Текст книги "То, что скрыто"

Эллисон

Поиски я начинаю с телефонного справочника. Ищу абонентов по фамилии Таллиа. Нахожу только одну даму – некую Риэнн Таллиа, которая живет на Хиггинс-стрит. Кристофера Таллиа в справочнике нет.

Я думаю о Чарм Таллиа, младшей сестре Кристофера. Чарм, ее отчим и Кристофер – единственные, кроме меня и Бринн, кому известно о Джошуа. Как фамилия ее отчима? Я помню, где они жили пять лет назад, но ни за что не поеду к ним – пусть даже они живут на прежнем месте до сих пор. А поговорить с ними очень надо… Может, набраться храбрости и позвонить этой Риэнн Таллиа? Наверное, хуже не будет. Я поинтересуюсь, как найти Кристофера и Чарм, – и все. Я набираю в грудь побольше воздуха и дрожащими пальцами набираю номер Риэнн Таллиа. Потом нажимаю отбой.

Я даю себе слово: разузнаю побольше о Джошуа и сразу все расскажу Девин. В глубине души я понимаю, как сильно рискую и как глупо себя веду. И все же я снова снимаю трубку и набираю номер, который выучила наизусть. Долго слушаю гудки; когда я уже собираюсь нажать отбой, гудки прекращаются.

В «Доме Гертруды» я учусь терпению. Постепенно мои соседки привыкают ко мне и все реже достают. Наверное, поняли: раз у меня не едет крыша оттого, что я то и дело нахожу в раковинах и унитазах кукол, то и травить меня не так забавно. И все же почти все, кроме Олин, Би и иногда Табаты, делают вид, будто меня не существует.

Би умеет не только интересно рассказывать, но и внимательно слушать. Она часто вспоминает четверых своих детей. Старшему мальчику двенадцать, а младшей девочке – всего девять месяцев от роду. Они живут с ее сестрой в маленьком городке в получасе езды отсюда. Би гордится старшим сыном, лучшим учеником в классе и питчером бейсбольной команды; естественно, и три ее дочки – самые умненькие и хорошенькие девочки на свете.

– Ты давно их не видела? – спрашиваю я, когда мы вместе готовим на кухне ужин. – Им можно навещать тебя в «Доме Гертруды»?

Би качает головой и кладет спагетти в кастрюлю с кипящей водой.

– Нет. Я пока не хочу, чтобы они меня видели. Я еще не готова.

– К чему? – спрашиваю я. – Тебя освободили, они близко. Представляю, как им хочется поскорее тебя увидеть!

– Может быть, – говорит Би. – Но я хочу вначале убедиться в том, что могу быть нормальной матерью. Хочу вылечиться до конца. Хочу, чтобы они мною гордились.

– Ты их мама – они и так тобой гордятся, – уверяю я.

Би снова качает головой.

– Когда моя старшая дочка училась во втором классе, я как-то заявилась на родительское собрание под кайфом. Спотыкаясь, бродила по всему классу, а потом меня вырвало прямо на туфли учительнице. Тогда она точно мною не гордилась. Когда я пойму, что окончательно соскочила, и найду хорошую работу, я поеду к детям.

Я вздыхаю.

– Мои родители со стороны казались образцовыми; не родители, а мечта! А на самом деле им было наплевать на нас с сестрой… – Я достаю из холодильника салатную заправку. – Би, съезди к детям! Пойми, они очень хотят, чтобы ты была с ними, чтобы интересовалась их делами, принимала близко к сердцу их радости и огорчения… Им этого будет достаточно!

– Сейчас время неподходящее, – отвечает Би; судя по ее тону, пора сменить тему. Но я не могу остановиться.

– Думаешь, они запомнят тебя? – спрашиваю я. – Особенно младшенькая… Ты ведь не видела ее с тех пор, как она родилась. Думаешь, она узнает тебя, сразу поймет, кто ты?

Би смеется:

– Не дай бог! Бедняжка ведь родилась в тюрьме! – Посерьезнев, она продолжает: – Надеюсь, у нее не сохранилось воспоминаний об этом жутком месте. Дети живут с моей сестрой; она заменила им мать. Мне тоже хочется быть им матерью, но, наверное, сначала придется довольствоваться меньшим. Кто знает, может, потом они и забудут прошлое, может, будут рады снова познакомиться со мной… Время покажет. – Би накручивает на вилку несколько макаронин, снимает их пальцами и швыряет в стену. Они прилипают. – Никогда не запоминаю, как проверить, что они готовы. Что нужно – чтобы прилипли или чтобы упали на пол? Да ладно, какая на фиг разница? – Би сливает воду и своим высоким, пронзительным голосом кричит: – Идите есть!

Хотелось бы мне, чтобы Бринн наконец простила меня. Чтобы мы заново стали сестрами. Тогда то, что случилось много лет назад, в каком-то смысле утратит свое значение. Раньше Бринн гордилась мною; она смотрела на меня снизу вверх. Мне хочется вернуть прошлое. Хочется, чтобы младшая сестра опять мною гордилась.

Нет, даже не гордилась. Я хочу, чтобы она меня любила – просто любила. Набраться бы духу и рассказать ей о том, что я нашла Джошуа… Пусть знает, что мальчик – вылитый Кристофер, хотя волосы у него мои. А в чем-то Джошуа похож и на Бринн. Так же как и его родная тетка, он любит животных и терпеть не может никаких перемен. И еще я хочу, чтобы Бринн рассказала мне о своей жизни. Как идут занятия в колледже, есть ли у нее мальчик, доводят ли ее родители также, как меня. Хочу быть для Бринн сестрой, хотя раньше мне это не очень-то удавалось. Возможности хотя бы раз начать все с начала заслуживает каждый, разве не так?

Даже я.

Чарм

Гас снова и снова набирал домашний номер Эллисон Гленн. Он считал своим долгом рассказать ей или ее родным о мальчике. Наконец кто-то снял трубку, и Гас сразу сказал:

– Я насчет ребенка.

Выслушав ответ, он как-то сразу посерел и осунулся.

– Понимаю, – сказал он и отключился.

– Что? – спросила Чарм. – Что там у них?

Гас потер лицо дрожащей рукой и тяжело опустился в кресло.

– Включи телевизор, – велел он.

– Что?! – удивилась Чарм.

– Включи телевизор! – повторил Гас.

Чарм протянула ему младенца, включила телевизор и стала щелкать пультом. Наконец Гас велел ей остановиться. Женщина-репортер с серьезным и печальным лицом стояла на берегу Друида.

– Гас… – начала было Чарм, но выражение его лица заставило ее замолчать.

«Это произошло здесь, на берегах реки Друид. Местный житель, рыбачивший вместе со своим внуком, выловил из воды мертвую новорожденную девочку. – Репортер обвела рукой местность. – В студию новостей седьмого канала сообщили о том, что в связи со вновь открывшимися обстоятельствами одну местную жительницу только что взяли под стражу. Из-за того, что подозреваемая несовершеннолетняя, ее имя не раскрывается. Можем сообщить лишь одно: сотрудники правоохранительных органов арестовали указанную девушку у нее дома, в Линден-Фоллс. Сейчас ее поместили в местную больницу. Причины не называются».

Чарм повернулась к Гасу и смерила его застывшим взглядом:

– При чем здесь младенец и Эллисон?

Малыш завозился, замахал тощими ручками, и Гас взвалил его на плечо.

– Тише, тише, – зашептал он ему на ухо. – «Несовершеннолетняя местная жительница, которую взяли под стражу», – он кивнул в сторону телевизора, – это Эллисон Гленн. А малышка, которую выловили в Друиде, – сестричка этого мальчика.

Эллисон

Каждый день, входя в «Закладку», я боюсь, что Клэр или даже Джошуа взглянут мне в лицо и вдруг догадаются, кто я такая. Нарушила ли я тем самым правила условно-досрочного освобождения? И что со мной будет? Меня снова посадят в тюрьму? Как ни боялась я покидать Крейвенвилль, как ни мало времени провела на свободе, сейчас я точно знаю, что возвращаться туда не хочу. Я часто пытливо вглядываюсь в лицо Клэр, но не замечаю в ней никакой перемены; она радостно приветствует меня, и мы дружески болтаем о простых, повседневных вещах.

Чем ближе я знакомлюсь с Клэр, тем больше она мне нравится. Она обращается ко мне с уважением. Не смотрит на меня свысока из-за моего прошлого и не подозревает во всех смертных грехах. Мне нравится работать в «Закладке». Мне нравятся Келби. Я понимаю, что обязана признаться Клэр во всем. Сказать, что, возможно, Джошуа – мой сын. Но я не могу. И не хочу.

В половине четвертого в магазин влетает Джошуа. Его обычно бледное личико идет красными пятнами, губы сердито поджаты. Он весь с головы до ног – и одежда тоже – как-то странно блестит и переливается. Приглядевшись, я понимаю, в чем дело. Видимо, он просыпал на себя оранжевые блестки. Мальчик раздирает себе руки в кровь, но избавиться от блесток так и не удается. Следом за Джошуа входит Джонатан; лицо у него усталое и потрясенное. Клэр выходит из-за прилавка.

– Что случилось? – встревоженно спрашивает она.

– Сегодня у Джоша трудный день, – говорит Джонатан. – Во всем виноваты клей и блестки.

– Что случилось? – повторяет Клэр. Джошуа хмурится и вызывающе скрещивает руки на груди.

Только тут Джонатан замечает меня.

– Здравствуй, Эллисон, – говорит он. – Вот что мне рассказала учительница. На уроке рисования дети вырезали из бумаги листочки; они намазывали их клеем и посыпали блестками. Джошуа пролил клей на пальцы, а для него клей, как всем известно, хуже, чем ванна, песок и стрижка, вместе взятые. Вдобавок он просыпал на руки блестки. Надо отдать должное миссис Лавлейс: она помогла Джошуа смыть клей с рук. Но как следует вытереться он не сумел, ужасно разозлился – и все покатилось под откос.

Я наблюдаю за Клэр. Она хмурится, догадываясь, что будет дальше. Джошуа плачет и продолжает отчаянно скрести.

– Прекрати, Джош! – резко говорит Клэр. – Ты расцарапаешься!

Джошуа поворачивается к нам спиной и продолжает расчесывать руки. Не знаю, что делать – подбежать к нему и попробовать помочь или вернуться к изучению системы сигнализации и притвориться, будто я не замечаю его припадка.

– Миссис Лавлейс сказала, – Джонатану с трудом удается перекричать громко плачущего сынишку, – что Джошуа в порыве гнева измял свой листик и в результате только еще больше измазался клеем и блестками. Представляю, как он разъярился, потому что он схватил банку и принялся рассыпать оранжевые блестки по всему классу. На других детей, на их поделки, на учительницу и на себя… – Джонатан устало вскидывает руки. – И его выгнали из класса!

– Ах, Джошуа! – разочарованно говорит Клэр, кладя руки на худенькие плечи мальчика.

Он садится и плачет еще горше.

Не раздумывая, я сажусь на колени рядом с Джошуа, чтобы ему было меня видно. На секунду плач утихает, и он настороженно следит за мной краем глаза. Я заговариваю, не давая ему возобновить плач:

– Джошуа, похоже, у тебя был тяжелый день. – Он отворачивается от меня и снова начинает рыдать, но уже не так бурно, поэтому я продолжаю:

– Наверное, больше всего тебе сейчас хочется избавиться от противных блесток. – Мои слова заставляют его замолчать. Он часто-часто дышит, но прислушивается ко мне. Я придвигаюсь чуть ближе и продолжаю тихо и спокойно – такой тон в «Доме Гертруды» помогает мне утихомирить Флору, когда та злится. – Наверное, ты не знаешь, но есть волшебная клейкая лента. С ее помощью можно снять блестки. – Я встаю, захожу за прилавок, выдвигаю ящик и достаю рулон липкой ленты.

Джошуа меряет ленту подозрительным взглядом.

– Самая обычная липкая лента, – говорит он мне.

Я с деланым равнодушием пожимаю плечами и отвечаю:

– Она только кажется обычной липкой лентой. Попробуй, если, конечно, захочешь. А если не хочешь, пожалуйста – оставайся в блестках. – Я кладу ленту на прилавок. Этому я научилась в тюрьме – при любой возможности нужно позволять человеку сохранять лицо.

Джошуа задумывается и вдруг вскакивает. Клэр очень удивлена.

– Ладно, попробую!

Я отрываю от рулончика кусок ленты и складываю пополам липкой стороной кверху.

– Хочешь сам? – предлагаю я. – А может, позволишь маме или папе?

– Будет больно? – в страхе спрашивает Джошуа.

– Нисколечко, – уверяю я.

– Тогда лучше ты! – приказывает он.

– Джошуа! – возмущается Клэр.

– Пожалуйста, попробуй ленту на мне, – исправляется он.

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Смотри внимательно, сейчас произойдет чудо! – Осторожно, нежно я прикладываю сложенную ленту к рукаву его футболки, отрываю и показываю Джошуа прилипшую к ленте блестку. – Круто, да? – Я улыбаюсь ему. Он улыбается в ответ. Вот она, связь между нами! Она тонкая, почти невидимая – но она есть. Не могу утверждать, будто он узнает меня, но между нами протянулась тонкая и хрупкая ниточка. Я исподтишка смотрю на Клэр; она улыбается мне и смотрит как-то по-новому, с уважением. Я перевожу взгляд на Джонатана. Тот тоже потрясен.

Следующие полчаса мы с Джошуа проводим в детской секции, где осторожно очищаем его одежду: футболку, шорты, теннисные туфли. Блестки, прилипшие к пальцам, лицу и волосам, – совсем другая история. Джошуа боится и не позволяет мне прикладывать липкую ленту к коже.

– Будет больно! – говорит он, серьезно и доверчиво глядя на меня своими огромными карими глазами.

– Что ж, все зависит от тебя, – говорю я. – Если боишься, давай оставим все как есть. Но можно попробовать удалить блестки волшебной лентой.

Как только почувствуешь боль, я сразу остановлюсь.

– А мне самому можно попробовать? – с надеждой спрашивает он.

– Конечно. – Я показываю, как правильно сгибать кусочек ленты.

Джошуа прикладывает ее к коже, тут же отлепляет и внимательно рассматривает прилипшие к клейкому слою блестки.

– Мне совсем не было больно! – говорит он, как будто совсем не боялся, и приступает к работе.

Наконец руки полностью очищены от блесток. После того как я даю слово не дергать его за волосы и остановиться сразу же, как он попросит, Джошуа позволяет мне очистить ему волосы. Он зажмуривается и поднимает ко мне лицо. Все время, пока я тружусь, я не свожу глаз с его худенького личика с острым подбородком, как будто хочу навсегда запечатлеть его образ. Запоминаю синеватые жилки под закрытыми веками и светлые ресницы, которые едва заметно подрагивают, замечаю, как он поджимает тонкие губы под вздернутым носом, таким же как у Кристофера. Когда я без всякой радости говорю, что закончила, он спрашивает:

– Можно посмотреть? – и бежит в туалет, где есть зеркало.

Я возвращаюсь в торговый зал; Клэр заворачивает книги для очередного покупателя. Через несколько минут появляется Джошуа. Он сияет улыбкой.

– Получилось! – сообщает он Клэр. – Может, мне завтра взять волшебную ленту в школу?

– Конечно возьми, – кивает Клэр. – Но я почти уверена, что у миссис Лавлейс тоже есть такая… Что надо сказать Эллисон?

– Спасибо, – застенчиво говорит Джошуа.

– Пожалуйста, – улыбаюсь я.

– Мама, можно мне поесть? – спрашивает Джошуа, глядя на Клэр, и сердце у меня сжимается от какого-то непонятного чувства.

– Возьми в подсобке сухое печенье, – говорит Клэр. Когда мальчик убегает, Клэр переводит на меня восхищенный взгляд: – Надо же! Ты просто молодец! Откуда ты знаешь, что нужно делать?

Я краснею и пожимаю плечами: подумаешь, пустяки!

– Главное – дать человеку возможность выбора. Тогда он не чувствует себя загнанным в угол.

Клэр качает головой:

– Я ведь читала об этом почти в каждой книжке о воспитании детей! Просто, когда Джошуа закатывает очередную истерику, все накопленные мудрые мысли тут же улетучиваются… Надо будет попробовать в следующий раз.

Я неуклюже смотрю на свои ноги.

– Вам чем-нибудь помочь? Может, расставить книги? – предлагаю я.

– Знаешь, чем бы ты мне действительно очень помогла? – говорит Клэр, глядя на бульдога, стоящего у двери. Он усиленно пыхтит; от его дыхания на стекле расплывается клякса, похожая на пятно из теста Роршаха[4]4
  Т е с т Р о р ш а х а – психодиагностический тест для исследования личности, в ходе которого испытуемому предлагается дать интерпретацию десяти чернильных клякс, симметричных относительно вертикальной оси. Каждая такая фигура служит стимулом для свободных ассоциаций.


[Закрыть]. – Выгуляй, пожалуйста, Трумэна. Ему уже пора в туалет, а мне сейчас очень не хочется оставлять Джошуа. – Она виновато улыбается. – Понимаю, это не совсем та работа, какой принято заниматься в книжном магазине, но Трумэн полагается в нагрузку к «Закладке»…

– С удовольствием, – отвечаю я. – Трумэн замечательный пес. Там, где я живу сейчас, нельзя держать домашних питомцев.

Я иду в подсобку за курткой. Когда я возвращаюсь, Джонатана уже нет – наверное, вернулся на работу, – а Клэр с Джошуа вместе читают книгу. Я застегиваю на Трумэне поводок, и мы выходим на улицу. Сентябрь, уже прохладно. Вдоль тротуара перед магазином высажена полоска травы. Я веду бульдога туда и терпеливо жду, когда он сделает свои дела.

Вдруг я спиной чувствую на себе чей-то пристальный взгляд. Поворачиваюсь и вижу мужа Клэр, который смотрит на меня из кабины белого грузовичка. Лицо у него непроницаемое. Не задумываясь, я машу ему рукой. Ему как будто становится неловко; он улыбается и машет мне в ответ. Потом заводит мотор и отъезжает от тротуара. Сначала мне кажется, что он остановится, поравнявшись со мной, и что-нибудь мне скажет, но он не останавливается, а катит вперед; я смотрю ему вслед даже после того, как он поворачивает за угол и скрывается из вида. Может, он каким-то образом догадался, кто я такая? Но нет, он не может этого знать. Не может!

Трумэн дергает поводок; я веду его назад, в «Закладку», и вижу за стеклом Джошуа. Он прижался носом к витрине и смотрит на меня. Я иду к нему в сером облаке от выхлопа машины Джонатана.

Чарм

Чарм, одетая, забралась в пустую ванну. Кажется, только сюда не доходит прерывистый хрип, выходящий из груди Гаса. Чарм понимает, что должна набраться храбрости, вернуться в комнату отчима, посидеть с ним. В конце концов, она ведь учится не на кого-нибудь, а на медсестру! Но к такому не готовят ни теория, ни даже больничная практика. Гас умирает, и умирает тяжело. Даже самый гнусный негодяй на свете не должен страдать так, как страдает ее отчим. Он медленно, мучительно задыхается у нее на глазах, и она ничем не может ему помочь, хотя он с надеждой смотрит на нее. Чарм живо представляет, как слипаются его почерневшие легкие, которым не хватает воздуха. У него быстро развивается пневмония. Кожа стала болезненно серой, а все тело истаяло – остались кожа да кости. Гас стал похож на узников концлагерей – их фотографии Чарм видела на уроках истории. Только лицо и шея тонут в складках жира; иногда Чарм даже не узнает его, но время от времени Гас улыбается и становится собой, прежним. Веселым, жизнерадостным Гасом, который неизменно ходил на все родительские собрания в школу к Чарм. Который учил ее играть в бейсбол и печь ватрушки. И все же часто он становится совсем не похожим на себя.

Может, позвонить матери? Нет… Чарм не знает, что ей сказать. По-настоящему мамина помощь требовалась Чарм всего два раза в жизни – когда очередной придурок-приятель Риэнн стал лапать ее и когда Эллисон оставила им Джошуа. Оба раза Риэнн рядом не оказалось. Может, сейчас попросить ее о помощи? Она не справляется одна. Так хочется, чтобы кто-то подменил ее у постели больного, погладил по голове, пообещал, что все будет хорошо. К сожалению, Риэнн Таллиа для такой роли совершенно не годится.

Чарм вылезает из ванны и смотрится в зеркало. Глаза красные от недосыпа, губы покрыты коркой – она знает, что когда волнуется, то непроизвольно щиплет их. «Я выгляжу такой старой, – думает она. – Мне всего двадцать лет, а я похожа на старуху!»

Чарм взяла в колледже короткий отпуск; объяснила, что будет ухаживать за больным отчимом. Преподаватели отнеслись к ней с пониманием. Чарм догадывается, что вернется в колледж только после похорон.

Нехотя она выходит из ванной – своего убежища – и идет к Гасу. Видя, что глаза у него приоткрыты, она придвигает к кровати стул и садится рядом с ним. Чарм перетащила к Гасу в комнату старый телевизор, и они вместе смотрят старые комедии и полицейские сериалы. Да, в общем, не важно, что смотреть, главное, чтобы звук телевизора перекрывал свистящие хрипы, вырывающиеся из груди Гаса, – как будто на кухне чайник со свистком. Когда у Гаса начинается очередной приступ кашля, Чарм осторожно помогает ему сесть и массирует спину – точно так же сам Гас массировал спинку Джошуа, когда малыш жил у них. Чарм снова и снова похлопывает Гаса по спине и шепчет что-нибудь успокаивающее, ободряющее, как будто ребенок теперь он.

– Все хорошо, Гас, все хорошо. Выкашливай!

Гас перебирает в тощих, как у скелета, пальцах складки одеяла. Когда приступ проходит, Чарм дает отчиму попить воды, поправляет подушки, осторожно надевает на него кислородную маску, а сама садится рядом. Наконец его дыхание выравнивается, и он засыпает.

Джейн направила ей в помощь нескольких сестер из хосписа. Чарм очень благодарна помощницам. Они все очень милые и добросовестные. Но Гас все время ищет взглядом ее, Чарм. Он неотступно следит за ней, и его водянисто-голубые глаза как будто умоляют ее о помощи. Он все чаще бредит, называет Чарм именем ее матери, отчего ей становится больно. Дорис, сестра из хосписа, утешает Чарм: все дело в его болезни и в сильных обезболивающих.

Началась настоящая осень – с дождями и сильным ветром. Дожди идут почти непрерывно, нагоняя на Чарм тоску. Она неотлучно сидит в их маленьком домике. Чарм хочется вернуться в колледж, но ей невыносима сама мысль о том, что Гаса будут окружать только чужие люди. Она понимает, что отчим может умереть в любую минуту, и решила не бросать его, как это сделала ее мать. Она должна оставаться с ним до тех пор, пока его глаза не закроются навсегда. Тогда Гасу уже не придется бороться за каждый глоток воздуха.

Двуспальную кровать в комнате Гаса заменили специальной, больничной, чтобы легче было ухаживать за ним, менять белье. На той же кровати, думает Чарм, Гаса выкатят отсюда, когда он умрет. Гас стал похож на пустой кокон; восковая кожа туго обтягивает кости. После того как проходит приступ кашля, он иногда лежит так тихо, что трудно понять, жив он или нет.

Чарм думает: интересно, знает ли ее мать о том, что Гас умирает? Сохранилась ли в душе Риэнн хоть какая-то жалость к нему? Что будет с ней, когда отчима не станет? Куда она пойдет? Чарм с детства считала себя независимой; у нее по-настоящему не было ни матери, ни отца. Зато у нее всегда был Гас.

Услышав тихий шорох, она включает лампу на тумбочке, чтобы лучше видеть Гаса. В слабом свете, в окружении теней, Гас почти похож на себя: моложавый, красивый, веселый.

– Как ты, Гас? – спрашивает Чарм шепотом. Кажется, ему больно даже слушать. – Тебе что-нибудь принести? – Глаза у него открытые, ясные, он с трудом поднимает руку и тянет ее к лицу. – Давай я. – Чарм снимает с отчима маску. Когда-то она поддразнивала его, что в маске он похож на Хортона, слона из детской книжки. Тогда Гас еще смеялся. Сейчас он облизывает сухие, потрескавшиеся губы, и Чарм просовывает в них соломинку. Он выпивает немного воды и вздыхает. Сейчас его утомляет все, даже питье. – Что еще тебе принести? – спрашивает она. – Что сделать? – Чарм борется с отчаянием. Она видела, как умирают больные, как умирают дети, но еще ни разу при ней не умирал никто из близких. Близкий и любимый человек.

– Нет, – хрипит Гас. – Посиди со мной. – Он слабо хлопает по простыне.

Чарм колеблется. Чтобы сесть рядом с ним на кровать, придется опустить боковое ограждение, которое не дает Гасу упасть. К тому же места на кровати немного, хотя Гас исхудал, как былинка.

– Садись, садись, – говорит он.

Чарм опускает ограждение и осторожно двигает Гаса. Он не издает ни звука, только морщится от боли.

– Извини, извини! – Чарм ругает себя, но Гас снова хлопает по простыне, показывая, что ему не больно. Стараясь занять как можно меньше места, она садится рядом. – Может, посмотрим телевизор? – спрашивает она и тянется к пульту. Гас качает головой. – Хочешь, я снова надену тебе маску? – спрашивает Чарм, понимая, что долго без маски он не продержится. Он начинает задыхаться, очень пугается, и ему становится еще труднее дышать.

Гас снова качает головой. Из-за лекарств его когда-то красивое худощавое лицо стало рыхлым, тонет в складках жира. Черные волосы резко контрастируют с белой кожей, запавшие глаза под кустистыми бровями кажутся меньше. Как два озерца синей воды в зарослях камыша.

– Рассказывай, – велит он, как когда-то. Ему по-прежнему удается быть властным, но не злым.

Чарм послушно рассказывает:

– На следующей неделе я перехожу в ортопедию. А на Хеллоуин мы все пойдем в отделение детской онкологии. Все наденут маскарадные костюмы, даже врачи.

Гас кивает; некоторое время оба молчат. Они оба понимают: к Хеллоуину его уже не будет.

– Малыш, – говорит Гас. Голос у него хриплый, как наждак.

У Чарм падает сердце. Она так и знала, что Гас заговорит о Джошуа; видимо, мысли о мальчике не дают Гасу покоя.

– Извини… – с трудом, еле слышно, произносит он.

– За что? – недоумевает Чарм. – За что ты извиняешься? Во всем виноваты Кристофер и Эллисон Гленн, а вовсе не ты. Джошуа жив и здоров. Ему хорошо живется. Его окружают любящие люди. – Чарм сердито загибает пальцы: – Его родную мать посадили в тюрьму за то, что она утопила его сестренку-близняшку. Кристофер не вернется и не станет заботиться о нем, ну а моя мать… Гас, ты и сам понимаешь, она бесполезна!

– Ш-ш-ш! – шипит Гас и тихо гладит ее по щеке. – Тише, успокойся.

Чарм становится еще хуже оттого, что добрый, смертельно больной Гас еще утешает ее. Тогда она сама упросила его ненадолго оставить ребенка. Сначала речь шла о нескольких часах. Часы превратились в дни, а дни – в недели. Чарм все упрашивала Гаса подождать. Она почти не сомневалась в том, что брат вернется и возьмет на себя заботы о малыше, которого она уже успела полюбить всем сердцем…

– Это ты меня извини! – рыдает Чарм. – Я должна была сказать тебе, что везу его в пожарное депо! – Она беспомощно смотрит на отчима заплаканными глазами. – Я больше не могла… Хотела, но не могла. Я так устала! Ну да, прошло очень много времени, а еще я боялась, что у тебя будут неприятности, поэтому я ничего и не сказала тебе заранее!

– Ты хорошая девочка, Чарм, – шепчет Гас. – Умная и смелая. Мне бы твою смелость!

Чарм перестает плакать и смотрит на отчима во все глаза. Гас часто рассказывал ей о пожарах, с которыми ему приходилось бороться. О дыме, пламени, жаре.

– Ты продолжала заботиться о малыше даже после того, как оставила его в пожарном депо. Так что в том, что он сейчас жив и здоров, есть и твоя заслуга.

– Я не дала тебе даже попрощаться с ним! – Гас не отвечает. Чарм понимает, что разговор его утомил. – Иногда я жалею, что она привезла его к нам, – говорит Чарм, наконец выплескивая свои самые затаенные мысли. – Иногда я жалею, что тогда взяла его на руки… Жалею, что узнала о его сестричке, которую бросили в реку. Мне так хочется, чтобы тебе стало лучше… – Чарм сглатывает подступивший к горлу ком и, еле сдерживая слезы, утыкается лицом в его острое плечо.

С огромным трудом Гас обнимает ее свободной рукой.

– Дочка… – хрипит он.

Больше говорить нечего. Так они лежат долго; Гас гладит ее по спине, а Чарм радуется его ласке, нежится, как кошка, в последних лучах угасающего солнечного света…