Текст книги "Тончайшее несовершенство, что порождает всё. Долгий путь частице Бога и Новая физика, которая изменит мир"

Глава 7
Семь месяцев, которые потрясли физику

Мороз по коже

ЦЕРН, Женева,

28 ноября 2011 г.

За несколько недель мы перепробовали все, что только можно, но у нас ничего не получалось. Ребята из исследовательских групп по Хиггсу пустились во все тяжкие, чтобы бросить тень на полученные результаты или найти слабость в анализе. На подмогу были вызваны самые что ни на есть искушенные, чего только не повидавшие на своем веку физики – пособирать, так сказать, колоски за более молодыми коллегами. События рассматривались одно за другим лучшими специалистами по детекторам, искавшими мельчайшие признаки патологии. Они задавали сотни вопросов, и на каждый из них давался убедительный ответ; в конце концов нам пришлось сдаться: сигнал был и никуда не девался. Я позвонил генеральному директору, чтобы подтвердить нашу встречу 28 ноября.

Рольф не дает мне времени посидеть за столом с Серджо и Фабиолой – мне сразу приходится начинать. Генеральному не терпится посмотреть данные. Он знает, хотя я пока ничего ему не говорил, что мы кое‑что нашли, но все, разумеется, решат детали. Я открываю ноутбук и принимаюсь рассказывать. Перечисляю все каналы распада, которые мы успели изучить. Говорю о проблемах, с которыми нам пришлось столкнуться, – в частности, о тех, что связаны с фермионными каналами, хотя изначально мы даже не собирались ими заниматься. Говорю о том, какой чувствительности нам удалось достичь. Теперь CMS в состоянии дать содержательную информацию во всем диапазоне энергий, где только может скрываться бозон Хиггса.

Потом я перехожу к рассказу о поисках в области больших масс. Сейчас мы можем уверенно утверждать, что между 150 и 600 ГэВ нет ничего похожего на бозон Хиггса.

Но если посмотреть на значения меньше 150 ГэВ, то там что‑то происходит. Мы не можем исключить присутствия бозона Хиггса при массах ниже 128 ГэВ, так как в этой области значений мы видим избыток событий в трех наиболее чувствительных каналах распада: бозон Хиггса – на два W-бозона, на два фотона и на четыре лептона. При массах близких 125 ГэВ мы видим явный пик, очень похожий на тот, который мы ожидали бы увидеть, если бы там появился бозон Хиггса. Статистическая значимость пика не так высока, чтобы можно было сказать: мы его поймали. Вероятность, что это просто фоновая флуктуация – один против ста, и она все еще слишком велика, чтобы делать объявление об открытии. И нам никак не удается в достаточной мере исключить такую возможность в наших данных.

После меня слово взяла Фабиола. Ее сообщение было сухим и коротким: “Мы видим то же самое”. Вот и все. Просто мороз по коже. Мы переглядываемся и не можем скрыть свои эмоции. Нам понятен смысл переживаемого момента. Мы оба уверены: это он. Мы знаем, что вероятность появления одинаковой злокачественной флуктуации в одной и той же точке, в одних и тех же каналах при высокой разрешающей способности исключительно мала.

Но если бы кто‑то сейчас, проходя мимо, взглянул на нас четверых, сидящих за столом в кабинете Рольфа, он вряд ли бы догадался, что речь идет об открытии века. Правда, глаза у нас сияют, но это единственное, что отличает нынешнее совещание от множества прочих.

Мы сосредоточенно обсуждаем возможную дату семинара, на котором будут сообщены наши результаты. Выбор падает на 13 декабря, вторник. Надо будет позвать прессу и позаботиться о том, чтобы все прошло скромно и сдержанно. Да, два эксперимента на LHC дали схожие результаты вблизи значения 125 ГэВ, но это еще не повод делать поспешные заявления. В последующие месяцы мы соберем больше данных; опасности, что мы пропустим этот сигнал, пока еще довольно слабый, нет; так что не будем пока на этом спекулировать.

Тут же было единогласно решено, что мы не станем объединять два наших результата. В 2012‑м оба эксперимента будут продолжать независимо работать по сбору данных, и к концу года мы объявим об открытии – тогда, когда в них обоих сигнал усилится до такой степени, что рассеются последние сомнения. Подобная стратегия убережет нас в случае развития событий по маловероятному, но все же возможному сценарию – что все то, что мы видим сегодня, всего лишь еще одна статистическая флуктуация.

После стольких лет бескомпромиссного состязания, гонки, в которой надо прийти первыми, и страха отстать мы осознаем, что достигнем финиша одновременно, словно два марафонца из одной команды.

Уже больше половины одиннадцатого. Наше заседание, начавшееся в девять утра, несколько затянулось, а у каждого из нас полно забот. Мы прощаемся и выходим из кабинета Рольфа, но, едва оказавшись за его порогом, мы с Фабиолой, мучимые любопытством, понимаем, что нам еще надо многое обсудить, и усаживаемся за маленький стеклянный столик на площадке перед лифтом. Теперь мы можем себе это себе позволить: много лет мы были корректны и дисциплинированно не говорили о служебных делах, но настал момент, когда можно выложить все карты. Остаток утра мы обсуждаем фильтры, использовавшиеся при отборе сигналов в наших двух экспериментах, результаты, полученные в различных каналах распада, и наиболее заметные из наблюдавшихся нами событий. Мы в прекрасном настроении, и проходящие мимо люди смотрят на нас удивленно, наверняка думая про себя: “Что такого интересного могут столь долго обсуждать спикеры CMS и ATLAS? И почему они такие веселые?” Что ж, скоро их любопытство будет удовлетворено.

В сердце ночи

Мы должны были объявить о том, что видели, спустя несколько дней, и это было тревожное время. Проверки продолжались; в коллаборации шли бурные споры. Я не мог рассказывать о том, что знал про ATLAS, так как было решено, что каждый из нас будет хранить молчание о результатах другого, – хотя бы просто потому, что эти результаты могли в любой момент измениться. Тесты повторялись, и если бы провалился хоть один из них, картина сразу бы принципиально поменялась.

У нас в CMS полно молодых исследователей, с восторгом относящихся к получаемым нами результатам, но за тем, что происходит вокруг бозона Хиггса, следят и более опытные физики. Как только появились первые намеки на успех, я поговорил с глазу на глаз с каждым из отцов-основателей эксперимента – и прежде всего с Мишелем Делла Негре и Джимом Вирди, – чтобы спросить их совета и разделить с ними ответственность. И я не только заручился уверенной поддержкой каждого из них, не только услышал много ободряющих слов, но и получил несколько очень дельных предложений о том, что делать дальше.

Это может показаться странным, но, когда я пригласил к дискуссии всю нашу коллаборацию, то сразу столкнулся с опасениями и серьезными возражениями. Известие о том, что наши результаты будут представлены публично, вызвало жаркие споры. Среди коллег оказалось немало тех, кто не в полной мере доверял этим результатам; были и такие, кто открыто подвергал их сомнению. В большинстве случаев этот скептицизм объяснялся вполне понятной осторожностью: сигналы были еще слишком слабыми; мы не знали точно, с чем именно столкнулись; а вдруг это снова какая‑то статистическая флуктуация… и я даже не мог рассказать, что и на ATLAS видят то же самое и что поэтому все выглядит значительно более убедительно. Но некоторые коллеги все еще пребывали в плену старых установок: “На 125 ГэВ нет никакого сигнала, это просто фоновый шум”, “Масса бозона Хиггса 115 ГэВ, мы его уже открыли на LEP. Это ложный сигнал”. Наконец, хватало и банальных проявлений мелкой зависти, и косых взглядов со стороны тех, кому не удалось справиться с собственным эго. Профессия ученого не спасает от человеческих слабостей. Кое-кто без обиняков говорил мне: “Я отдал бы двадцать лет жизни, лишь бы оказаться в такой момент на твоем месте”.

Чем ближе была назначенная дата семинара, тем больше людей появлялось в моем кабинете со словами: “Надо дать задний ход. Ты подвергаешь CMS огромному риску”, “В данных нет ничего, что указывало бы на присутствие бозона Хиггса”, “Ты берешь на себя огромную ответственность, демонстрируя публике эти данные как доказательство открытия. Тебе придется расплачиваться за последствия”. Я понимал, что если все лопнет, как мыльный пузырь, то многие накинутся на меня – и я один буду во всем виноват; и наоборот: если дело таки завершится открытием бозона Хиггса, то мои нынешние критики сделают все, чтобы на финише выглядеть главными. Таковы уж условия игры, и кому как не нам, спикерам, знать их лучше других.

До семинара оставалось чуть больше недели, когда меня посреди ночи поднял телефонный звонок. Нет, не из Р5, детка той ночью спала спокойно. Звонок был из Италии, из города Специя: моего отца только что увезла скорая помощь. “С папой плохо, – сказал я проснувшейся и тут же примчавшейся ко мне Лучане. – Я должен ехать”. Она сразу ответила: “Я с тобой!” Мы выпили по чашке крепкого кофе, и я успел еще написать мейл Кристи и Натали, моим секретаршам. “Мой отец в операционной. Еду к нему”. Надо еще предупредить Остина, Альберта и Джо. Альберт де Рук и Джо Инкандела – мои заместители, и в мое отсутствие они берут руководство коллаборацией на себя, а Остин Бол – технический директор детектора. Всех их я прошу не слишком распространяться о моем отъезде, чтобы не создавать еще один источник неуверенности: ситуация и без того довольно напряженная.

Мы выехали в Специю среди ночи, кинув в сумку минимум вещей. Впереди было пятьсот километров пути; BMW 520d мчался по автостраде в сторону Монблана; мы уже подъезжали к тоннелю. Я знаю тут каждый поворот, каждый вираж, расположение каждой камеры. До нашего переезда в Женеву мне приходилось мотаться туда из Пизы по несколько раз в месяц – иногда на самолете, но чаще на машине; короче говоря, я, кажется, мог бы проделать этот путь с закрытыми глазами. И, должен признаться, что на многих его участках я зачастую игнорирую знаки, ограничивающие скорость.

Знакомый вид заводских труб промышленной зоны предупредил нас о приближении к цели. Торговый порт и металлургические предприятия смотрят на восхитительный залив, когда‑то очаровавший лорда Байрона и все еще сохраняющий свою красоту.

Запыхавшись, вбегаем в больницу. Отец жив, хотя и в искусственной коме. Хирурги еще здесь – терпеливо отвечают на все мои вопросы и в подробностях рассказывают об операции. Но их глаза, когда я интересуюсь прогнозом, не оставляют мне надежды. Отцу восемьдесят шесть лет, и он еще в хорошей физической форме. Он всегда активно занимался спортом и привык каждое утро, на рассвете, пробегать по шесть километров. Он участвовал во многих марафонах, выигрывая призы и медали, которыми награждали самых возрастных участников. Однако инфаркт обширный и врачи настроены пессимистично. Мы должны готовиться к худшему – это вопрос нескольких дней, может быть, недели.

Меня проводили в отделение реанимации, и я подошел к кровати. Отец, всегда такой улыбчивый и ироничный, с которым я всего несколько часов назад говорил по скайпу, пребывал сейчас где‑то между жизнью и смертью. Он был подключен к ИВЛ и к монитору, контролировавшему его жизненные функции. Болезнь лишила его сил, и при виде того, в каком он состоянии, у меня защемило сердце.

Врачи предупредили, что он не может ни слышать, ни понимать моих слов. Но я все равно взял его за руку, погладил по лбу и стал объяснять, что с ним произошло и почему он здесь, пересказывая все, что говорили мне врачи. Я сказал ему, что теперь я с ним и он в хороших руках. Напомнил, что у Диего, моего сына, совсем скоро родится ребенок, – мой внук. Диего тоже физик, и он сейчас в Чикаго. В его семье все хорошо, роды должны быть со дня на день. Потом стал рассказывать о событиях в ЦЕРН и о бозоне Хиггса. Я говорил ему о некоторых подробностях нашего открытия и о том, что, хотя мы скоро сообщим о нем публично, он первый – если не считать очень немногих моих сотрудников, – кто об этом слышит. И в течение нескольких минут между нами существовал контакт, вопреки тому, что говорили врачи. Тебе холодно? – он отрицательно качнул головой. Ты меня узнаешь? – он кивнул, и в его глазах читались нежность и покой. Так продолжалось недолго, вскоре он снова заснул. Всего через несколько дней он умрет, и это маленькое чудо больше не повторится.

Сенсационное сообщение

До семинара оставалось совсем немного времени; CMS работал; напряжение продолжало нарастать. Я разрывался между последними проверками данных и попытками убедить немалое количество тех, кто по‑прежнему сохранял скептическое отношение к обоснованности наших результатов. Каждые двое суток я по ночам торопился в Специю, чтобы хотя бы пару часов посидеть рядом с отцом, а потом поспешно возвращался в Женеву.

Молодежь, трудившаяся в аналитических группах, пошла, что называется, вразнос. Мы призвали юное поколение без стеснения выдвигать новые идеи, и эта инициатива тут же принесла свои плоды. Некоторые принялись развивать многомерный анализ распада бозона Хиггса на два фотона. Времени на проверку всех предложений у нас не хватало, но мне было важно понимать, что в принципе происходит. Этот вид анализа исключительно чувствителен, однако наблюдаемый нами избыток таких событий мог и исчезнуть. Он же, напротив, не только сохранялся, но и усиливался, хотя и незначительно.

Получив результаты последних калибровок калориметра, мы смогли вздохнуть с облегчением. Мы шли на определенный риск, когда решили использовать новые калибровочные константы. Это делалось вслепую, и при исчезновении избытка событий в канале с двумя фотонами все бы наши надежды рухнули. Но и в этом случае сигнал тоже выживал. Кроме того, одна группа из Рима, основываясь на небольшом количестве полученных нами данных, взялась изучать канал, который никто не считал реалистичным. И результаты, вопреки ожиданиям, оказались потрясающими. Исследователи искали события, в которых распад бозона Хиггса на два фотона сопровождается двумя высокоэнергетическими струями, излучаемыми под малыми углами. Это был фирменный знак бозона Хиггса, рожденного при аннигиляции пары W– или Z-бозонов. Сигнал в этом канале значительно более редок, чем в традиционном канале образования бозона Хиггса из слияния двух глюонов, и многие полагали такой анализ бесполезной тратой сил. Но ребята из Рима сделали отличную работу и нашли метод правильной фильтровки нужных событий; у них тоже сигнал оказался на уровне 125 ГэВ. Когда мы, по моему настоянию, обсуждали эту работу в нашей коллаборации, возбуждение выросло до небес. Результат был слишком предварительным и вполне мог оказаться ошибочным; времени детально проверять весь анализ ни у кого не было – ведь до семинара оставалось всего несколько дней. Возражения были исключительно обоснованными, и в итоге мы решили не включать эту работу в наше официальное сообщение. Но для меня, человека, которому предстояло в будущую среду выступать от лица CMS и сообщать его результаты, узнать, что и в этом новом исследовании есть такой же сигнал, было все равно что оформить полис на страхование жизни.

В воскресенье 11 декабря я готовился к выступлению и потому оставался дома: до семинара было всего два дня, и на завтра планировался финальный прогон. На собрание приглашали CMS в полном составе; те, кто был не в ЦЕРН, подключались к видеоконференции изо всех уголков мира. Завтра я буду обращаться словно бы не к своим коллегам, а к тому научному сообществу, которое услышит меня в среду. После моего выступления сотрудники CMS начнут комментировать его, задавать вопросы, критиковать даже самые крохотные несоответствия и каждую не до конца понятную фразу и вникать в каждую мелочь в тексте или в иллюстрациях.

Около полудня мне позвонили из больницы и сказали, что папы не стало. Целых шесть дней после тяжелого инфаркта его сильный организм боролся за жизнь, но потом все же сдался. Врачи давали точный прогноз.

Я отложил телефон и обнял Лучану. Потом позвонил Джулии и Диего. На этой неделе мы созванивались каждый день, чтобы вместе переживать это печальное время, делиться новостями о состоянии дедушки и обсуждать подробности визитов в больницу. Телефон был бессилен сократить разделявшее нас расстояние, поэтому мы пользовались скайпом – чтобы иметь возможность смотреть друг другу в глаза, как если бы мы сидели за одним столом. И в то воскресенье мы вместе оплакивали кончину главы нашего рода, исполняя старинный обряд поминовения, чтобы совладать со скорбью и забыть о километрах, разделявших нас и не позволявших обняться.

…Генеральная репетиция семинара в чем‑то оказалась сродни катастрофе. И дело было отнюдь не в содержании моего выступления, прошедшем в основном хорошо. Всех поразило настроение, с которым я рассказывал о проделанной нами колоссальной работе, поразили мой потерянный вид и язык тела, выдававший внутренние страдания. Я понял это по выражениям лиц присутствующих. В сотнях смотревших на меня глаз читался вопрос: “Что случилось с нашим обычно напористым и при этом спокойным спикером? Он совсем не такой, каким мы знали его все эти годы! Что происходит с Гвидо, почему он говорит обо всем так бесстрастно и малоубедительно, с потерянным видом, практически отстраненно, как будто тема семинара его не касается?”

Я выслушал все замечания, которые мне были сделаны, и обещал принять их к сведению. Но когда все закончилось и остались только свои, я заметил сомнение и страх во взглядах тех, кто подбадривал меня и хлопал по плечу. Пройдет еще один день – и все узнают, что произошло. Пока же мне нужно было сделать одно остававшееся у меня важное дело: позвонить перед семинаром Франсуа Англеру. Я обещал ему это еще в сентябре, когда мы виделись с ним в Брюсселе и он оставил мне свой номер телефона. “Ты должен пообещать, что дашь знать, как только появятся первые признаки бозона”, – сказал он. Я согласился: “Хорошо. Но ты взамен должен пообещать, что пригласишь меня в Стокгольм, когда будешь получать Нобелевскую премию”. Договор был скреплен крепким рукопожатием и теплыми улыбками. Разговор с Франсуа длился добрых полчаса; он, как и всегда, говорил весело и отрывисто, он был вне себя от радости и хотел знать все подробности. Я объяснил ему, что буду очень аккуратен и что на семинаре не прозвучит никакого формального объявления. Однако нам уже все предельно ясно и, как только сбор данных завершится, мы расскажем об открытии. “Не планируй ничего важного на первую неделю июля”, – сказал я на прощание. Но Франсуа, оказывается, уже запланировал на это время поездку в Штаты с женой. Я настойчиво попросил его все отменить: “Ты не можешь позволить себе быть в США, когда мы объявим об открытии!”

Потом у меня состоялся – куда менее эмоциональный и куда более короткий – разговор с Питером Хиггсом. Но прежде мне пришлось целых три дня обзванивать наших с ним общих друзей, чтобы его нашли и уговорили снять трубку: он редко пользовался телефоном и не отвечал ни на чьи звонки. Питер попросил меня рассказать, что происходит в ЦЕРН, и выслушал, не перебивая. Когда я дошел до сообщения, что у нас есть первые ясные указания на то, что, по всей вероятности, бозон пойман на массе в 125 ГэВ, и что он, Питер, должен быть в 2012 году готов к бурным событиям, его ответ состоял всего из семи букв: Oh my god[43]43
  О господи (англ.).


[Закрыть]. Потом он меня поздравил и поблагодарил, но мне показалось, будто он скорее встревожился в ожидании того шквала внимания, который наверняка на него обрушится, чем почувствовал удовлетворение от того, что в 1964 году интуиция его не обманула.

То, что сегодняшнее событие будет из ряда вон выходящим, стало ясно с самого утра. Семинар был назначен на 14.00. Двери аудитории открылись в 8.30, и уже через несколько минут там не осталось свободных мест – за исключением первых рядов, где были разложены таблички с именами приглашенных. Предполагалась прямая трансляция семинара, и ожидалось, что за происходящим будут следить тысячи ученых во всем мире. Для сотен коллег, рассеянных по разным часовым поясам и желавших выслушать наши презентации, указывалось соответствующее время начала трансляции: 6 утра в Сан-Франциско, 11 вечера в Токио и полночь в Мельбурне. В Женеве уже появились команды телевизионщиков и сотни журналистов. Исключительность события подчеркивало то обстоятельство, что председательствовать на семинаре будет сам Рольф Хойер: беспрецедентный факт в истории ЦЕРН.

Повестка сложилась следующая: первым будет выступать ATLAS – мы кидали монетку, и выпало им. Фабиола держалась спокойно и уверенно, но ее взгляд выдавал усталость и дефицит сна. Лишь потом я узнаю, что она провела ночь в отделении скорой стоматологической помощи, безумно страдая от боли, вызванной воспалением надкостницы, избавиться от которой она смогла только после хирургического вмешательства. Ей стоило немалого труда убедить медиков накачать ее анальгетиками и отпустить. Мы с ней изрядно измучены, но по нашему виду этого вроде бы не скажешь. С утра вся та тревога, что сопровождала меня всю неделю и к которой позднее примешалась тоска из‑за смерти отца, вдруг испарилась. Накануне я лег поздно: напряженно работал над презентацией, систематизируя материал и редактируя слайды. Спал мало и закончил подготовку утром, едва проснувшись. И после этого ко мне вдруг пришло столь редкое в последнее время состояние покоя. Я легко шагал на работу и улыбался всем встречным. Знал, что все пройдет хорошо. Был в этом уверен.

В оглушительной тишине Фабиола подробно рассказывала об исследованиях, проведенных для точной настройки всех используемых инструментов: о калибровке калориметра, юстировке мюонной системы, анализе фоновых реакций. Потом она сконцентрировалась на трех наиболее важных направлениях исследований при небольших значениях массы. Показала избыток событий, который они обнаружили в канале распада на два W-бозона, продемонстрировала небольшие возмущения на 125 ГэВ в распадах бозона Хиггса на два фотона и горстку событий с четырьмя лептонами, сгрудившимися вблизи той же точки. И вот ее вывод: собрав вместе информацию по всем трем каналам, мы получаем явственный пик вблизи массы 126 ГэВ. Он пока слишком слаб, чтобы говорить об открытии, но уже слишком силен, чтобы можно было рассматривать его как следствие банальной статистической флуктуации. Заключение осторожное, однако бурные, дружные аплодисменты в конце ее выступления явно свидетельствуют о том, что собравшиеся полагают цель достигнутой.

Теперь моя очередь. Я начинаю в атмосфере напряженного ожидания. Чувствую, что слушатели оценивают в моей речи каждую запятую. Показываю, один за другим, все каналы распада, которые мы изучили. Это значительно больше, чем то, что показал ATLAS. Показываю, что при больших массах ничего нет, – теперь мы в этом уверены. В области значений ниже 150 ГэВ начинаю с фермионных каналов – когда бозон Хиггса распадается на пару b-кварков и пару тау-лептонов. Это один из самых сложных для исследования каналов среди тех, с которыми нам и коллегам из ATLAS приходилось иметь дело. В течение последних недель мы ценой сверхчеловеческих усилий смогли завершить анализ и обнаружить и тут тоже некоторые признаки бозона Хиггса. Я говорю спокойно и уверенно, оглядывая присутствующих и невольно отмечая сияющую в глазах молодых ученых CMS, сидящих в задних рядах, гордость за свой эксперимент. Когда я показываю, что мы тоже видели избыток событий в трех ключевых каналах, – и прежде всего это относится к уровню 125 ГэВ при распаде на два фотона и четыре лептона, – то слышу, что по залу проходит какое‑то движение, как будто до этого момента никто не решался дышать. В заключительной части своего выступления я, точно опытный анатом, препарирую избыток, который мы только что зарегистрировали: и да, все, что мы видим, согласно интерпретируется как первый сигнал от бозона Хиггса. Тем не менее я осторожен: этот сигнал пока еще недостаточно сильный, чтобы позволить нам сделать окончательный вывод. Надо ждать новых данных, которые мы соберем в 2012 году.

Когда я закончил, зал взорвался бешеными аплодисментами, которые доносились буквально отовсюду и которые, казалось, никогда не стихнут. Всем было понятно: вероятность того, что два эксперимента видят в одной и той же точке одну и ту же статистическую флуктуацию, исключительно низка.

Прямая интернет-трансляция застопорилась в первые же минуты, так что далеко не все желающие смогли подключиться к стримингу, однако на семинаре присутствовало виртуально более 15 000 человек из самых разных стран.

Затем нам с Рольфом и Фабиолой предстояло ответить на вопросы журналистов, и для этого мы прошли в Filtration room[44]44
  Фильтрационный зал (англ.).


[Закрыть]– так у нас называют зал для пресс-конференций на двести мест, который расположен в бывшем индустриальном здании, в свое время вмещавшем, в частности, гидротехнические установки системы водоснабжения; сейчас все тут напичкано телекамерами и рабочими станциями, позволяющими быстро передавать материалы в редакции. Журналисты хотели заставить нас воскликнуть: “Да, мы его поймали!” – и пропечатать это в газетах аршинными буквами. Но мы уже отлично научились обходить все расставленные ловушки. У нас есть интригующие указания на то, что вблизи массы в 125 ГэВ что‑то происходит, но пока еще рано делать выводы, надо подождать еще несколько месяцев, и тогда мы все узнаем.

Однако день пока не кончился. Скоро шесть вечера, и мы возвращаемся на шестой этаж главного здания, чтобы все в том же зале ответить на вопросы комитета, ведающего научной политикой ЦЕРН. И еще пару часов мы проводим в спорах с тремя десятками коллег-лучших физиков мира: они обжаривают нас со всех сторон, заваливают вопросами и хотят знать все тайные подробности относительно тех результатов, которые мы только что представили, но мы с Фабиолой не теряемся и держим удар.

Около восьми мы, страшно усталые, садимся вместе с Серджо в машину и едем в городок Эвиан-ле-Бен, где нас уже ждут физики и инженеры LHC. Весь день мы ничего не ели и могли устоять на ногах только благодаря выбросам адреналина. Однако сейчас, в машине, голод атакует, так что мы жадно всматриваемся в созвездия пиццерий и тратторий, выстроившихся вдоль дороги, и мечтаем о тарелках с горячей пастой. Но пока нам все еще не до еды. В 65 километрах от ЦЕРН, в гостинице Эвиана, мы встречаемся со Стивом Майрсом, группа которого на протяжении всего этого необыкновенного года поддерживала ускоритель в настолько безукоризненном состоянии, что мы таки добились желаемого результата. Сейчас члены группы собрались на свое ежегодное выездное совещание: два дня вдали от рутинных дел – ради обмена опытом и обсуждения новых идей, касающихся ускорителя. Они ждали нас уже два часа, и мы не могли к ним не приехать. Давным-давно мы с Фабиолой решили, что, как бы ни трудно нам пришлось днем 13 декабря, вечер мы непременно проведем вместе. Стоило нам войти в зал, как все принялись аплодировать и хлопать нас по плечам; и хотя больше всего нам хотелось поскорее сесть за стол, мы были вынуждены согласиться на то, чтобы в сокращенном виде повторить недавно проведенный нами семинар. Мы могли отказать кому угодно другому – но не им. И вот, рискуя в любой момент лишиться сил, мы открыли свои ноутбуки и целый час давали объяснения и отвечали на вопросы. Когда нас наконец‑то повели ужинать, мы с Фабиолой, прежде чем сесть за стол, задержались на секунду, чтобы взглянуть друг другу в глаза и мысленно сказать: теперь все позади. День прошел удачно. Нам удалось сделать нечто великое, нечто такое, что наверняка нас переживет.