Текст книги "В час битвы вспомни обо мне..."

– А почему все отменилось? – спросил я Аниту, когда мы уже сидели за столиком и ей принесли кока-колу. Ее шляпка все еще была у меня и порядком мне надоела. – Мне казалось, что речь шла об очень важном деле? К тому же я полагаю, что у вашего шефа все расписано заранее и менять ничего нельзя.

– В принципе да, это так и есть, но у бедняжки так часто бывает депрессия, что иногда ничего другого не остается, как только все отменить. Лучше отменить сразу, чем постоянно откладывать, переносить и передоговариваться.

– Наверное, те, встречи с кем он отменяет, бывают этим очень недовольны? Они, наверное, чувствуют себя задетыми, обиженными? Не бывает дипломатических инцидентов из-за этого?

Она посмотрела на меня строго, поджала накрашенные губки и высокомерно ответила:

– Знаете что, а не пошли бы они все? Он и так делает намного больше того, что должен. Его и так в каждую дыру готовы засунуть. А он ведь один, понимают они это своими дерьмовыми башками? – Она ужасно сквернословила, но кто в наши дни не сквернословит?

– Потому-то его и зовут Единственный? – спросил я. – Вы его именно так зовете? То есть вы так к нему обращаетесь?

Этот вопрос вызвал у нее раздражение. Ей явно не нравилось, что прозвища, употреблявшиеся в самом интимном кругу, становились достоянием посторонних.

– Вы, сеньор Руиберрис де Торрес, слишком много хотите знать. Настоящий Руиберрис де Торрес, сидевший недалеко от нас, инстинктивно вытянул шею, услышав свое имя. Он не знал, о чем мы говорили: Лали оказалась болтушкой, она молола всякую чушь не закрывая рта.

– Я надеюсь, что ваш шеф отменил свое выступление не потому, что у него что-то случилось?

– Нет-нет, с ним все в порядке, постучите по дереву. – И она схватила деревянные зубочистки, которые стояли в фарфоровом стаканчике на стойке бара. – Он просто очень устал, не рассчитал сил. Его постоянно о чем-нибудь просят, а он старается ублажить всех. И спит он плохо в последнее время. Раньше такого не было. И часто кажется подавленным и ко всему безразличным. Может быть, это пройдет, это у него началось не так давно. Он говорит, что, как только он ложится в постель, ему в голову начинают приходить разные мысли, которые не дают ему уснуть. А иногда мысли приходят во сне, и он просыпается.

– Обычная бессонница, – ответил я. – Иногда мысли одолевают так, что их не могут побороть усталость и сон, а если и заснешь, то во сне все равно думаешь.

– Со мной такого никогда не случалось, – сказала Анита. Она и впрямь казалась человеком очень здоровым. Ничего удивительного, что Only the Lonely было приятно видеть ее рядом.

– Но он наверняка что-то принимает? Какое-нибудь снотворное? У него же целый батальон врачей.

– Он пробовал «оазин». Наверное, от слова «оазис». Знаете такое лекарство? (Она, видимо, имела в виду «Oasin Relax».) Но оно очень слабое, почти не действовало. Сейчас ему привезли какие-то капли из Италии, они получше. Не помню, как они называются, «NE» или «EN» – что-то в этом духе. Не знаю, что это название означает. После них он засыпает быстро, но зато просыпается раньше, чем ему положено. Так что никто не знает, сколько все это продлится.

(«Просыпается раньше, чем ему положено», – это прозвучало как-то даже по-матерински.)

– Мне кажется, он упомянул об этом в тот день, когда мы встречались. А о чем он думает, когда не может уснуть? Он рассказывал? Я не хочу сказать, что у него нет забот, но ведь у него их и раньше хватало.

– Он говорит, что думает о себе. Что у него есть сомнения. Нас всех это немного тревожит.

– Сомнения? В чем?

Сеньорита Анита снова вспылила. Она была очень вспыльчивая:

– Сомнения, черт возьми, сомнения! Какая разница, в чем именно! Вам этого мало?

– Да нет, вполне достаточно. Особенно когда речь идет о нем. А что он делает, когда у него бессонница? Работает, чтобы не терять времени зря? Вообще, ему лучше относиться к этому спокойно. Я это знаю, потому что у меня это тоже часто бывает в последние годы.

– Ну да, не хватало только, чтобы он еще и ночью работал! – она произнесла это тем же тоном, каким Only You разговаривал с художником Сегуролой. Анита подражала своему шефу, и это было совершенно естественно. – Он пытается как-то отдохнуть, когда ему не спится. Лежит, чтобы хоть ноги отдыхали, и читает. Или смотрит телевизор, хотя ночью мало каналов работает. Или кости бросает, чтобы это его утомило и он мог уснуть.

– Кости?

– Кости, кости. – И сеньорита Анита потрясла в руке воображаемые кости и подула на них – на счастье, словно мы были в Лас-Вегасе. Она, должно быть, смотрит слишком много фильмов – Лас-Вегас, Аскот. – Ну, давайте мою шляпу, – сказала она. – Пойду попробую отмыть ее. Вот я растяпа! Сама виновата! – Она забыла, что виноват был я.

Я с радостью вернул шляпу, но воды взять все равно было негде.

– Она испортится от воды, – сказал я.

– Эй, пора возвращаться в паддок, – послышался голос Руиберриса, которому удалось на секунду прервать поток излияний Лали, – лошади уже давно вышли.

Мы бросились к тотализатору, чтобы успеть сделать ставки. У всех окошек стояли очереди, ипподром был полон людей, как и весь Мадрид в любое время, – в этом городе везде толпы. Наши дамы тупо смотрели на табло, не понимая ничего.

– Слушай, Ани, – сказала Лали, – в каком надо было ставить много, в четвертом?

– Ой, хорошо, что напомнила. Это ведь уже четвертый? – Анита торопливо открыла сумочку (ногти у нее были очень длинные и ярко накрашены), вынула листок с какими-то цифрами и внушительную пачку банкнот. Банкноты были совсем новенькие, словно только что отпечатанные (когда-то, до войны, их печатали в Англии, в Лондоне, «Брэдбери и Уилкинсон». Я видел банкноты времен Республики, и они были замечательные. До войны ипподром находился на Кастельяна, а не за городом, как сейчас). Сумма была огромная, на глаз трудно определить, особенно когда купюры совсем новые. Это была ставка человека, который получил очень хорошую подсказку и имеет возможность обеспечить себе год безбедной жизни. Я казался себе смешным с моими зажатыми в руке двумя банкнотами, сейчас мы с Руиберрисом выглядели новичками. Я пропустил ее вперед не только из вежливости.

– Все на девятый номер, – сказала Анита человеку в окошке. – И это тоже на девятый. – Она протянула еще пачку банкнот разного достоинства – без сомнения, это была ее собственная ставка. Я посмотрел, какая лошадь значится под девятым номером: Графиня де Монторо. Она не входила в число фаворитов, но котировалась довольно высоко. Как бы то ни было, неопытная Анита сделала свою ставку. Я достал еще одну купюру и поставил на другой номер, не на девятый, чтобы у нее не возникло никаких подозрений. Но те две банкноты, что были приготовлены заранее, я не задумываясь поставил на тот же номер, что и она.

– Я поставлю на вашу лошадь, – сказал я ей.

Руиберрис все видел и слышал, несмотря на трескотню Лали. Он подождал, пока Лали сделает свою ставку (тоже на девятый номер), и сам последовал нашему примеру: поставил четыре банкноты (в два раза больше, чем я).

Девушки аккуратно сложили билеты и спрятали их в сумочки. Потом они переглянулись, засмеялись в предвкушении, прикрывая рты ладошками. Анита обратилась ко мне:

– Я вижу, вы мне доверяете?

– Конечно, доверяю. Лучше сказать, я доверяю тому вашему другу, за которого вы сделали ставку. Такими суммами зря не рискуют. Он что, знаток?

– Большой знаток, – ответила она.

– Почему же он сам не приходит на ипподром?

– Он не всегда может. Но иногда он приходит.

Бросает кости в одиночестве, делает рискованные ставки – мне не хотелось связывать то и другое между собой: если мы выиграем, то значит, дело не обошлось без подсказки, без такого трюка, до какого не додуматься даже Руиберрису. Мне не хотелось бы, чтоб Единственный оказался в этом замешан, но банкноты были такие новенькие!

Наши бинокли снова были у девушек. Туман не рассеялся, но и не сгустился еще больше. Зрительская масса казалась размытым пятном, это была действительно масса – ни одного четкого силуэта. До заезда оставалось еще несколько минут. Лошади входили в боксы, я разглядел, что жокей Графини был пятном гранатового цвета, кепка у него тоже была гранатовая. Теперь мне будет легче следить за ним на дорожке, раз уж я из-за своей галантности остался без бинокля. Надо будет отделаться от наших дам к пятому заезду, хватит уже стоять тут и ничего не видеть.

– Вы достали ему ту кассету? – мой вопрос застал сеньориту Аниту врасплох.

– Кому? Какую кассету? – удивилась она, и ее удивление показалось мне искренним.

– Вашему шефу. Тот фильм, о котором мы говорили. Вы не помните? Он рассказал, что у него уже была как-то бессонница, за месяц до того, и он включил телевизор, а там шел фильм «Полуночные колокола». Я ему сказал, как этот фильм называется. Он начал смотреть где-то с середины, фильм его очень заинтересовал, и он досмотрел его тогда до конца. Он сказал, что хотел бы посмотреть этот фильм целиком.

– Ах да! – вспомнила Анита. – Правду сказать, я и забыла об этом. Нас всех так беспокоит его бессонница! У него всегда столько дел, и если он, к тому же, еще и в меланхолию будет впадать, то вы же понимаете: все остальное вылетит у него из головы. – Время от времени она употребляла форму множественного числа («нас беспокоит»), но не в том смысле, в каком употребляют ее царственные особы, – наверное, эта форма объединяла множество людей: членов семьи, Сегарру, возможно даже женщину со щеткой и метелкой из перьев, которая в тот день медленно пересекала зал, скользя по паркету на подстеленных тряпках, – старую banshee. – Да он мне и не напоминал, – добавила она, словно извиняясь. Потом задумалась на минуту и сказала: – Хотя, мне кажется, он не забыл, потому что он очень любопытный. Да-да, я припоминаю: тогда он впервые упомянул о «вероломном сне», а теперь он часто это повторяет: «Вероломный сон опять не пришел ко мне этой ночью, Анита», – слышу я от него иногда по утрам. – О чем этот фильм, вы не помните?

– В общих чертах. Старый король Генрих Четвертый не может спать и обвиняет сон в том, что он приходит куда угодно, только не в его дворец, что он милостив к беднякам, и к злодеям, и даже к животным (я не был уверен, что там было про животных, но я решил включить их в этот перечень, раз уж мы были на ипподроме), но отказывается подарить благословенный отдых его коронованной и больной голове. Король умирает, терзаемый воспоминаниями о своем прошлом и мыслями о будущем, в котором ему уже не будет места. И он обращается ко сну: «О ты, вероломный сон!» Вот и все, что я помню. Правду сказать, я лучше запомнил то, что рассказал ваш шеф, чем то, что смотрел сам. Я видел этот фильм очень давно.

Анита задумчиво покусывала губы.

– Да-да, – сказала она, – может быть, вот откуда все пошло. Возможно, именно этот фильм – причина его теперешней бессонницы. Наверное, нужно раздобыть эту кассету, и пусть он посмотрит в конце концов. Я думаю, когда он узнает эту историю с начала и до конца, он перестанет так часто вспоминать ее.

– Возможно, возможно. Попробуйте.

– Спасибо, что вы мне напомнили. У меня это совсем вылетело из головы. Как, вы сказали, фильм называется? – И она быстро вынула из сумочки тот самый листок, на котором были записаны таинственные цифры. – Подержите шляпу, пожалуйста.

– Мне кажется, в тот день вы записали название, – сказал я и снова взял ее шляпу.

– Ай, где я буду искать ту запись! Скажите еще раз.

– «Полуночные колокола», – терпеливо повторил я. – Его снимали в Испании, некоторые эпизоды – прямо здесь, в Мадриде. Достать его будет нетрудно – на телевидении наверняка есть копия.

– Вон они! – воскликнула Лали и тут же начала кричать: – Давай, Графиня де Монторо, давай! – Скандировать такое длинное имя было трудно, лучше было сократить его до «Графини».

Сеньорита Анита быстро спрятала листок в сумочку (так и не записав название фильма) и поднесла бинокль к красивым накрашенным глазам. Она тоже начала подбадривать лошадь криками, но называла ее «Монторо».

– Вперед, Монторо, задай им перцу! – Наверное, она часто смотрит борьбу или бокс. Я ничего не мог разглядеть, но мне было чрезвычайно интересно, что же там все-таки происходит, и не потому, что я поставил деньги на одну из лошадей: просто мне очень хотелось узнать, правильно ли подсказал Аните тот друг (возможно, это ее парень – девушки этого круга часто выбирают в друзья типов с сомнительной репутацией: наверное, компенсируют таким образом собственное простодушие и наивность). Мы все встали со своих мест. Я бросил взгляд на Руиберриса, но он жестом дал мне понять, что и он не понимает, что происходит на дорожке, – его бинокль тоже был в «белых ручках», как их называли раньше. В начале финишной прямой я разглядел гранатовое пятно – нашего жокея. Лошади шли пока голова к голове, кроме двух или трех, что уже сошли с дистанции (графини де Монторо среди них не было). Зрители выдыхали облачка пара, тысячи облачков пара, и это еще ухудшало видимость. Внезапно что-то произошло: столкновение, падение, два жокея покатились по земле, закрывая головы руками, – цветные кепки унесло ветром. Одна из лошадей продолжала скачку без жокея, другая поскользнулась (передние ноги разъехались, словно на плотном скользком снегу), третья испугалась и, сделав несколько нерешительных шагов, взвилась на дыбы, как та кобыла, которую я видел на улице Байлен два с половиной года назад, когда гулял там ночью и размышлял о Селии и Виктории. Mere, Mara. Остальные лошади прибавили шагу, чтобы как можно скорее миновать опасное место. Большинство потеряло темп. Только лошадь, над которой расплывалось гранатовое пятно, уверенно шла вперед. Другие лошади расступились перед ней, образовав живой коридор, и она беспрепятственно прошла по нему все тем же галопом. Она скакала и скакала, жокею не нужно было даже подгонять ее хлыстом. Я вдруг понял, что мысленно повторяю: «Давай, Монторо, ну же!» Но произносил я это мысленно: я не привык кричать в общественных местах.

– Давай, Монторо, давай! – кричала срывающимся голосом сеньорита Анита. – Еще чуть-чуть, ну же, еще чуть-чуть! – повторяла она, забыв обо всем. Я подумал, что дисквалификации не последует, несмотря на то, что падение произошло, вероятно, в результате какого-нибудь нарушения. Если все было подстроено, то участники сделки очень рисковали. Девушки прыгали от радости, обнимались, кричали: «Да здравствует девятый номер!» Лали выронила бинокль Руибер-риса и даже не заметила этого. Руиберрис поднял бинокль и очень огорчился: одно из стекол было разбито. Но он ничего не сказал: радость выигрыша значила для него больше – он никогда не уходит с пустыми руками, сегодняшний день не будет исключением. Я увидел, как рвут свои билеты адмирал Альмира, и бородатый философ (все-таки пришел!), и почти все остальные зрители. Но не мы: я себя на этот месяц обеспечил, ведь за речь мне, вполне возможно, не заплатят.

– Все, пока, мы уходим. Мы спешим. До свиданья, сеньор Руиберрис Де Торрес, очень приятно было познакомиться, сеньор Франсес. Спасибо за компанию, – торопливо прощалась с нами сеньорита Анита. Им надо было бежать за выигрышем. Наверное, прежде чем выдать им такую сумму, у них попросят удостоверение личности, но точно не знаю – я таких денег никогда не выигрывал. Скорее всего, на пятый заезд они уже не останутся – тот друг ждет их, чтобы отпраздновать удачу. Мы их больше не интересовали. Анита вернула мне бинокль, я отдал ей шляпку того же цвета, что и куртка жокея. Я смотрел, как она удалялась, смотрел на ее красивые ноги с крепкими икрами. Юбка на ней была очень короткая, на чулках не спустилось ни одной петли. Она так и не записала название фильма, она опять его забудет, Неповторимый так и не посмотрит его целиком и не перестанет его вспоминать. Бессонница его, должно быть, просто из себя выводит.

– Ну и девицы! – сказал Руиберрис, подтягивая брюки и выпячивая грудь, когда девушки уже растворились в бурлящей толпе. Это было все, что он сказал им вслед.

Мы решили пойти за выигрышем позднее: мы хотели посмотреть пятый заезд, а потому отправились в паддок, чтобы взглянуть на лучших лошадей. Теперь можно было не волноваться: благодаря «девицам» мы уже были в выигрыше. Мы заняли хорошие места в баре: оттуда можно было видеть выход участников. Ипподром был полон, так что пятый заезд отменить не должны. Туман не помеха.

– Ты видел эту пачку? – спросил я Руиберриса.

– Целый капитал. Интересно откуда. Банкноты новехонькие.

– Свеженькие.

– Везет некоторым!

Может быть, он хотел еще что-то добавить, но не успел: недалеко от нас, у другого конца стойки, какой-то тип с багровой рожей и набрякшими венами схватил за горлышко пивную бутылку и разбил ее. Пена так и хлестнула из бутылки. Мы успели увидеть, что навстречу ему шел – роковые шаги – с ножом в руке еще один тип в кожаном пальто. Их ссоры мы не слышали – в Мадриде все всегда кричат. Тип в кожаном пальто попытался всадить нож в живот типу с бутылкой, но не смог, смертоносное стекло тоже не добралось до горла или до затылка: свободной рукой каждый из них схватил вооруженную руку врага. Стоявшие рядом мужчины, воспользовавшись моментом, набросились на них сзади и скрутили (наверняка в этой заварухе изрядно поживился какой-нибудь карманный воришка). Тут же вмешались охранники (сейчас потребуют документы у всех, кто оказался возле того конца стойки), вытолкали драчунов, колотя их тяжелыми дубинками, одному разбили голову. Мы с Руиберрисом, глядя на все это, пили свое пиво – глоток, еще глоток и еще. Все произошло очень быстро, а туман еще больше сгустился.

* * *

В понедельник и во вторник все происходило тоже очень быстро – когда то, чего ждешь, наконец приходит, всегда кажется, что оно пришло слишком рано, что ожидание было слишком недолгим, что можно было еще подождать. Нам всегда всего мало, нам всегда кажется, что события слишком торопятся сменить друг друга, и когда что-то кончается, всегда оказывается, что оно закончилось слишком быстро и нам опять не хватило времени (мы жили так спокойно и ни о чем таком не думали, а сейчас – как мало писем, фотографий и воспоминаний мне осталось!). О том, что уже завершилось, можно рассказать, только вот то, что произошло со мной, не завершилось и, вероятно, завершится лишь тогда, когда я сам перестану существовать и, встретив ее (ту самую, из ужасной загадки на могильной плите 1914 года), отдохну, как отдыхают люди в течение уже стольких веков. Я перестану быть связующей нитью – шелковой нитью, ведущей неизвестно куда, – когда моя воля устанет, ослабеет и больше уже не будет ничего хотеть, когда «Пока – нет! Час еще не настал» уступит место «Я больше не могу», когда мое существование прервется или когда я буду существовать только с обратной стороны времени, за его черной спиной, где не будет ни сомнений, ни ошибок, ни борьбы. А пока наступает еще один день – какое несчастье! Еще один день – какое везенье!

Все произошло очень быстро: Деан, как и очень многие, не сознавал, как быстро то, что совсем недавно было настоящим, становится далеким прошлым, и наверняка считал, что слишком поздно узнал то, что он узнал от Луисы в назначенный день. Предусмотрительная Луиса позвонила мне в понедельник вечером и сообщила, что она только что все ему рассказала, что я разоблачен, что я перестал быть для Деана никем и превратился в человека, у которого есть лицо, имя и грехи, в которых он сознался. Наверное, она просто хотела предупредить меня, чтоб я был готов к тому, второму звонку – звонку мужа или вдовца, – который, как она полагала, последует сразу же за ее звонком, как только мы повесим трубки и линия освободится, или (самое позднее) завтра, если Деан решит провести эту ночь в раздумьях над тем, что он узнал. Я понял, что Луиса набрала мой номер сразу после того, как продиктовала этот номер ему. Может быть, она хотела дать мне еще несколько минут, а может быть, не хотела, чтобы Деан воспользовался этим номером сразу после того, как он его получил. Они встретились на Конде-де-ла-Симера (она приезжала туда почти каждый день – с ребенком было много проблем), а потом она позвонила мне из соседнего кафе, позвонила, как только вышла от Деана, – хорошо, что Деан не бросился к телефону тут же: она успела спуститься по лестнице, завернула за угол и достала карточку и несколько монеток, чтобы предупредить меня. Так что теперь я, если бы захотел, мог включить автоответчик на всю ночь. Если не был еще готов услышать его голос. Так она мне сказала. Она волновалась за меня.

– Как он это воспринял?

– Мне кажется, он очень удивился, но сумел скрыть удивление. Он, наверное, думал на кого-то другого. Но учти, – добавила она, – я ничего не сказала о Висенте. Я решила, что это будет уже слишком, хватит с него открытий. К тому же Висенте его друг. Какая разница, что там у них было, теперь уже все равно. Так что, если не хочешь ему об этом рассказывать, можешь не рассказывать. – Она секунду помолчала, а потом задумчиво добавила: – Хотя, возможно, тебе придется это вытащить на свет. Не знаю, решай сам. Что он будет думать о Марте, теперь тоже все равно. Честно говоря, я не знаю, стоит ли сейчас заботиться о ее добром имени. Я не знаю, что делать с мертвыми. Я вообще не знаю, что делать.

«Раньше их почитали, по крайней мере уважали их память. Приносили цветы на могилы, а их портреты стояли на видном месте в доме, – подумал я. – По ним носили траур, из-за них люди оставляли все дела (или хотя бы приостанавливали их), смерть одного человека влияла на жизнь остальных, мертвый уносил с собой кусочек жизни каждого из своих близких, и потому переход из одного состояния в другое не был таким резким и умирать было не так страшно. В наши дни их спешат забыть, словно смерть заразна. В лучшем случае ими прикрываются, как щитом, но чаще всего мы вспоминаем о них тогда, когда нужно найти виновника всех наших бед. Так что от наследников им достаются только упреки: за то, что они ушли слишком рано или слишком поздно, чте не подготовили для нас место или оставили его не нам. У них еще есть имена, но уже нет лиц, а этим именам приписываются все грехи, все долги и все ужасные поступки, так что им и после смерти нет покоя».

– Не бойся: если ты не хочешь, я ничего не скажу о Висенте. Ты лучше знаешь, что делать, – ответил я. – Я не подозревал о его существовании, когда шел на тот ужин с твоей сестрой, я мог бы уйти и не узнать о нем, это ничего бы не изменило. Когда-нибудь я выброшу эту кассету. Сегодня же и выброшу. Она никому не принесет пользы. И не волнуйся за меня: негодование и боль не обязательно заставляют человека искать виновного, того, на ком выместить это негодование и эту боль. Никто никогда не делает того, что считает несправедливым, просто есть минуты, когда мы не в состоянии думать о других, – мы можем думать только о себе, и думать о том, что происходит в данную минуту, а не о возможных последствиях.

На самом деле я очень нервничал и немного боялся. Может быть, я сам не понимал, что говорю? Мы часто сами не понимаем, что говорим. Говорим просто потому, что замолчал собеседник, – как актеры в театре, с той только разницей, что мы произносим не готовый текст, а импровизируем.

Луиса на том конце провода по-прежнему молчала, но я не стал продолжать. Я решил подождать. Мне хватило выдержки. «Другие, – думал я, – всегда есть кто-то другой». Я ждал.

– Послушай, – сказала Луиса, – если он предложит тебе встретиться прямо сейчас, я думаю, лучше отказаться. Если решите встречаться у него, то лучше днем, когда ребенка не будет дома: моя невестка Мария заберет его утром и привезет обратно только к вечеру, завтра ее очередь. Я уже говорила – Эдуардо хочет тебе что-то рассказать, но ты постарайся не напоминать ему о том, что пережил в его доме. Я рассказала ему все так, как рассказывал мне ты, слово в слово, попыталась посмотреть на случившееся твоими глазами. Он выслушал и почти ничего не сказал, но мне кажется, он никак не может понять, почему ты его не известил, почему ты никого не известил. И честно сказать, не знаю, как он тебя встретит. – Помолчав, Луиса спросила: – Ты мне потом расскажешь?

Она нервничала, она давала мне советы, она волновалась за меня – возможно, просто потому, что я оказался в трудном положении: мне предстояло выслушивать упреки, оправдываться, на меня должен был обрушиться гнев. Марты, которая могла бы разделить все это со мной, уже не было.

– Я думаю, он тебе расскажет.

– Одно дело то, что расскажет он, а другое – что расскажешь ты.

Это означало возможность увидеться еще раз, еще раз поговорить, еще раз позвонить (какое несчастье и какое везенье!) – один шаг влечет за собой другой, и в конце концов они становятся роковыми. Но, может быть, не всегда, может быть, этого не случится с теми шагами, которые я сделал в сторону Луисы, и с теми, что Луиса сделала ко мне? Может быть, на этот раз – нет? Так мы всегда думаем и так будем думать до конца наших дней. Я повесил трубку (мы повесили трубки) и стал ждать звонка. Но я не сидел у телефона: встал, пошел на кухню, достал из холодильника бутылку, открыл ее, сделал глоток, вернулся в гостиную, взял кассету, чтобы выбросить ее, как обещал Луисе, но не выбросил, положил обратно на полку – не всегда нужно выполнять обещания, и уж точно не всегда надо с этим спешить. Время есть. Когда ожидание кончается, оно никогда не кажется слишком долгим. Телефон зазвонил через три минуты. Я подождал, пока включится автоответчик. Я был уверен, что это Деан.

Но вдруг услышал голос Селии. Сейчас мы с ней общаемся. Мы по-прежнему почти не встречаемся, но по телефону разговариваем достаточно часто. Когда совместная жизнь закончена, лучше поддерживать отношения по телефону – так меньше соблазнов. Кажется, она снова собирается замуж, тогда мне больше не нужно будет посылать ей чеки и давать деньги при встречах – у нее будет состоятельный муж, владелец дорогого ресторана, в который я никогда не пойду. Я снял трубку и поговорил с Селией. Линия снова была занята, и я был в безопасности еще несколько минут, всего несколько – она собиралась куда-то уходить и только хотела сказать мне то, что я уже знал: один актер (довольно противный тип) оставил для меня несколько сообщений на ее автоответчике – я был ему срочно нужен (только его мне сегодня не хватало!). Меня до сих пор многие разыскивают через Селию – все-таки она моя бывшая жена! – когда не могут связаться со мной по моему телефону (Ферран тоже пытался разыскать Деана через его жену Марту). Сейчас мы с Селией знаем друг о друге мало. Мы ни о чем друг друга не расспрашиваем: каждый ждет, пока другой сам расскажет. Последний раз конкретные вопросы были заданы два с половиной года назад, когда на следующий день после моего тайного ночного визита к ней (в дом, который когда-то был и моим) она позвонила мне, хотя накануне просила, чтобы я сам позвонил ей утром и тогда мы могли бы пообедать вместе и поговорить (о том, о чем я хотел с ней поговорить) за обедом, а не в три часа ночи (как настаивал я). Так она мне тогда сказала. Но утром она позвонила не затем, чтобы назначить встречу. Ее интересовало только одно: «Послушай, Виктор, – спросила она, – у тебя ведь остались ключи от квартиры?» – «Нет, – солгал я, – я их давно выбросил. Разозлился из-за чего-то и выбросил. А в чем дело?» – «Ты уверен? – спросила она. – Ты уверен, что ты не открывал ими дверь вчера ночью и не был у меня?» – Тут мне следовало возмутиться, сказать ей, что она сошла с ума, что одно дело – звонить в неурочное время после нескольких месяцев молчания и просить немедленно встретиться, а другое – явиться к ней, несмотря на ее запрет и без звонка в дверь, Я должен был бы оскорбиться: «Ты что? Разве я на такое способен?» Но я ответил спокойно, слишком спокойно, чтобы не вызвать подозрений: «Нет. А что такое? Меня там не было». Иногда я лгу, и не всегда убедительно. Ключи и сейчас у меня, хотя она наверняка сменила замки в тот же день. И кассета до сих пор у меня, я ее не выбросил, и лифчик Марты Тельес, который я без всякого умысла унес тогда с собой, и желтый листок, на котором написано: «Отель „Вильбрахам"», – возможно, именно в нем я остановлюсь, когда поеду в Лондон в следующий раз. А вот запах Марты у меня не сохранился: запахи долго не сохраняются, и забываются они быстро, только иногда, уловив вдруг знакомый когда-то запах, мы с необыкновенной остротой вспоминаем то, что с этим запахом было связано. Лишь запахи умерших не повторяются. Селия не стала больше ничего спрашивать. «Понятно», – сказала она и повесила трубку, так же как теперь сделал я, когда она позвонила, чтобы рассказать о звонке неприятного актера: «Я уже знаю. Если он снова будет тебе надоедать, скажи ему, что ты ничего обо мне не знаешь», – и мы оба повесили трубки. Сейчас, когда мы общаемся издалека, у нас очень хорошие отношения. Но я не люблю говорить о Селии.

Я еще раз глотнул из бутылки и хотел зажечь сигарету, но в зажигалке кончился газ. Я пошел в спальню за спичками и уже оттуда услышал звонок. Я снял трубку как раз в тот момент, когда включился автоответчик и мой голос начал произносить записанный текст: «Это автоответчик. Если хотите оставить сообщение, дождитесь, пожалуйста, сигнала. Спасибо». Вот что услышал Деан, и, когда прозвучал сигнал, он сказал (и слова его записались на пленку): «Это Эдуардо Деан. Я говорил с Луисой и сейчас хочу поговорить с тобой, – он обращался ко мне на „ты", словно имел право говорить со мной свысока, словно был моим кредитором или хотел оскорбить (когда хотят оскорбить, особенно мысленно, всегда обращаются на „ты"). – Отвечай, не трусь, я знаю, что ты там – несколько секунд назад у тебя было занято. Посмотрим, возьмешь ли ты трубку!» Он замолчал на секунду, чтобы дать мне время ответить, и я воспользовался паузой и снял трубку:

– Слушаю. Кто говорит?

– Я только что сказал тебе, – ответил мне чрезвычайно низкий и уже несколько раздраженный голос. Наверное, он начал злиться, когда набирал и набирал мой номер, а в трубке постоянно слышались короткие гудки. А потому его фраза прозвучала как «Я только что сказал тебе, идиот» (последнее слово не было произнесено, но думал он, без сомнения, именно это). Наверное, он собирался продолжать обращаться со мной как с наемным работником, как с подчиненным. Голос его звучал по телефону более внушительно и солидно, чем голос его ge-bryd-guma Висенте Мены, он звучал как контрабас под чуткими пальцами. Он говорил очень уверенно, он хорошо умел сдерживать раздражение.