В самом деле положение путешественников было по-видимому безвыходно. Они ехали по одной из тех дорог, которые проложены в скале и огибают Анды; дорога эта едва имела четыре фута ширины; с одной стороны она была обрамлена гранитной стеной в тысячу метров, а с другой пропастями неизмеримой глубины, внизу которых журчали глухо и таинственно невидимые воды. В таком месте всякая надежда на спасение могла бы показаться безумием.

Между тем путешественники все продвигались вперед, один за другим, безмолвно и угрюмо. Каждый внутренне сознавал близкую опасность, но не смел, как это всегда случается в подобных обстоятельствах, сообщить свои опасения товарищам.

– Мы еще далеко от Скачка Колдуна? – спросил Валентин после довольно продолжительного молчания.

– Мы приближаемся и скоро доедем, – отвечал Трангуаль Ланек, – если только...

Вдруг туман, скрывший горизонт, внезапно расторгся, молния осветила небо, и страшный порыв ветра ворвался в ущелье.

– Сойдите на землю! – вскричал Трангуаль Ланек громовым голосом. – Сойдите на землю, если дорожите жизнью! Лягте и ухватитесь за скалы.

Все последовали совету вождя. Лошади, предоставленные самим себе, инстинктивно понимали опасность и немедленно тоже легли на землю, чтобы ветер не сдул их.

Вдруг грянул гром, и полился проливной дождь. Перо не в состоянии описать страшного урагана, который разразился над горами с невыразимым бешенством. Куски огромных скал, подмытые водой, уступая силе ветра, катились сверху вниз с ужасным грохотом; столетние деревья вырывались с корнем и взлетали на воздух как соломинки. Свист ветра, удары грома, смешивавшиеся с ревом бури, хрипение изнемогавшей природы, которая билась под могучею рукою Бога, составляли самую страшную симфонию, какую только можно вообразить.

Вдруг крик горести и агонии пролетел по воздуху и на минуту заглушил все звуки урагана. С выражением крайнего отчаяния дон Тадео вскричал:

– Дочь моя! Спасите мою дочь!

Король Мрака, презирая опасность, которой подвергался, встал на ноги, протянув руки к небу; волосы его развевались по ветру, лицо было освещено светом молнии. Донна Розарио, слишком слабая и слишком хрупкая, чтобы удержаться за острые уступы скал, была схвачена ураганом и брошена в пропасть. Красавица, не говоря ни слова, бросилась в бездну, чтобы спасти свою дочь или умереть вместе с нею.

– О! – вскричал граф с лихорадочной энергией. – Я спасу донну Розарио!

И он хотел уже исполнить свое намерение, но железная рука удержала его.

– Останься, брат, – сказал ему Валентин печальным и тихим голосом, – предоставь мне подвергнуться этой опасности.

– Но...

– Я так хочу!.. Какая нужда, если я умру? – перебил Валентин с горечью. – Меня не любят! Мужайтесь, друг, – прибавил он, обращаясь к дону Тадео, – я возвращу вам вашу дочь или погибну вместе с нею.

Он позвал свою собаку, дал ей понюхать шарф молодой девушки, прицепившийся к кусту, и сказал:

– Ищи, Цезарь, ищи!

Благородное животное жалобно завыло, обнюхало воздух по всем направлениям, потом после минутной нерешимости замахало хвостом, обернулось к своему господину и бросилось по крутому, почти отвесному скату пропасти.

Валентин сделал Луи прощальный знак и, принудив своего друга предоставить ему одному всю заботу, начал спускаться, держась за кустарник. Ураган как будто удвоил ярость: небо, беспрерывно прорезываемое молниями, превратилось в огненную скатерть; дождь полился еще сильнее. Дон Тадео, несмотря на всю свою энергию, был поражен этим ужасным ударом. Лишенный мужества, он упал на колени на мокрую землю и начал истово молиться, чтобы Тот, для кого все возможно, возвратил ему дочь.

Валентин исчез.

ГЛАВА LXXXVI
Пропасть

Когда Валентин бросился в пропасть, он повиновался первому движению сердца, которое заставляет человека подвергаться величайшим опасностям и пренебрегать жизнью, чтобы помочь тем, кого они любят. Любовь молодого человека к донне Розарио была достаточно сильна для того, чтобы побудить его к этому поступку, однако на этот раз случае он был побуждаем только преданностью к своему молочному брату и желанием возвратить несчастному отцу дочь.

Как только он повис на отвесной стене скалы, вынужденный ощупывать место прежде чем поставить ногу или схватиться за кустарник, его возбуждение исчезло, уступив место той холодной и ясной решимости храброго человека, который рассчитывает каждое свое движение.

Предпринятый им спуск был чрезвычайно труден; он мог действовать только ощупью. Часто он чувствовал, как из-под его ноги выскакивал камень, на котором он думал утвердиться, или как в руке его отрывалась ветвь, за которую он хватался. Он слышал, как на дне бездны ревела вода, и хотя вокруг него все было темно, он чувствовал головокружение при мысли о глубине бездны, над которой он висел. Однако непоколебимый в своей решимости, он все спускался, следуя насколько это было для него возможно, по следам своей собаки, которая шла впереди него и останавливалась время от времени, показывая ему дорогу своим тихим лаем.

Он уже спустился очень глубоко, потому что, нечаянно подняв голову, не приметил над собою неба: все слилось с мраком пропасти. Он остановился на минуту, чтобы перевести дух, и потом снова закричал своей собаке:

– Ищи, Цезарь, ищи!

Собака оставалась нема. Встревоженный Валентин повторил зов и наклонился вперед по инстинктивному движению. Вдруг ему показалось, что в нескольких футах от того места, где он находился, лежит какая-то фигура в белом платье, очертания которой были однако так неопределенны, что он наклонился еще более вперед, чтобы удостовериться, не ошибается ли он.

Он устремил глаза на этот предмет с таким пристальным вниманием, с таким упорством, что почувствовал начало сильнейшего головокружения; в висках его застучало, в ушах сделался шум. Хотя он и мог еще отдать себе отчет в странной перемене, происходившей в нем, и понимал опасность, угрожавшую ему, но не имел силы отвести глаз от предмета, привлекшего его внимание, а напротив смотрел на него еще пристальнее, с тем необъяснимым наслаждением, смешанным с ужасом и страданием, которые человек испытывает в подобных обстоятельствах.

В ту минуту, когда он без сопротивления предавался этому роковому влечению, его вдруг сильно дернули назад. Иллюзия тотчас рассеялась. Как человек, освободившийся от кошмара, он бросил вокруг себя смутный взор. Цезарь, упершись всеми лапами о скалу, держал в зубах полу его плаща. Валентин обязан был жизнью чудному инстинкту ньюфаундлендской собаки. Возле Цезаря была Красавица.

– Можете ли вы отвечать мне теперь? – сказала она отрывистым голосом.

– Как нельзя лучше, сеньора, – отвечал Валентин.

– Вы поможете мне спасти мою дочь, не правда ли?

– Я спустился в эту бездну именно затем, чтобы отыскать ее.

– Благодарю, кабальеро, – сказала донна Мария с признательностью, – она недалеко отсюда. Господь позволил, чтобы я успела вовремя предохранить ее от ужасного падения; с помощью вашей драгоценной собаки, которая прибежала ко мне, я удержала мою дочь в ту самую минуту, когда она чуть было не исчезла в глубине бездны; я уложила ее в кустарник. Бедняжка теперь лежит без чувств и не сознает, что случилось с нею; пойдемте, ради Бога! Пойдемте, прошу вас.

И Красавица потащила Валентина за собой. Она, казалось, преобразилась; уверенность, что она спасла свою дочь от смерти осветила ее лицо безумной радостью. Она быстро бежала по склону пропасти с совершенным презрением к опасности, от которой по жилам Валентина пробегал трепет.

Донна Розарио лежала без чувств посреди густой чащи свившихся лиан, составлявших самые необыкновенные параболы вокруг пяти или шести огромных миртов; она тихо качалась в этом импровизированном гамаке, над бездной в несколько тысяч футов.

Заметив молодую девушку, Валентин затрепетал от ужаса при мысли об отчаянном положении, в котором она находилась. Но как только прошла первая минута страха, как только он успокоился, он понял, что донна Розарио была в совершенной безопасности посреди этого кустарника, который легко мог поддержать тяжесть в десять раз большую этого слабого ребенка.

Между тем гроза мало-помалу начала утихать, туман рассеялся, и показалось солнце, хотя оно время от времени еще и омрачалось тучами, уносимыми последним дуновением ветра.

Валентин понял тогда весь ужас своего положения, которое до тех пор скрывал от него мрак. Осматриваясь вокруг, он не мог отдать себе отчета, каким образом, спускаясь со скалы, он не разбился тысячу раз. Вернуться по той же дороге было невозможно, а еще менее того спуститься вниз. От того куста мирта, возле которого он остановился, стены пропасти шли прямой линией без всякого выступа, на который можно было бы ступить ногой. Еще один шаг вперед и он был бы мертв. Невольный трепет пробежал по всем его членам, холодный пот выступил на лбу; как ни был он храбр, он испугался.

Красавица ничего не видела, ни о чем не думала; она смотрела на свою дочь. Валентин напрасно старался найти средство выпутаться из беды. Один он, может быть, успел бы еще с неслыханными затруднениями подняться наверх, но с двумя женщинами, из которых одна была без чувств, подобная попытка была невозможна. Лай Цезаря заставил его с живостью поднять голову.

Луи придумал средство, которое Валентин отчаялся найти. Собрав все арканы, постоянно висящие у седел чилийских всадников, граф связал их и таким образом составил две веревки, которые спустил в пропасть с помощью дона Тадео и индейцев. Валентин вскрикнул от радости: донна Розарио была спасена.

Как только арканы были спущены, молодой человек схватил их и, удостоверившись в том, что они были достаточно крепки, связал концы их так, чтобы можно было сидеть. Но явилось новое затруднение: как вытащить из оплетения лиан бесчувственную девушку? Красавица улыбнулась его замешательству и сказала:

– Подождите...

Прыгнув как пантера в середину кустов, которые согнулись под ее тяжестью, она приподняла дочь на руки и прыжком, таким же верным и быстрым как первый, соскочила на небольшой выступ скалы. Валентин не мог удержаться от крика восторга при этом подвиге неслыханной смелости, которую могла внушить только одна материнская любовь. Молодой человек привязал донну Розарио к устроенному им сидению и, дернув за аркан, уведомил Луи, что можно было поднимать.

Тогда пуэльчесские воины и граф осторожно потянули к себе аркан, а Валентин и Красавица, цепляясь кое-как за скалы и кустарники и рискуя оступиться на каждом шагу и упасть в пропасть, поддерживали молодую девушку и охраняли ее хрупкое тело от соприкосновения с острыми камнями, которые могли ранить ее.

Наконец после неслыханных усилий и затруднений они взобрались наверх. Как только дон Тадео увидел дочь, он бросился к ней с хриплым и невнятным криком и, прижав ее к своей задыхающейся груди, громко зарыдал и залился слезами. Под горячими поцелуями отца, молодая девушка скоро пришла в себя; щеки ее покрылись румянцем, вздох вырвался из груди, она раскрыла глаза.

– О! – вскричала она, с ребяческим ужасом прижимаясь к отцу и обвивая руками его шею. – Батюшка, я думала, что я умираю; какое ужасное падение!

– Дочь моя, – сказал ей дон Тадео с жестом высокого благородства, – твоя мать первая бросилась к тебе на помощь!

Красавица покраснела от смущения и с умоляющим видом протянула руки к дочери. Та взглянула на нее со смесью страха и нежности, сделала движение, чтобы броситься в объятия, раскрытые для нее, но вдруг затрепетала и бросилась на шею к отцу, прошептав:

– О! Я не могу! Я не могу!

Красавица глубоко вздохнула, отерла слезы, бежавшие по ее лицу, и отошла в сторону, говоря с безропотной покорностью:

– Это справедливо! Что я сделала для того, чтобы она меня простила?.. Разве я не палач ее?

Оба француза внутренне наслаждались счастьем дона Тадео, которым он отчасти был обязан им. Чилиец приблизился к ним, горячо пожал им руки и, обернувшись к донне Розарио, сказал ей:

– Дочь моя, люби этих двух людей, люби их хорошенько, потому что ты никогда не будешь в состоянии расплатиться с ними.

Молодые люди покраснели.

– Полноте, полноте, дон Тадео, – вскричал Валентин, – мы и то потеряли уже слишком много времени; вспомните, что Черные Змеи нас преследуют; поскорее на лошадей и поедем.

Несмотря на наружную резкость этого ответа, донна Розарио поняла чрезвычайную деликатность, которая внушила его, и бросила на молодого человека взор невыносимо-кроткий, сопровождая его улыбкой, вполне вознаградившей Валентина за все опасности, которым он подвергался из-за нее.

Караван отправился в путь.

До сих пор присутствие донны Марии было неприятно для ее спутников, но теперь все они начали обращаться с нею с уважением; прощение дона Тадео, столь благородно дарованное, восстановило ее честь в глазах всех. Даже донна Розарио иногда ей улыбалась, хотя и не имела еще мужества отвечать на ее ласки. Бедная женщина, раскаяние которой было искренно, была счастлива безмолвным прощением своей дочери, потому что не смела надеяться, чтобы молодая девушка совершенно забыла о том, какие мучения она перенесла от нее.

Через час доехали до Скачка Колдуна. В этом месте гора разделялась надвое пропастью неизмеримой глубины и футов в двадцать пять ширины. Дорога вдруг прекращалась; но несколько огромных и толстых дубовых досок, переброшенных с одного края пропасти на другой, составляли нечто вроде моста, по которому путешественники должны были перейти, рискуя сломать себе шею на каждом шагу.

К счастью, в этой стране лошади и мулы так привыкли к самым трудным дорогам, что никогда не спотыкаются и без всякого страха проходят не только по таким местам, но даже и по другим еще более опасным. Этот переход был назван Скачком Колдуна, потому что, если верить преданию, в ту эпоху, когда было предпринято завоевание Арокании, один колдун, пользовавшийся репутацией мудреца в своем племени, преследуемый кастильскими солдатами, не колеблясь перепрыгнул через пропасть, поддерживаемый в этом опасном скачке воздушными гениями, посланными для спасения его Пиллианом, к великому изумлению испанцев, прекративших погоню. Мы не знаем, справедливо или нет это предание, но мост все-таки существует именно в таком виде, как мы его описали, и путешественники прошли по нему, не останавливаясь, но не без трепета.

– А! – вскричал Трангуаль Ланек, указывая молодым людям на широкую дорогу, открывавшуюся перед ними на несколько миль. – Теперь, когда мы имеем возможность идти без препятствий, мы спасены!

– Нет еще! – отвечал Курумилла, указывая пальцем на столб синеватого дыма, спиралью поднимавшийся к небу.

– Неужели это опять Черные Змеи? Стало быть, они опередили, а не преследовали нас? Каким образом отважились они ступить на чилийскую землю? Удалимся на ночь в лесок направо отсюда и будем осторожно наблюдать за нашими врагами, чтобы снова не попасться к ним в плен, потому что на этот раз я уже не знаю, удастся ли нам благополучно вырваться из их рук.

Скоро путники спрятались в непроходимой чаще, где было невозможно подозревать об их присутствии. Для большей предосторожности, они говорили мало и то шепотом.