Текст книги "Практическое прошлое"

Практическое прошлое 6464
  Эта глава представляет собой доклад, подготовленный мною для выступления в Токийском университете и Университете Киото. Я хотел бы поблагодарить своего друга Михиро Окамото, любезно организовавшего этот визит.


[Закрыть]

В самом начале «романа» В. Г. Зебальда «Аустерлиц» мы встречаем главного героя, Жака Аустерлица, по имени которого названа книга. Нас знакомит с ним рассказчик, который ездил в Бельгию, а именно в Антверпен – «отчасти из познавательных целей, отчасти из иных, порою не вполне ясно осознаваемых мною соображений»6565
  Здесь и далее цитаты из романа приводятся по изданию: Зебальд В. Аустерлиц / пер. с нем. М. Кореневой. СПб.: Азбука-классика, 2006. – Прим. пер.


[Закрыть] – и оказался в зале ожидания центрального железнодорожного вокзала (Salle des pas perdus), где столкнулся с Аустерлицем. Тот фотографировал зал ожидания и заговорил с рассказчиком об истории архитектуры, которая оказалась специальностью Аустерлица. Так в 1967 году началась история, представляющая собой серию встреч рассказчика и Аустерлица, который, как выясняется, ищет информацию о своей семье. Только в шестнадцать лет он узнал, что его родные были чешскими евреями, которые, возможно, погибли (или нет) в лагерях смерти Третьего рейха. Роман изображает множество случайных и запланированных встреч рассказчика и Аустерлица, начиная с первой встречи в Salle des pas perdus на Центральном вокзале Антверпена и заканчивая последней встречей на вокзале Аустерлиц в Париже, во время которой Жак Аустерлиц объясняет рассказчику, каким образом прошлое может скрывать свои секреты от ныне живущих людей вплоть до разрушения памятников, свидетельствующих о существовании прошлого (как в случае с недавно построенной Национальной библиотекой Франции в Париже: «Эта новая гигантская библиотека, которая представляет собою якобы настоящую сокровищницу, – как нынче принято говорить, употребляя это жуткое слово, – всей нашей письменности, оказалась совершенно непригодной и бесполезной в том, что касалось поиска следов моего пропавшего без вести отца»). Неясно, протестует ли Аустерлиц против бесполезности Национальной библиотеки или просто сожалеет об утрате старой. В любом случае начатый Жаком Аустерлицем поиск идентичности и следов своих родителей принимает форму путешествия в пространстве, от одного lieu de mémoire6666
  «Место памяти» (фр.). Аллюзия на одноименное понятие, введенное в научный оборот французским историком Пьером Нора. – Прим. ред.


[Закрыть] до другого; каждое из них с новой стороны демонстрирует, как то, что прежде представлялось «наследием», может оказаться своего рода препятствием на пути к полезному знанию о прошлом. Конечной (или, точнее, предпоследней) целью становится знаменитая потемкинская деревня концентрационного лагеря Терезиенштадт, где находился перевалочный пункт на пути в лагеря смерти, замаскированный под спа-курорт вроде Мариенбада. Этот маскарад концентрационного лагеря, имитирующего шикарный дом престарелых, представляет своего рода образ, воплощающий в себе все те места в Европе, где старые добрые ценности гуманизма и христианства, нации и сообщества, государства и церкви оказываются не более чем «зоопарками», в которых несчастные пойманные звери уныло смотрят на посетителей, считающих себя свободными и ответственными людьми.

В самом начале «Аустерлица» рассказчик (прежде чем встретить Аустерлица на Центральном вокзале Антверпена) посещает «ноктуарий» зоопарка Антверпена. Ноктуарий – это загон для животных, которые спят днем и выходят по ночам. Их глаза не видят при дневном свете, но восприимчивы к темноте. Рассказчик начинает описание своей встречи с Аустерлицем с размышления о глазах животных, которые видят только в темноте, и сравнивает их с глазами таких философов, как Витгенштейн (в книге приводится фотография его глаз), который учит нас видеть образы, а не понятия. За этим следует долгое описание сначала размеров и украшений зала ожидания Центрального вокзала Антверпена, а затем структуры, внешнего вида и истории цепи фортификационных сооружений, построенных вокруг Антверпена, которые оказались совершенно неэффективными при обороне города (укрепления расширяли и дополняли после каждой неудачи, пока они не оказались столь обширными, что их нельзя было обеспечить гарнизоном), а потом использовались гестапо в качестве тюрем и мест для пыток во время Второй мировой войны. Укрепления форта Бреендонк служат чем-то вроде ключевой метафоры в сообщении зебальдовского рассказчика о путешествии Жака Аустерлица по послевоенной Европе. Аустерлиц стремится использовать свое экспертное историческое знание, чтобы обрести собственную идентичность или, по крайней мере, тот ее аспект, который связан со знанием о своем происхождении.

Если «Аустерлиц», как сообщает нам обложка его немецкого издания, является «романом», то это роман, в котором почти ничего не происходит, где нет ничего, хотя бы отдаленно напоминающего сюжет или сюжетную структуру (может быть, это роман о неудачных поисках?), и где, кажется, все, в манере Генри Джеймса, держится на «герое» – не считая того, что в случае с Аустерлицем и рассказчиком само понятие «героя» разлетается на фрагменты и осколки «человека без свойств». И все же книга переполнена интересной, если не сказать «пленительной», исторической информацией, практическим и теоретическим знанием. Рассказчик убедительно показывает, насколько компетентен Аустерлиц в своем профессиональном поле (история искусства), а его описания различных исторических памятников и мест (lieux) известных исторических событий чрезвычайно «реалистичны» в обычном смысле этого слова. Смысл этого романа проявляется в пустотах следующих друг за другом описаний мест и сооружений, свидетельствующих о том, как «цивилизация» возводилась на опорах, сделанных из зла, тюремного заключения, отлучения, разрушения и того унижения, что испытывает маленький енот, который в бледном свете ноктуария «сидит с серьезным видом у ручейка и теребит огрызок от яблока, все моет его, моет, будто надеется (als hoffe er), что эта его выходящая за все разумные пределы чистоплотность (weit über jede vernünftige Gründlichkeit) поможет ему выбраться из странного псевдомира (aus der falschen Welt), куда он угодил за какие-то ему неведомые заслуги»6767
  Зебальд В. Г. Указ. соч. С. 6.


[Закрыть].

Преобладание в книге Зебальда реальных «фактов» – ведь это историческая, эмпирическая и основанная на документах книга – не позволяет классифицировать ее как «вымысел». Она определенно относится к «литературе» или литературному письму; как и любой общепризнанный «поэтический» артефакт, она явно демонстрирует свою «сделанность», и ее автор активно использует литературные «техники». В то же время все это нужно для того, чтобы получить доступ к реальному историческому референту: Беньямин мог бы назвать это рассказом о том, что всеми своими достижениями и преимуществами наша хваленая «цивилизация» обязана особо жестокому отношению современного человека к своему собственному виду. Иными словами, литературные приемы, которые Зебальд использует в «Аустерлице», служат для создания литературного объектива, позволяющего оправдать оценочное суждение (этическое или моральное) о реальном мире исторического факта. Надо сказать, что нет никакого «аргумента», который мы могли бы извлечь из этой книги относительно «истинной» природы исторического мира, представленного нам посредством описания рассказчиком «вымышленного» поиска Жака Аустерлица информации о его «вымышленных» родителях. Точнее, если и есть какой-то аргумент, который можно извлечь из книги, то он может быть выведен только из того способа, при помощи которого события, сообщаемые по ходу (не)действия, кодируются фигуративно. Безусловно, каждый нарратив или каждую серию событий, связанных при помощи нарратива, то есть посредством придания им вида и формы рассказа, можно перевести в аппарат, чисто понятийный по своей природе, подобно тому, как Джордж Лакофф обходится со всеми метафорическими высказываниями (то есть как с замаскированными понятиями)6868
  Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем / пер. А. Н. Баранова и А. В. Морозовой. М.: ЛКИ, 2017.


[Закрыть]. Но необходимо отметить, что описание реального исторического мира у Зебальда приобретает оттенок фикциональности благодаря тому, что автор сопротивляется любому соблазну концептуализировать как роль рассказчика, так и «смысл» «воображаемого» путешествия протагониста в поисках потерянных корней.

С другой стороны, эта книга явно не является историей, даже несмотря на то, что ее «содержание» и конечный референт явно «исторические». Кто-то мог бы сказать, что от этой книги (оставляя в стороне меланхолию по поводу того, что просто «историческое» знание об «истории» создаст больше проблем, чем сможет решить) нет никакого прока, когда речь идет о поиске смысла отдельной жизни или существования. Вновь, в духе Вальтера Беньямина, рассказ о том, как Жак Аустерлиц исследует недавнее прошлое Европы, кажется, показывает только то, что люди, которые «делали историю» —подобно нацистам – были столь же заинтересованы в сокрытии свидетельств своих деяний, как и в прославлении и увековечении своих устремлений. Оказывается, если мы и можем извлечь какой-то урок из размышления об истории Аустерлица, то он заключается в том, что не существует такой вещи, как «история», относительно которой мы могли замерять и оценивать обоснованность того, что Амос Функенштейн называл «антиисторией», подразумевая под этим «мистификации», намеренно используемые для того, чтобы сокрыть или затуманить «истины» подлинной историографии. Все есть антиистория, которая пишется не только «вопреки», но и во имя некоторой (официальной) «истины».

Следовательно, мы могли бы классифицировать «Аустерлиц» как исторический роман, своего рода постмодернистскую версию жанра, изобретенного (как гласит легенда) сэром Вальтером Скоттом и доведенного до совершенства в «Войне и мире» Толстого, который, как мне кажется, одновременно завершает и «деконструирует» жанр исторического романа, в том виде, в каком его культивировали Скотт, Мандзони, Дюма, Гюго, Диккенс, Джордж Элиот, Флобер и бог знает как много других европейских авторов XIX века6969
  White H. Against Historical Realism // New Left Review. 2007. Vol. 46. July–August.


[Закрыть]. Кроме того, «Аустерлиц» можно читать как аллегорию невозможности – или, цитируя Ницше, – вреда (Nachteil) истории für das Leben7070
  Для жизни (нем.). Уайт отсылает к работе Ф. Ницше «О пользе и вреде истории для жизни» (Vom Nutzen und Nachteil der Historie für das Leben) 1874 года. – Прим. ред.


[Закрыть]. Таким образом, «роман» Зебальда можно рассматривать как специфический постмодернистский вклад в дискуссию о взаимоотношениях между историей и литературой или между различными видами письма: основанным на фактах и фикциональным, реалистическим и художественным, рациональным и мифическим. Эта дискуссия была открыта так называемым кризисом историзма (Historismus) в начале XX века. И если бы нашей целью было включиться в эту дискуссию, то мы должны были бы отметить тот факт, что во времена Скотта, Гете и Байрона жанр исторического романа пользовался практически всеобщей популярностью среди образованной публики и в то же время подвергался всеобщему осуждению со стороны профессиональных историков, смотревших на свойственное ему смешение факта и вымысла, лежащий в его основании анахронизм и попытку изучать прошлое, используя в качестве инструмента воображение, как на преступление, если не сказать как на нарушение Закона Моисеева – «Да не будут смешиваться виды». Дело в том, что авторитет и престиж этого литературного жанра пошли на убыль с образованием в конце XIX века нового вида науки. Он пережил умопомрачительные трансформации в руках великих писателей-модернистов (Джойс, Паунд, Элиот, Стайн, Пруст, Кафка, Вульф и т. д.) только для того, чтобы возродиться в другом виде и регистре практически у любого автора, которого мы хотели бы похвалить или осудить, наградив ярлыком «постмодернист». Как продемонстрировали Линда Хатчеон и Эми Элиас (к моему, по крайней мере, удовольствию), доминирующим жанром постмодернистского письма является «историографическая метапроза» («historiographical metafiction») (Хатчеон) или просто «метаисторическая романтика» («metahistorical romance») (Элиас).

Надо сказать, что возрождение исторического романа в тех формах, которые придали ему такие разные авторы, как Томас Пинчон («Выкрикивается лот 49», «V», «Мейсон и Диксон»), Дон Делилло («Весы», «Другой мир»), Филип Рот («Американская пастораль», «Заговор против Америки»), израильская писательница Михаль Говрин («Снимки»), Роберт Розенстоун («Король Одессы»), Норман Мейлер, Уильям Гэсс («Туннель»), Кормак Маккарти, Пэт Баркер, Дж. М. Кутзее, Джонатан Сафран Фоер и многие другие, необходимо рассматривать в контексте развернувшейся в послевоенной Европе дискуссии о преступлениях нацизма против человечности, геноциде евреев, цыган, гомосексуалов и людей, страдающих психическими расстройствами, – огромного вопроса о смысле и значении Холокоста, о необходимости «примирения с прошлым», ощущаемой не только в Европе, но и в остальной части колониального мира, о требованиях пострадавших и жертв новых событий, ставших возможными благодаря науке и культуре, которые позволили Западу разрушить то, что он не мог колонизировать, лишить свободы, приручить, запугать или иным образом усмирить и унизить. Повсеместное усилие «примириться с прошлым» предполагало не только извлечение на свет того, что прежде игнорировалось, подавлялось, угнеталось или иным образом скрывалось от глаз в прошлом наций, классов, рас и, да, гендеров тоже. Это также предполагало – или многим казалось, что предполагает – необходимость еще раз задуматься о полезности, ценности и значении, преимуществах и недостатках знания о прошлом, производимого новыми кадрами профессиональных историков, чья дисциплина была создана в конце XIX века, чтобы служить европейским национальным государствам, но при этом претендовала на статус «науки» (Wissenschaft). Ей было поручено определять, какого рода вопросы настоящее может задавать прошлому; какого рода свидетельства можно использовать, чтобы задавать правильные вопросы; что представляют собой правильные «исторические» ответы на эти вопросы и где провести границу между правильным и неправильным использованием исторического «знания» с целью уточнить или пролить свет на современные попытки найти ответы на центральные вопросы морали, занимающие общество: на то, что Кант называл «практическим» (то есть этическим) вопросом: «Что я/мы должен/должны делать?»

Теперь я перехожу к вопросу о «практическом прошлом». Я должен был предварительно рассмотреть исторический роман, постмодернистское литературное письмо и позицию Зебальда в отношении истории и исторического, чтобы иметь возможность сказать что-либо стоящее о высказывании де Серто, использованном мной в качестве эпиграфа: «Вымысел – это подавленный другой истории»7171
  В оригинальном американском издании этот эпиграф отсутствует. В работах Мишеля де Серто нам не удалось найти цитату, которую приводит Уайт. Однако она, безусловно, соответствует содержанию работы де Серто The Fiction of History: The Writing of Moses and Monotheism, на которую Уайт далее ссылается. – Прим. ред.


[Закрыть]. Мой аргумент заключается в том, что в начале XIX века истории удалось оформиться в качестве научной (или паранаучной) дисциплины в том числе благодаря разрыву тысячелетних связей историографии с риторикой, изящной словесностью, деятельностью любителей и дилетантов, с письмом, которое было скорее «творческим» и «поэтическим» и в котором воображение, интуиция, страсть и даже предрассудки получали преимущество перед соображениями понятности, «простоты» речи и здравого смысла. Поэтому à bas a la rhétorique!7272
  Долой риторику! (фр.) – Прим. пер.


[Закрыть] Это мнение Виктора Гюго разделяли многие сторонники того, что принято называть «реалистическим романом». Наиболее видное место среди них занимает Гюстав Флобер, чья собственная разновидность реализма предполагала отказ от риторики в пользу того, что он называл «стилем». Но исключение риторики (понимаемой как теория композиции, при помощи которой определенный объем информации перерабатывается для различных практических целей, убеждения, побуждения к действию, внушения чувства уважения или отвращения и т. д.) из историологии произвело на исторические исследования эффект, весьма отличный от того, какой аналогичное исключение риторики из «литературного письма» произведет на «литературу».

Прежний риторически структурированный модус исторического письма открыто поощрял изучение и созерцание прошлого как пропедевтику жизни в публичном пространстве, как альтернативу теологии и метафизике (не говоря уже об альтернативе тому знанию, которое можно было бы получить из опыта того, что Аристотель называл «низкой» (banausic) жизнью посредством коммерции и торговли) для открытия или изобретения принципов, позволяющих ответить на центральный вопрос этики: «Что я должен (обязан) делать?»

Профессионализация исторических исследований требовала, по крайней мере, чтобы прошлое изучалось, как было сказано, «ради самого себя» или как «вещь в себе» без какого-либо скрытого мотива, помимо желания узнать правду (безусловно, правду факта, а не теории) о прошлом, и без какого-либо стремления извлечь уроки из изучения прошлого и импортировать их в настоящее для того, чтобы оправдать текущие действия и программы на будущее. Иными словами, предполагалось, что история в статусе науки, занимающейся изучением прошлого, очистит изучение прошлого от любого этического содержания и что одновременно она будет служить национальному государству в качестве стража его генеалогии. Таким образом, намереваясь изучать «историческое прошлое», историография в своей научной форме обслуживала нужды и интересы «практического прошлого».

Что такое практическое прошлое? Эта понятие встречается в поздних работах политического философа Майкла Оукшотта. Оно обозначает те представления о «прошлом», которые все мы носим с собой и на которые полагаемся, поневоле или насколько умеем, когда дело касается информации, идеалов, образцов и стратегий, пригодных для решения всех практических проблем – от личных дел до больших политических программ – внутри всего того, что мы считаем нашей настоящей «ситуацией». Мы неосознанно опираемся на это прошлое в практических вопросах, когда вспоминаем, как завести машину, произвести сложные математические вычисления, приготовить омлет и т. д. Это прошлое вытесненной памяти, мечты и желания в той же мере, как и прошлое, необходимое для принятия решений, стратегии и тактики жизни, личной и совместной.

Оукшотт обращается к концепции практического прошлого, противопоставляя его тому, что он называет «историческим прошлым», создаваемым модерными историками-профессионалами. Это исправленная и структурированная версия той части всего прошлого, чье реальное существование было установлено на основании свидетельств, приемлемость которых была заверена другими историками на апелляционном суде истории. Историческое прошлое – теоретически мотивированная конструкция, существующая только в книгах и статьях, публикуемых профессиональными историками; оно конструируется как самоцель, почти или вовсе не имеющая значения для понимания или объяснения настоящего и не содержащая никаких указаний на то, как действовать в настоящем или предвидеть будущее. Никто никогда не проживал и не испытывал историческое прошлое, потому что его невозможно постигнуть на основании сведений о том, что люди в прошлом знали или думали о современном им мире или как они представляли себе его. Историки, рассматривая прошлое из перспективы будущего состояния дел, могут претендовать на знание о прошедшем настоящем, которым не мог обладать ни один деятель прошлого в его настоящем.

Конечно, так было не всегда. Изначально историческое письмо должно было преподносить ныне живущим уроки и создавать модели поведения прежде всего для исполнения общественных дел. Так продолжалось почти до самого конца XVIII века. Но в XIX веке изучение истории перестало нести какую-либо практическую пользу именно в той мере, в какой ему удалось трансформироваться в науку. Историки могли, опираясь на надлежащим образом изученные свидетельства, сказать, в реальность каких событий, произошедших в данных частях исторического прошлого, можно верить, но они не могли сказать, как вам поступить в нынешней ситуации или решить ваши текущие практические проблемы. В ситуациях, где требуется выносить суждения и принимать решения, единственной полезной частью прошлого является та, которую Райнхарт Козеллек называл «пространством опыта» (Erfahrungsraum), это хранилище заархивированных воспоминаний, идей, мечтаний и ценностей, куда мы ходим как в своего рода «лавку древностей» в поисках намеков на то, откуда мы пришли, чтобы каким-то образом понять, что нам делать со всеми этими осколками, оставленными нам в качестве наследия сомнительной полезности для решения текущих «практических» задач.

Здесь понятие «практического» будет пониматься в кантианском смысле – как зарождение присущего исключительно человеку осознания необходимости что-то делать. Мы обращаемся к практическому прошлому памяти, сна, фантазии, опыта и воображения, когда сталкиваемся с вопросом: «Что я (или мы) должен (должны) делать?» Историческое прошлое здесь не может нам помочь, потому что оно главным образом сообщает нам о том, что люди из другого времени и места делали в то время и в том месте. Эта информация не содержит руководства, позволяющего сделать вывод о том, что мы в нашей ситуации, в наше время и в нашем месте, должны делать для того, чтобы соответствовать стандартам, установленным категорическим императивом, который обеспечивает нашу веру в возможность существования морали как таковой.

Теперь, в оставшейся части работы, я попытаюсь развить некоторые следствия из проведенного Оукшоттом различия между практическим и историческим прошлым, чтобы попытаться теоретизировать проблему, терзающую философию истории с того момента, когда началась трансформация истории из дискурса в (мнимую) науку. Эта проблема возникла в начале XIX века, когда истории потребовалось отстраниться и отмежеваться от своего прошлого риторического пристанища, чтобы оформиться в виде науки. Отчуждение истории от риторики – ветвью которой она раньше считалась наряду с эпистолографией, философией и любовным романом (см. Хью Блэр7373
  Хью Блэр (1718–1800), служитель пресвитерианской церкви Шотландии, заведующий кафедрой риторики и изящной словесности Эдинбургского университета. Видный теоретик письменного дискурса. – Прим. ред.


[Закрыть]) – произошло в тот же самый момент, когда литература, или, если быть точнее, «литературное письмо» также отстранилось и отмежевалось от риторики. Флобер и другие отличали «литературу» от риторики, превознося стиль, понимаемый как слияние в письменной речи восприятия и суждения, над тем, что считалось формульными способами выражения классического ораторского искусства, с одной стороны, и относительно хаотичными или «спонтанными» излияниями романтического «гения» – с другой.

Однако, как продемонстрировали Эрих Ауэрбах и другие исследователи, понятие «литературы», выработанное в течение XIX века, предполагало не только новое «содержание», но и новые «формы». Это содержание, формализованное в доктрине «реализма», было не чем иным, как тем, что стало называться «исторической реальностью», которая больше не ограничивалась «прошлым», но также распространялась на «настоящее». Если Ауэрбах прав, то «историзм», который настаивал на рассмотрении каждого аспекта прошлого «в его собственных терминах» и «только ради него самого», без какого-либо стремления обобщать или судить о нем согласно вневременным ценностям или критериям, эта истористская установка и есть то, что наполняет содержанием, поддерживает идеологию литературного реализма и составляет основу определенного вида знания, которое, как принято считать, (реалистический) роман способен предоставлять новым социальным классам, появившимся в результате Французской и Американской революций, прихода капитализма и появления великих европейских империй Нового времени7474
  См.: Ауэрбах Э. Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской культуре / пер. А. В. Михайлова. М.: Прогресс, 2017. Гл. XVII–XVIII. С. 432–485.


[Закрыть].

Модерный роман уходит корнями в начало XVIII века, когда авантюрная повесть (romance) трансформируется в набор пособий «как жить», ориентированных на женщин среднего класса, сидевших дома и искавших наставлений, «что нужно делать», чтобы исполнить свой долг перед Богом, мужем, семьей и друзьями в отсутствие аналогичных сословных практик, которые придавали смысл жизни женщине в крестьянской и аристократической среде7575
  Gallagher C. Nobody’s Story. Berkeley: University of California Press, 1994.


[Закрыть]. В связи с тем, что направление развития романа определяли мужчины, в конце XVIII века этот жанр трансформировался сначала в bildungsroman7676
  Роман воспитания (нем.). – Прим. пер.


[Закрыть], а затем в роман карьеры, работы и любви классического реализма. Классовые различия, выбор карьеры, новые виды работы и труда, новые чувства и даже новые тела (неженатый дядя, незамужняя тетя, избалованный сын, распутная дочь)7777
  Галерея этих ужасных персонажей, угрожавших буржуазной семье, позаимствована мной у Мишеля Фуко: Фуко М. История сексуальности. Т. 1: Воля к знанию: по ту сторону знания, власти и сексуальности / пер. С. Табачниковой. М.: Магистериум, 1996. С. 204–207. См. также: Kosofsky Sedgwick E. Between Men. New York: Columbia University Press, 1985.


[Закрыть] внезапно появились на сцене «исторического настоящего». И реалистический роман, форма и содержание которого к тому времени были заданы такими авторами как Бальзак, Флобер, Диккенс, Джейн Остин, Джордж Элиот, Теккерей и другие, приступил к картографированию новой «исторической реальности». На протяжении четырех поколений он учил людей тому, как пробуждать это «прошлое в настоящем», явившееся перед Джозефом Конрадом, Генри Джеймсом, Оскаром Уайльдом, Томасом Харди и Эмилем Золя в виде загадки, которую не смогли решить профессиональные историки, ограничившиеся изучением «фактов» прошлого. Неудивительно, что представители следующего поколения, в том числе Вальтер Беньямин, будут рассматривать само профессиональное изучение истории как препятствие для любых попыток исследовать прошлое мифа, памяти и мечты и использовать его как ресурс для социального и культурного обновления. История сама превратилась из ресурса в проблему. (Конечно, не для профессиональных историков и большинства философов истории, но совершенно точно для писателей, поэтов и драматургов7878
  См.: White H. The Burden of History // White H. Tropics of Discourse: Essays in Cultural Criticism. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1978.


[Закрыть].) Ауэрбах, разумеется, был прав, когда определил содержание (или конечного референта) реалистического романа Нового времени как «историческую действительность», но великие романисты этой эпохи возрождали к жизни скорее «практическое», нежели «историческое» прошлое.

Многие аспекты такой древней и почтенной практики письма, как историография, подлежат критическому осмыслению. Совокупность «само собой разумеющихся» предпосылок, которые настолько очевидны, что считаются основополагающими для исследовательской практики – это один из важнейших ее аспектов, который должен стать предметом критики и самокритики. В исторических исследованиях одним из таких топосов является различие между фактом и вымыслом. На этом различии основывается характерная для современных исторических исследований оппозиция, имеющая, как принято считать, статус бесспорной истины – а именно, что история и литература каким-то образом настолько радикально противоположны друг другу, что любое их смешение должно подрывать авторитет одного и ценность другого.

И все же: тот вид повествования, который впоследствии станет называться «историей», возник в рамках культурных практик, которые впоследствии станут называться «литературой». И даже несмотря на то, что на протяжении двух последних веков история пыталась стать «научной» и очиститься от запятнавшего ее «литературного» (а точнее риторического) происхождения, ей так и не удалось в полной мере добиться этого. В цитате, выбранной мной в качестве эпиграфа к этой главе, де Серто утверждает, что история оказалась неспособной артикулировать свою претензию на научность без обращения к «литературе» как своей антитезе. Это противопоставление истории литературе поддерживает убежденность в том, что воображению нет места в историческом исследовании, мышлении или письме о прошлом. Именно эта убежденность препятствует стремлению истории быть «практической» дисциплиной.

Вспомним, что история с самого своего создания Геродотом и Фукидидом воспринималась как главным образом педагогическая и, безусловно, практическая дисциплина7979
  См.: Гумбрехт Х. У. После уроков истории // Гумбрехт Х. У. В 1926 году. На острие времени / пер. Е. Канищевой. М.: Новое лит. обозрение, 2005. С. 465–495.


[Закрыть]. Как напомнил нам Фуко, история всегда – до относительно недавнего времени – функционировала скорее как практический, а значит, этический дискурс, нежели как наука. В Античности, в Новое время и даже в Средние века исторический дискурс считался ответвлением риторики, которая наряду с теологией искала ответ на этический вопрос: что делать? Но как отмечает де Серто, трансформация исторических исследований в (псевдо-) науку повлекла за собой отказ истории от полномочий «учить философии с помощью примеров» и предоставлять заслуживающие доверия образцы тех качеств, которые считались необходимыми и, следовательно, достойными восхищения в обществе.

Действительно, литературные аспекты истории были призваны при помощи риторических и поэтических приемов приукрашивать суровые истины и обременительные обязанности, которые становились терпимыми благодаря мифологизации. Цицерон и Святой Августин оба признавали возможность использования того, что мы можем назвать литературным вымыслом, с целью передачи истины. Эта идея легла в основу оформившегося после Реформации представления о возможности разграничения между вымыслом благим и морально ответственным, с одной стороны, и вымыслом греховным и развращающим, с другой. Однако по мере трансформации истории в науку вымысел в целом и литературный вымысел в частности стали гнусным «другим» истории и тех истин о прошлом, с которыми она имеет дело. Для Ранке и его последователей категория, незадолго до этого названная «литературой» (и включавшая такие жанры, как роман и риторику в целом), служила полной противоположностью истории. Так что к концу XX века в области истории историческое письмо, обладающее отчетливыми признаками литературного произведения, сразу же признавалось любительской работой или в лучшем случае продуктом исторической чувственности, поддавшейся соблазнам фантазии.

В то же самое время, когда история трансформировалась в (псевдо-) науку, литература в целом и роман в частности также переживали революцию, впоследствии названную «реалистической». Реализм принимал множество различных форм, но отличительной чертой современного литературного реализма является то, что Ауэрбах называет «истористским» умонастроением. Если быть точнее, то речь идет о стремлении таких писателей, как Скотт, Мандзони, Дюма, Стендаль, Бальзак, Диккенс и Флобер, изобразить «настоящее как историю» (их коллеги из числа профессиональных историков занимались прямо противоположным). Как отмечает Ауэрбах, эти попытки изобразить настоящее как историю должны были представляться аномальными, потому что, согласно утвердившейся доксе профессиональной историографии, предметом исторического познания было и могло быть исключительно прошлое8080
  См.: Ауэрбах Э. Указ. соч. Гл. XVII–XVIII. Никто не счел важным указать на это, поэтому я еще раз подчеркну, что подзаголовок книги Ауэрбаха Dargestellte Wirklichkeit следует переводить на английский как Presented Reality («Изображенная реальность»), а не The Representation of Reality («Представление реальности»).


[Закрыть]. Знание о прошлом не подлежало генерализации и использованию для понимания современных обстоятельств, не говоря уже о будущем. Считалось, что в противном случае история обречена на идеологические искажения и ошибки. Такие романисты, как Бальзак, Флобер и Диккенс, рассматривали настоящее как прямое следствие и результат исторического прошлого и в то же время считали, что оно претерпевает изменения под воздействием тех же процессов, которые происходили в прошлом. Они нарушали табу и пересекали границу, разделявшую прошлое и настоящее и позволявшую воспринимать настоящее как стабильную платформу, с которой о беспорядках и конфликтах прошлого можно было размышлять sine ira et studio8181
  Без гнева и пристрастия (лат.). – Прим. пер.


[Закрыть] подобно тому, как после долгого морского путешествия мы наблюдаем море с тихого и спокойного берега. Тот факт, что литература реализма рассматривала настоящее как историю, фактически разделил временной континуум между историками и презентистами. Первые должны были картографировать прошлое во всей его контингентности и партикулярности, а вторые занимались «истористским» анализом новой социальной реальности, возникающей из недавнего прошлого Революции и Реакции. Более того, реалистический роман стал той территорией, где новый доминирующий класс, недавно узаконивший свое положение, мог репетировать свою роль в драме конфликта между желанием и необходимостью, о которой прошлые поколения не могли и мечтать. Ирония заключается в том, что чем больше история преуспевала в трансформации в (своего рода) науку – объективную, эмпирическую, партикулярную – тем больше знания о прошлом, производимые историей, отдалялись от поколений, столкнувшихся с новыми социальными реалиями. После расколдовывания мира буржуа, произведенного Марксом, Дарвином и Фрейдом, одна только «история» оставалась источником фактов и реальности, на основании которых можно было формировать представление о настоящем и видение возможного будущего. Отсюда расцвет «философии истории» – как ее с презрением стали называть профессиональные историки, – родившейся из стремления обобщить и синтезировать те частные истины, которые профессиональные историки отыскали в результате расхищения архивов старой Европы.