Текст книги "Автор Исландии"
Автор книги: Халльгрим Хельгасон
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
– Нет, – сказал он и вышел в хлев.
Девчушка побежала за отцом и увидела, что он выкинул кольцо в сток для навоза, под первую попавшуюся коровью задницу, а затем скрылся в дверях сенника. Она в растерянности переминалась с ноги на ногу на помосте. Ее маленькая отрада красиво поблескивала, наполовину погруженная в теплую мягкую коровью лепешку, – но вот корова завалила ее последним блином. Эйвис была совсем сбита с толку, – правда, она подумывала о том, чтоб достать кольцо из навоза, – но тут отец вышел из сенника с полной охапкой сена, но почему-то вывалил его все только одной корове, подошел к концу стойл с яростью в глазах, схватил навозную лопату, зачерпнул на нее ту коровью лепешку и выкинул из дверей на навозную кучу. Это было необычно. Он никогда не сгребал навоз до дойки.
– Но кольцо было красивым… – удивилась она.
– Зачем кольцо, если под него пальца нет! – изрек он и снова ушел в сенник.
Что он хотел этим сказать? Она его не понимала. Собственное кольцо выкинуть! Она перестала узнавать его. Кто он?
– Ты из Широкой долины будешь? Ты сын Аусмюнда с Каменного мыса, да? – спросил меня агроном Баурд еще в начале обеда. Вежливый малый: дал себе труд выучить имена всех фермеров в своем округе.
Хроульв тотчас перестал жевать. Он уже давно не слыхал ничего настолько унизительного. Хроульв своего отца не любил; он рано отринул его, а также своих братьев «покорюшек» и своих предков – «дохлых скотоводишек» и быстро исчез из их дома. Его родом был род из Ледниковой долины, его предком – Здоровей с Обвала, самый знаменитый баран за всю историю Восточной Исландии. Овцы были его родней, его племенем: das Volk. Благодаря многолетнему терпению и долгим трудным походам на высокогорные пустоши в предрождественскую пору ему удалось вывести чистокровную Хельярдальскую высоконогую породу, так что о ней заговорили. Никогда он не бывал так горд, как тогда, когда сидел в своем тракторе на хейди и вез в прицепе своего барана-производителя: а за спиной у них была шестичасовая поездка из Долины, и он показывал свои владения ему – наследному принцу. Тогда они становились единым целым. Он и сам становился бараном. Великий Овен. А дома ждала Йоуфрид со страхом в сердце. Для нее Рождество было худшим временем в году. Хроульв требовал своего каждую ночь до самого Нового года. Так уж на него действовало спаривание овец: коль скоро он не мог осеменить в день по пятнадцать самок, то должен был показать этой одной, на что способен. Когда «Баранова неделя» заканчивалась, все женщины на хуторе вздыхали с облегчением.
Хроульв Аусмюндссон был сам творец своей судьбы. Человек, сам себя сделавший. Бесподобный. Он осваивал новые земли. Сначала в Болотной хижине, где он более десятка лет ютился во всей этой галерее родителей и братьев-сестер, окружавшей Йоуфрид. Потом – здесь, в Хельской долине, на земле, которая вот-вот должна была прийти в запустение: Хельская хижина. Последний хутор в долине. Наперекор логике событий (в хижинах Ледниковой долины в одной за другой гасли огни, словно души погибших на войне, и самостоятельные люди отправлялись в кабалу в рыбачьи поселки) Хроульв употребил средства, нажитые за войну, для освоения земель и купил этот участок у банковского служащего из Рейкьявика, сына фермера из Хельской хижины, умершего незадолго до войны. Хутор семь лет простоял пустым.
Хроульв был ходячим анахронизмом.
Он был отпрыском поколения рубежа веков, родился в первом феврале, примерзшем к новому веку, и был человеком удивительной сложности. Настойчивый обживатель новой земли. Упрям как черт – и терпелив как бог. Консервативный любитель прогресса. Всегда смотрел, что впереди на дороге – хотя прокладка дорог ему не нравилась. Он прочно укоренился в прошлом – а вот с собственным прошлым порвал. Был обвенчан со страной и ненавидел свою сислу. Навоз обожал, а мыла боялся. Бреннивин пил охотно, а денатурат – еще охотнее. С людьми молчал, а со скотиной болтал. Поэзию презирал, а для овец стихи слагал. Не понимал, что такое «горячая вода из крана». Радио называл «камнем альвов», а выпуски новостей – «альвовским трепом». Никогда не разговаривал по телефону. Однажды Гейрлёйг приехала за ним через всю хейди на старом «Форде», чтоб вызвать его к телефону. «Банкир тебя спрашивает». – «Ну, пусть подождет». И тот ждал. Уже четыре года прождал.
В первые годы своего хозяйствования он любил прогресс, купил трактор и долгими ночами спал и видел, как поставит под своей дерновой крышей бетонные стены, – а сейчас он был выходцем из девятнадцатого века в новой техногенной эпохе. Динамо-машинка оказалась последним куском новой эры, который он смог заставить себя проглотить. И хотя грех Йоуфрид на хейди подарил ему земельные угодья, – угодья внутри него замерзли из-за того же английского выстрела. Говорят: кто не похоронит своего отца, всю жизнь потом будет его откапывать, – а у Хроульва в душе копать было невозможно: лопата застревала. Разумеется, Йоуи навязал ему и сенокосилку, и сеноворошилку, и прицеп – и тут он решил, что с него довольно. «А сейчас-то он себе еще и дерномолотилку завел, и получилась у него каша, от которой прямо понос пробирает: у меня от этого винегрета из машин сенокосных на Болоте аж кишки вспучило!»
Те времена были перекрестком старой и новой эпохи. В Исландии на протяжении тысячи лет пропитание возили лошади; тракторы пришли на каждый хутор только в послевоенные годы, и автомобили были еще не у всех фермеров. На улицах поселков и горных дорогах каждый день встречались две эпохи: молочный фургон замедлял ход, встретившись с гужевой повозкой. В голове шофера звучали американские шлягеры, а фермер пел римы о Серли Рейдссоне. Бородатые старцы до своей конфирмации ходили в море на открытых лодках, а нынешние конфирманты ходили в туалет на высоте 10 тысяч метров. Хроульв хранил верность старой сенокосилке, в которую запрягал своего Белого. Как он может бросить такое сооружение, которое послужило ему всего каких-то двадцать три года? Ему была противна вся эта механизация, наползающая со всех сторон: все эти карданные валы, все эти веялки, затягивающие в себя все на свете: собак, котов и даже человеческие руки.
И вся эта дичь, словно болезнетворный туман, наползала из узких фьордов вглубь страны. Он видел ее из своего трактора на высокогорной пустоши над фьордом: порой торговый городок весь заволакивало сизым дымом, который он выпускал из своих заводов. Городское поселение. Он этого термина не понимал. Там все сидят друг у друга на головах; туны – величиной с почтовую марку, а из скотины – разве что какой-нибудь глупый куренок. Если человек не владеет хотя бы одной высокогорной пустошью – то он пустой человек! А сейчас они себе еще и стиральные машины завели! Он их видел в кооперативе, но никогда с ними не разговаривал – с этими тщательно вымытыми людьми, носившими фабричную одежду. Рыбаков и раздельщиков рыбы он еще понимал, а вот «банковских служащих», которым платили жалованье за то, что они на деньгах спят!.. Чем все эти люди занимаются? Средь белого рабочего дня он натыкался посреди Поселковой улицы на взрослых мужиков. По дороге домой застывал перед старым автомобилишкой, остановившимся посреди узкой дороги, ведущей в горку, с рокочущим двигателем и дверью нараспашку: за рулем почтенная дама-свитерница. «Что здесь стряслось?» – «Я на тормозе стою. А они на электростанцию пошли». И все это нам, фермерам, тащить на своих плечах! Всех этих людей. Всю эту рабочую силу, требующуюся только для того, чтоб удерживать машину на месте! Куда катится эта страна?! Это были, пожалуй, самые нелегкие полчаса в жизни Хроульва, удивительнейшее зрелище: он увидел, как машина просто так остановилась на горке! Мы – я и Бог – вместе решили устроить так, чтоб он никогда в жизни не узнал слова «летний отпуск».
И все же Фьёрд был просто праздником по сравнению с Рейкьявиком. Чем там люди вообще занимались-то? Продавали и покупали друг у друга! В то время как мы по воскресеньям в поте лица возились с рыбой и овцами, они делали променад в выходных костюмах в одно длиннющее воскресенье целый год напролет. Хроульв никогда не бывал в столице, но видел фотографии в газетах, открытки: все, кто не стоял на углу улицы в шляпе, стояли на постаментах в белых халатах, а некоторые вообще нагишом. Это все зарубежное влияние. Они хотели как за границей. С точки зрения Хельской долины, все другие страны были всего лишь разными названиями одной и той же глупости: Заграница. Хроульв был патриотом. На его душе был вытатуирован лозунг молодежных организаций времен его зеленой юности: «Все для Исландии!» Его вполне устроило бы, если б внешний мир состоял только из океана вокруг Исландии. «А это всяко лучше, чем море народа, соленое от пота! А еще им приходится иногда истреблять самих себя, чтоб совсем с ума не сойти». Если б можно было сказать, что этот человек с лавовым сердцем когда-нибудь любил, – то любил он свою страну и все, что в ней живет. Самые счастливые часы своей жизни он проводил в овчарне, где мог произносить перед своим племенем целые речи, словно самый настоящий вождь. Адольф в хлеву. Каждую черную овцу забивал. Поддерживал чистоту расы. Да… Овцы были лучше людей, потому что они молчали и следовали за ним. Хроульв – вечный исландец: холодный, молчаливый, а в жилах течет лава. И в сердце такого человека вторглась сухопутная армия Британской империи и вверила ему воспитывать свою дочь – дитя войны, лишившее его мира, – а затем пожинать все эти английские фунты, которые были присланы ему на ее имя в сам день победы: тогда началась его личная война. И она продолжалась до сих пор. Эта дурная бесконечность, пожиравшая его душу и до сих пор стоящая у него перед глазами каждый день: эти совершенно английские глаза в хлеву, за обеденным столом, на чердаке. Эта война отняла у него жену и троих других детей: Йоуфрид, эта слабая нестойкая душа, измученная молчанием мужа, целыми годами без слов и регулярными изнасилованиями в сарае, наконец покинула свое изможденное тело после нескольких попыток возместить появление этого «дитяти войны» новыми детьми: это были Хейдар, оставшийся в Хель, некая калека Сигга, умершая на третьем году жизни, некий красавец Грим, а затем девочка, окрещенная посмертно. А через два месяца после нее умерла и сама мать. «Это все из-за того, что ему на тракторе поехать приспичило, – говорили по сельскому телефону, потому что «это ж додуматься надо: везти грудного ребенка на тракторе через хейди, вот она языком и поперхнулась». Смерть троих детей да еще два тайных выкидыша – это было чересчур для одной женщины. Она слегла. Пришла смерть и забрала ее – а перед этим Йоуфрид слегла на полмесяца. Она умерла утром на Пасху 1950 года. Причина смерти: Жизнь. Тридцатидевятилетняя женщина, измученная до крайности, измочаленная игрушка в руках судьбы. Все заметили, как эта великая радость жизни быстро подлетела на катафалке. Хроульв обнаружил Душу Живую сидящей над дочерью и держащей ее за руку – пока рукопожатие не остыло. Фермер только что вернулся из хлева, он тяжело сопел, а старуха обернулась, посмотрела на него, а потом отступила. Мужик занял ее место, напустил на глаза парадно-выходные слезы, взглянул на спящих детей, затем поцеловал жену в недавно остывший лоб, снял с нее кольцо, положил в карман. Вот зараза, опять хоронить – а сегодня ночью первая овца окотилась!
Хроульв – это я.
И все же она была красавица – девочка Эйвис, дитя зарубежных влияний, с румянощеким, но глуповатым лицом матери, подшлифованное и облагороженное английскими аристократическими генами, которые в ином случае породили бы очередную некрасивую костлявку, и она бы потом так и бродила, посинев от холода, по студеным комнатам своего деревенского поместья, если бы не исландское молоко. Эйвис взяла от обоих самое лучшее. Лицо девушки из хижины на высокогорной пустоши, светлогрудой нимфы, было очерчено четкими прямоносыми чертами, и на нем были темные глаза – такие глаза сами по себе могли бы обеспечить ей и учебу в Оксфорде, и каникулы в Брайтоне, и место в первом ряду в Королевском Альберт-Холле, но сейчас каждое утро смотрели на четыре вымени, а каждый вечер – на бескнижную долину за окном. Эйвис Хроульвсдоттир. Айвис Овертон. Лондонская девушка, заточенная в молчании и мраке. А он должен был показать ей, научить, что такое жизнь, как она тяжела, как ничего нельзя добиться, не поработав, не натрудив руки. Он вступил в собственную запоздалую войну с британской армией. А она была военнопленной.
Эйвис встает из-за стола. Непонимание и неуважение, которое Баурд проявил к личному секретарю ее отца, на время лишило его блеска. Она идет за отцом. Сгребать сено. Свежескошенное. Мальчик за ней. А старуха скрывается в курятнике. Остаюсь я с Баурдом. И тут наш «советник» заухал по-совиному:
– Как с ним сложно! – говорит он.
– Это точно.
– А вы с Хроульвом родственники?
– Ну… не совсем.
– Как вас зовут?
– Эйнар Йоуханн Гримссон.
– Ага. Эйнар Йоуханн Гримссон. И вы здесь живете.
– Нет, я живу в Рейкьявике, на Сельтьяртнарнесе.
– А ведь точно, вы же писатель, который… которого он…
– Да. Совершенно верно.
– Да-да. Простите. Я думал, вы гораздо старше.
– Да?
– Ну… вот я… Значит, писатель? А какие книжки вы написали? Вы уж извините меня, я же шесть лет в Норвегии был. За отечественной литературой не следил.
– Да. Я не уверен, что вы о них слышали. Самая известная – пожалуй, «Отель “Исландия”», потом «План», «Свет умиротворения» – это моя первая книга, ее сейчас немногие знают.
– Нет, я… В общем, я только недавно оттуда, я там учился, в Сельскохозяйственном училище в Осе.
– Да? И каких писателей сейчас читают в Норвегии?
– Ну, Гамсуна. Практически ни о ком больше не говорят, только о Гамсуне. Люди с ним не во всем согласны. Конечно, он landsforrædder[81]81
Предатель родины (норв., дат.).
[Закрыть], и читать его приходится только украдкой. Чтобы никто не узнал, хе-хе…
– Да? Значит, вы его читали?
– Да. И я скажу вам – Гамсун как писатель великолепен. Этого у него не отнять. Хотя в политике он и принял не ту сторону. Но такое случалось и с другими. Например, с некоторыми нашими писателями. Их угораздило встать на защиту Сталина или даже Гитлера, даже когда те стали дружить. Полезные идиоты. Но как говорится: Poetical wit, political twit[82]82
В делах поэтических остроумен, в делах политических недоумок (англ.).
[Закрыть].
Откуда это у него? Кем он, черт возьми, себя возомнил?
– А что за… А какие книги Гамсуна вы читали?
– Во-первых, «Markens grøde» – «Плоды земли». Это одна из самых великолепных книг, какие я читал. А еще «Пан». «Пан – вообще бесподобная книга!
Ach so. Этот человек – явный придурок.
– Вы так считаете, да?
– Да. По крайней мере, она заставляет полностью забыть, что ее автор был квислингом, и ты почти готов простить ему все, что он насовершал. Значит, это, наверно, хорошая книга. Хорошая книга выше всего. По-моему, ни один писатель не умеет так тонко чувствовать природу, как Гамсун.
– Да?
– Да. У нас, у исландцев, никогда не будет такого великолепного писателя, каким был Гамсун. А вы сейчас пишете?
– Сейчас?
– Ну, никакую книгу не сочиняете? Девочка сказала, вы что-то записываете для ее отца, для Хроульва. Какие-то рассказы о баранах… Это правда?
Я издаю покашливание.
– Это, наверно, такая второстепенная работа! – продолжает он.
– Ну, это… Да, наверно, можно так сказать.
– Да. Но лучше бы вы написали книгу о Хроульве. Он ведь так и просится, чтоб его в роман вставили: человек с бараньими рогами!
– С бараньими?
– Да. Мне порой становится тоскливо, что исландские писатели больше не пишут про жизнь нашей страны – жизнь как она есть, во всем великолепии. Сейчас в основном все какие-то короткие городские рассказы. Не писательство, а одно баловство. По-моему, им надо мыслить масштабнее. Как Гамсун. Например, можно было бы написать великолепную книгу о жизни вот здесь, в Хельской долине. Вы о таком не задумывались?
Я чуть было не сказал ему правду – этому напористому дурню, который считал, будто знает все лучше тебя, и обожает этого норвежского чурбана. Я чуть не сказал ему, где его место, – но мне удалось смирить гнев, и я удалился, оставив его одного в кухне. И он какое-то время посидел там, пока старуха не вернулась из курятника. А через короткое время я услышал, как его «русский джип» угромыхал прочь.
Норвежец Баурд. Значит, он и впрямь в Норвегии побывал. Его сознание – это отдельная вселенная. Он прочитал книги, которые я сам не осилил до конца. Важнейшая способность писателя – заставить невероятные вещи звучать правдоподобно. Баурд уехал в Норвегию после войны, и те годы сформировали его мировоззрение. А войну кто написал? Где кончается писательское творчество? И где начинается та война?
Глава 19
Писательское творчество – это война, которую выигрывают в мирной обстановке.
Я впал в какую-то депрессию и снова залег в постель на несколько дней. Этот специалист по сельскохозяйственным наукам меня доконал. Самоуверенность, амбициозность и эта слегка фашистская манера. Очки умника и начитанные глаза. Власть. Я таких людей всегда боялся. Людей, которые считали себя выше других в силу этих 99 % своих умственных способностей – а вот последнего процента, отвечавшего за скромность, у них не хватало. Такие люди существовали всегда. Когда-то они были коммунистами, затем стали экзистенциалистами, после этого – апостолами хиппизма, потом марксистами, а затем – адептами рынка. Им было необходимо, чтоб их окружало целое движение: они двигались, только если чувствовали, что за ними движутся тысячи людей. Баурд меня напугал: мне показалось, что его заслали из другого романа с целью испортить этот. У меня вдруг исчезла уверенность в том, что он – порождение моего собственного ума. Я в течение часа сомневался, что я – автор этого произведения. Или я себя переоценил? У меня галлюцинации начались? Рыба голец в очках! Это просто смешно! Смешно считать, будто ты сам создал целую долину, целую сислу, Исландию, страны за ее пределами, мировую войну и судьбы сотен людей! Кто написал войну? Где начинаются войны? У человека в голове! Вторая мировая война была грезой одного и кошмаром миллионов. Одного – который писать не умел. Его страницами были страны. Он заполнял их кровью. Моими странами были страницы. Я заполнял их… кровью! Да уж. Я сам не лучше! Я даже мыслил, как он, – странами. «А не применить ли нам тактику воздушного налета?» – ухмыляясь, спрашивал Тоумас. Польша, Венгрия, Чехословакия… Я требовал все больше и больше стран. Мечта о мировом господстве. Мысль та же – воплощение другое. И мне, как и ему, ничего не удалось. Конечно, перевели меня на тридцать языков, но читали – читали! – всего на пяти.
Я погружаюсь все глубже под одеяло. Где сейчас обретается Великий Поэт? Сейчас он разъезжает в повозке между всеми своими дворцами – придворный поэт четырнадцати дворов, так сильно жаждавший покоя, что повелел зарыть себя в землю на 17 футов и сам сочинил надпись для своего надгробия: «Нетронувший блажен в веках, И проклят – тронувший мой прах»[83]83
Завещание Шекспира. Переводчик А. Величанский.
[Закрыть]. Его последние строки будут жить еще долго, хотя, разумеется, черви уже давно завершили свои парады по его пищеварительной системе – или как там было? У Шекспира в голове вечно были тление и черви. И они в ней присутствуют по сей день. Сейчас они разыгрывают в его черепе «Гамлета» – эти черви болезные, предки тех, кто предпочел Толстого Гитлеру. А мои черви где? Все книжные черви мира, ползите сюда! Для вас готов обед, он разогрет под одеялом.
Лето серое: самые светлые в романе дни знаменуются беспардонным ветром с севера, шестью градусами тепла и тучами, такими низкими, что дымовую трубу съедает туман: как будто создатель хочет прикрыть свое неудачное творение.
Рано поутру они уже тут как тут: Баурд на «русском джипе» вместе с представителем сислюманна, двумя подростками и одним юношей постарше, который смирно сидит в черной парусиновой кабине джипа. Кроме них здесь и пастушья собака, и двое очень плечистых-рукастых людей нового типа: шоферы. Аусбьертн и Скегги. Они из округа. Кобель шотландской породы тотчас вскакивает на Мордочку, ему неважно, что дама на голову слабовата: дырка есть – и ура. Он быстро обнюхивает ее, а потом пристраивается к ней сзади, не успевает она и глазом моргнуть; она наутек, а он за ней, умудряясь при этом не слезать. Баурд останавливается и заправляет рубашку в штаны, провожая спаривающуюся парочку за угол коровника. Машины вереницей стоят во дворе: джип, новенькая фура гробоподобной формы с надписью «Исландская пароходная компания», а за ней старый грузовик с открытой платформой с высокими бортами. В сером свете утра они стоят, словно безмолвные черные катафалки. Эмблема пароходной компании – невинно-голубая свастика – обретает свое исконное значение.
Я струсил выходить на улицу: смотрю на это все из чердачного окна в фасаде.
Баурд идет в коровник вместе с представителем сислюманна: человеком, наряженным в потертый костюм с невидимым галстуком; он напоминает безвкусный магазинный сыр в бесцветной упаковке. Аугуст Харальдссон. В первых двух черновых вариантах он был Сыр Харальдссон. Многолетними тренировками, долгим административным молчанием, ярким присутствием на принудительных торгах и при выселениях он достиг способности одним лишь выражением лица показывать, что он имеет высшее образование: юрист. Может, он и не камамбер, но во всяком случае, не простой молочный сыр. Они становятся на помост, и Баурд приветствует Эйвис улыбкой:
– Доброе утро.
Она поднимает глаза от ведра.
– А, здрасьте.
– А где твой папа?
– Корм задает. Наверняка в сеннике.
У конца стойл появляется Хроульв: широкоплечий, пузатый, в свитере, утыканном травинками после кормления скотины. Он не здоровается, а берет лопату и начинает выгребать навоз.
– Ну, вот что, Хроульв… Наверно, придется…
Хроульв не обращает на него внимания и продолжает собирать навоз в кучу поближе к дверям. Он сгребает рьяно; навозные брызги летят на чиновников. Сыр отходит в безопасное место за открытой дверью. Баурд стоит в дверном проеме, широко расставив ноги. Он одет в коричневую куртку до талии и широкие брюки.
– Я приехал сюда вместе с уполномоченным сислюманна…
Сыр дает о себе знать, робко высунувшись из-за двери. Хроульв не поднимает на него глаз; он только что сгреб свой пропитанный мочой груз на лопату и собирается вынести его за двери. Баурд стоит у него на пути:
– Хроульв…
Хроульв плашмя кладет полную лопату на помост левой рукой, а правой хватает агронома за плечо и отшвыривает с такой силой, что тот летит в своих городских туфлях прямо в скользкий сток для навоза и теряет равновесие, падает туда и выставляет вперед левую руку: кисть полностью погружается в кучу навоза. Правой рукой он хватается за хвост первой попавшейся коровы и пытается подняться, но снова поскальзывается и выпускает хвост. Корова ревет и выгибает спину, извергая весь свой страх на агронома. Эйвис, стоящая за ревущей коровой, пунцовеет от смеха, но пытается прикрыть лицо ладонями. Хроульв ни на что не обращает внимания и продолжает сгребать навоз. Баурд кое-как поднимается на ноги, весь побагровевший, трясет мокрыми грязными руками, ругается: «вот зара…» – и скрывается в молочной; оттуда слышно, как открывают кран и пускают воду. Сыр стоит за дверью: он заложник и не может сдвинуться с места. Хроульв сапогом захлопывает дверь у него под носом и продолжает сгребать. Шоферы спокойно стоят во дворе и наблюдают, как нечистоты летят на навозную кучу.
– Ты видел? Там грузовик приехал! Два грузовика!
Грим запыхавшись вбегает по лестнице и вместе со мной выглядывает в окно.
– Что они собираются делать?
– Резать.
Я произношу это с той же тяжестью и грустью, которые переполняли меня каждый раз, когда я спускался по лестнице в издательстве с незаконченной рукописью в руках, после того как Эйнар Аусгейрссон, мой терпеливый и всегда наблюдательный редактор, вычеркивал два месяца моей жизни. «Разгон очень хороший, но надо резать». Два месяца в трехзвездочном отеле! Это же большие деньги. И слов так много! Все мои словечки-овечки.
– Резать? Овец?
– Да. Для твоего отца это такой удар.
– А почему?
– Они больны аденоматозом. Это опасная болезнь, которая может перекинуться и на другие хутора. Поэтому их придется забить.
– А что за болезнь?
Что-то типа овечьей простуды, а точнее – болезнь легких.
– Они простудились? Оттого, что их недавно остригли?
Я смотрю на него. Восьмилетний светлоголовик с новехонькими кроличьими зубами. Через год он опубликует свой первый рассказ.
Мы видим, как Баурд, вне себя от злости, выходит из молочной в светло-коричневой рубашке с закатанными рукавами, держа мокрую куртку в руках, загоняет мальчишек в машину, сам садится за руль и едет вниз, в болото. Кобелю наконец удается окончательно подмять Мордочку под себя, он быстро насилует ее, а затем как молния устремляется вдогонку за джипом по колее. Мордочка одно мгновение колеблется и смотрит ему вслед: не побежать ли и ей? – а затем замечает, что хозяин вышел из коровника, и, поскуливая, устремляет взгляд на него. Хроульв провожает глазами автомобиль, а затем смотрит на шоферов, которые стоят во дворе, скрестив руки. Они ему знакомы.
– И это, по-вашему, работа?
Затем он входит в дом, а собачка за ним. Из коровника появляется Сыр, и выражение лица у него весьма плесневое.
Что делать вождю, если его народу грозит уничтожение?
Хроульв заперся в овчарне и почти весь день сидел там. Кроме трех баранов-производителей у него там кормились две годовалые ярки, последняя овца, которая уже несколько дней грипповала, и двое ее ягнят. Это была Харпа. Овчарня располагалась чуть к югу от дома: красивое строение, и все же недостаточно просторное, чтоб вместить человеческую злость. Вокруг нее тун был красным.
Овцы разбрелись по всей территории вокруг хутора, за озером и высоко на горных склонах, и на то, чтоб собрать их, ушел весь день. К вечеру они все уже были на платформе грузовика и отчаянно блеяли. Недавно остриженные, тощие на вид. Более двухсот человек, предназначенных к отправке в газовые камеры, под дружелюбной исландской версией немецкой свастики. Эйвис слегла на чердаке с какими-то коликами в животе, что бы это ни было, а мы с Гримом все лежали у окна и наблюдали, как уставшие от беготни пастухи перекрикиваются, а потом садятся по машинам. Шотландский кобель описал последний круг вокруг грузовиков и для верности помочился на десять колес.
Старуха из кухни зовет внука, и он упрыгивает вниз по лестнице. На верхний этаж доносится запах выпечки. Я поворачиваюсь к Эйвис, которая смотрит на меня из-под одеяла сквозь полуприкрытые веки.
– Ты себя плохо чувствуешь? – спрашиваю я.
– Да.
– Да! – отвечаю я, лишь бы не молчать, и присаживаюсь на кровать Хроульва. Честно признаться, ума не приложу, как мне быть. Снизу, сквозь открытый лестничный проем, я слышу Баурда со товарищи: все они вдруг зашли на кухню. Проголодались, болезные.
– Не желают ли любезные гости немного оладий и кофе? – слышу я старухин голос. Эта добрая душа добра со всеми, она выше всего. Они благодарят и совершенно явно занимают места.
– А где Тоурд? Он не будет, что ли? – спрашивает один из них.
– Нет, – жестко и решительно отвечает Баурд.
– Хорошие у тебя оладьи, – раздается чей-то голос.
– Да, и кончаются быстро. Когда их такие работяги, как вы, глотают.
– Бабушка, а можно мне одну? – спрашивает мальчик.
– Э, нет, ступай-ка ты пока наверх, пусть люди поедят, они же устали, овец нам загоняли.
Хроульв вышел из овчарни. Он слышал, как они заводили машины и отъезжали. Весь караван стоял в ложбине у дома; он остановился там, когда мальчик подбежал ему наперерез и пригласил всех на оладьи.
Фермер прошел к дому через тун, тяжело ступая. Тут он услышал блеяние и заметил машины. Они стояли там, словно фыркающие кони под низким серым небом за домом, и из них шел черный выхлопной дым. Фермер остановился и бросил быстрый взгляд на озеро. Оно было серым и неспокойным. Там на дне лежали кости его сына. И вдруг он задумался: а не достать ли их оттуда? Раньше такое не приходило ему в голову. Похоронили они пустой гроб – истеричная глупость! – а пастору ничего не рассказали. Пустой ритуал, и охота была на него время тратить! Причем в самый погожий день лета, хух! «Сам решай, что тебе делать. Придешь на похороны, если не сочтешь за труд», – сказала тогда Йоуфрид с редкой решимостью. Он был против этих похорон, но все равно на них пошел. Сидел там над пустым гробом. Это была просто намешка над таким выдающимся мальчиком. Маленький рыжеволосый Хейдар с лицом отца с неподдельным интересом ухаживал вместе с ним за овцами уже на четвертом году жизни. В десять лет он был уже состоявшимся фермером и собирался к озеру посмотреть, что случилось с овцой: там над дальним заливом он видел трех воронов. Он никому ничего не сказал, просто хотел показать отцу, какой он понимающий: надо спасти овцу. Старуха, Душа Живая, последняя видела, как он с Мордочкой пошел по моховине при мороси, когда выносила кашу в курятник, – а больше его и не видели. Рыжие волосы были стерты с географической карты жизни. Его поглотило озеро. Собака пришла во двор с мокрой шерстью и мокрой галошей в зубах. Они вдвоем несли ее на кладбище: его отец и Эферт, сделавший гроб, который они опустили в могилу – пустой гроб в землю.
Хейдар Хроульвссон. 1935–1946.
Хозяин Хельской долины пошел дальше к дому, нерешительно. Ну что за черт! Как будто он в собственных владениях гость! Боится – а чего? Увидеть их в последний раз. Он пересек двор. Он услышал из-за окна кухни человеческие голоса. Вот зараза; о чем эта старуха вообще думает! Этих разбойников в моем доме угощать?!
Грузовик с платформой стоял последним в веренице, решетки на нем были задвинуты. Они узнали его. Они столпились в задней части платформы, призывно просовывая морды сквозь прутья. Они узнали голос. Да, он услышал это. Они увидели надежду. В этом блеянии буквально слышался плач. Он подошел к ним и сам себе не поверил: когда он погладил свою Искорку по морде и она замолчала и взглянула на него своими блестящими глазами. Он ощутил сырость: у него увлажнились глаза. Точнее, один глаз. Тридцать лет назад он обморозил левый глаз, собирая овец на Широкодолинской хейди, и временно ослеп на него; а правый глаз сейчас ронял редкие слезы. Они возникали как будто из ниоткуда горячим потоком: словно старый пересохший источник, который снова начал увлажнять мхи. Честно говоря, он сейчас толком не знал, как ему держать себя. Кажется, за все свои горно-холодные дни он до сих пор никогда не плакал.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?