Текст книги "Вольтер. Его жизнь и литературная деятельность"

Глава VI

Дела Каласов, Сирвенов и прочих. – Казнь Ля Барра. – Ферней и его жители. – Гости и переписка. – Отъезд в Париж. – Овации. – Болезнь и смерть. – Приключения после смерти.

9 марта 1762 года в Тулузе был колесован по приговору парламента старый гугенот Жан Калас, обвиненный в убийстве родного сына с целью помешать его переходу в католичество. Уже первые известия об этом деле произвели сильное впечатление на Вольтера. «Совершено страшное преступление, – пишет он одному знакомому, – только кем? Отцом-гугенотом или восемью судьями, колесовавшими невинного?» Он настойчиво требует от своих корреспондентов самых обстоятельных сведений об этом деле; знакомится с бежавшими в Женеву остатками семьи Каласа и вскоре пишет друзьям, что преступление совершено именно судьями и что он так же убежден в невиновности Каласов, как в своем собственном существовании. По собранным им сведениям, самоубийство сына ясно, как день. Во всем деле нет ни малейших оснований не только для обвинения, – даже для простого подозрения в убийстве. Но достаточно было кому-то в толпе, собравшейся посмотреть на снятое с петли тело самоубийцы, высказать предположение, что старик сам повесил сына, и это предположение повторяется толпой, приобретает среди враждебно настроенного католического населения достоверность факта и действует на судей.

Убедившись в невиновности Каласов, Вольтер взял на себя их защиту и не знал ни минуты покоя, пока не добился их оправдания. Прежде всего он пытается заставить судей опубликовать те факты, на которых основан их приговор. «Они говорят, что это не в обычае. А! Чудовища! Так мы же добьемся того, что это сделается обычаем», – пишет он д'Аржанталю. «Калас колесован, – этого не изменишь; но можно опозорить его судей, чего я им и желаю». Он пишет и публикует мемуары в защиту Каласов; приискивает им адвокатов и руководит этими адвокатами; старается заинтересовать их делом министра, фаворитку, всех своих высокопоставленных знакомых. Он помогает материально несчастной семье и побуждает помогать других.

Парламенты отнеслись вначале очень презрительно к поднятому Вольтером шуму. «Один советник парламента сказал на днях адвокату Каласов, – пишет в январе 1763 года Д'Аламбер Вольтеру, – что его прошение не будет принято, потому что во Франции судей больше, чем Каласов. Вот они каковы, отцы отечества!» Но почтенные отцы отечества жестоко ошиблись в своих расчетах. Каласов, то есть людей, им сочувствовавших и возмущавшихся приговором, было уже больше, чем парламентских советников. Скоро благодаря усилиям Вольтера вся Франция, вся читающая Европа превратилась в приверженцев Каласов. Понадобилось, однако, целых три года, чтобы добиться пересмотра процесса.

Наконец «высший суд» в Париже признал невиновность казненного гугенота и его семьи. «Эту победу одержала философия!» – радостно пишет Вольтер Д'Аржанталю по поводу оправдания.

Но у фернейского патриарха были уже на руках и другие процессы. Еще агитация по делу Каласов была только что начата, когда аналогичное дело привело под защиту Вольтера семью Сирвенов, заочно приговоренных к смерти за убийство своей, похищенной у них, сведенной в монастыре с ума и утопившейся в припадке безумия, дочери. После восьмилетних неутомимых усилий Вольтер добился пересмотра и отмены приговора также и по этому делу.

Рядом с громкими победами посредством агитации неутомимому патриарху нередко удавалось также освобождать втихомолку, при помощи личных связей с влиятельными лицами, гугенотских проповедников, отправляемых на галеры в силу исключительных законов, под которыми жили французские кальвинисты со времени отмены Нантского эдикта.

И не одних гугенотов защищал Вольтер; «судьба», или, вернее, слава, приобретенная им в качестве защитника Каласа, сделала Вольтера, как он говорит в «Мемуарах», «адвокатом всех проигранных дел». Ферней превратился в особого рода трибунал, где пересматривались все сомнительные смертные приговоры. Вследствие тайны тогдашнего судопроизводства дела доходили до Вольтера в большинстве случаев уже после совершения казней, и ему удавалось спасать лишь память казненных, их семьи и второстепенных обвиненных. Но на процессе супругов Монтабелли, обвиненных в убийстве матери «на таких основаниях, – говорит Вольтер, – которые показались бы смешными даже судьям Каласов», ему удалось спасти от костра жену Монтабелли, сожжение которой было отложено до разрешения ее от бремени.

Но в самом ужасном из процессов того времени Вольтеру не удалось при жизни одержать победу. На этот раз со стороны судей не было ошибки, хотя бы и вызванной религиозными предубеждениями, а было сознательное злодейство янсенистов, стремившихся доказать, что с изгнанием их врагов-иезуитов религия защищается лучше прежнего. В августе 1765 года в Аббевиле было поцарапано ножом стоявшее на мосту деревянное распятие. Молва указала на двух юношей, Ла Барра и Эталонда, одного шестнадцати, другого семнадцати лет, обративших на себя внимание публики тем, что однажды не стали на колени, когда мимо них проходила церковная процессия. Началось следствие. Эталонд успел бежать. Ла Барр был арестован. Павшее на них подозрение относительно порчи распятия не подтвердилось на следствии, но было доказано, что юноши непочтительно отзывались о церкви и духовенстве, знали наизусть отрывки из «Пюсель» и раскланивались – «шутя», как показал на допросе Ла Барр, – перед столом, на котором были разложены преследуемые книги, в том числе «Философский словарь» Вольтера. Этих-то детских преступлений было достаточно в глазах судей, чтобы приговорить Ла Барра, во-первых, к пытке с целью получения указаний на виновников порчи распятия, затем – к «казни отцеубийц»: сожжению живым после предварительного отрезания языка. К тому же приговорен был заочно и Эталонд. Мужественно вынес Ла Барр ужасные пытки, никого не назвав. Казнь над ним была совершена лишь с тем смягчением, что тело было брошено в огонь после обезлавления. Вся читающая Европа содрогнулась от ужаса и негодования при известии об этой казни. У несчастного мальчика были бесчисленные сообщники. Среди французского дворянства, к которому принадлежал он, почти не было невиновных в тех преступлениях, за которые он погиб. Юноша только подражал окружающим.

«Я стыжусь принадлежать к этой нации обезьян, так часто превращающихся в тигров, – пишет Вольтер Д'Аламберу при известии о казни. Нет, теперь не время шутить, остроумие неуместно на бойне… И нация позволяет это!.. Парижане поговорят немного и идут в комическую оперу… Я плачу о детях, у которых вырывают языки. Я – больной старик, мне это простительно». Друзья советуют Вольтеру не вмешиваться в это дело. Его «Словарь» брошен в костер вместе с телом казненного. В парламентских сферах поговаривают, что он виновнее Ла Барра, что его-то сочинения и развращают Францию. Вольтер и сам был испуган вначале и подумывал о переселении во владения Фридриха II; но это не помешало ему проявить самую нежную заботливость об Эталонде и знакомить Европу, путем публикации в печати, со всеми отвратительными подробностями процесса и казни в Аббевиле. В 70-х годах Вольтер делал попытки добиться пересмотра дела, но безуспешно. Лишь при республике был отменен этот ужасный приговор.

Принимаясь хлопотать за тех или других жертв неправосудия, Вольтер, с одной стороны, всей душой возмущался именно данной несправедливостью и сочувствовал данным лицам, но в то же время он имел в виду и общее положение дел. Борьба с отдельными парламентами за отдельные жертвы, которых он старался вырывать из их рук, сама собою превратилась у него в более общую борьбу за реформу судопроизводства. Пытки – ординарные и экстраординарные – были тогда еще в полной силе при следствии. Приговоры не мотивировались. Судопроизводство было тайное. Должности судей продавались. В различных провинциях действовали различные законы. Широко применяемая смертная казнь осложнялась колесованием, обрубанием членов и другими мучениями. Бывали еще и сожжения. Внимательно вникая несколько лет подряд во все подробности этих средневековых ужасов, Вольтер проникся к ним величайшей ненавистью. Когда в 1764 году вышло произведение Беккариа «О преступлениях и наказаниях», защитник Каласов радостно приветствовал такого сильного союзника. Он написал свое первое сочинение против казни Ла Барра в форме послания к Беккариа, а позднее составил комментарии на его знаменитое произведение.

Все эти судебные ужасы разрешались парламентами. Они же преследовали книги и писателей. Состоя в большинстве из янсенистов и оставшись после изгнания иезуитов, в 1762 году, господами положения, они вскоре оказались хуже иезуитов: и нетерпимы, и безжалостны. Написанная Вольтером «История парламента» довольно беспристрастна, но далеко не лестна для этого учреждения. Он находил, что если парламенты и ограничивают королевскую власть, то лишь в хорошем, мешая необходимым реформам и развитию духа терпимости, к которому гораздо более склонна высшая знать, составляющая двор и влияющая на королей. «Вы правы, – писал Вольтер Д'Аламберу, – восставая против знати и ее льстецов; но знатные люди покровительствуют при случае; они презирают ханжество и не любят преследовать философов. Что же касается ваших парижских педантов, купивших свои должности, этих грубых буржуа, полуфанатиков-полуглупцов, то эти не способны ни на что, кроме гадостей».

Поэтому, когда в 1771 году канцлер Мопу остановил действия парижского парламента и предпринял в то же время некоторые – правда, незначительные – судебные реформы, Вольтер оказался на стороне Мопу и в противоречии с общественным мнением, поддерживавшим парламент.

Под конец жизни, в семидесятых годах, фернейский патриарх взял на себя также защиту несчастных крепостных, живших на землях монастыря Сен-Клод. До них дошли вести о существовании неподалеку от них такого человека, которого боятся даже монахи, и они обратились за защитой к Вольтеру. Монастырь Сен-Клод сохранял еще в то время уже исчезнувшее в большинстве французских провинций право наследования имущества, остававшегося после смерти кого-либо из живущих на его землях. Вольтер затеял дело, но его хлопоты не увенчались успехом. Безансонский парламент, на рассмотрение которого поступила жалоба крестьян, подтвердил права монахов. Тем не менее, поднятая агитация, будучи обобщенной под пером Вольтера в агитацию против остатков крепостного права вообще, не пропала даром, подготавливая умы к его отмене. Несколько удачнее были старания владельца Фернея об освобождении своих соседей, обитателей узкой полосы земли между Юрскими горами и Женевским озером, от действия «отяжной системы» взимания налогов. При министерстве Тюрсо соседи Вольтера были, за определенный денежный взнос, избавлены от генеральной фермы с ее разнообразными поборами и многочисленными агентами. И здесь, как и везде, частная защита перешла у Вольтера в общую агитацию против того зла, от которого вместе с обитателями данного клочка земли страдало большинство французского населения.

Когда Вольтер купил Ферней, эта деревенька состояла из восьми хижин, в которых несколько крестьянских семей влачило самое жалкое существование. В последние годы его жизни Ферней насчитывал уже 1200 жителей и представлял собою цветущее местечко, ему одному обязанное и своим существованием, и благосостоянием. Население Фернея составилось из переселенцев, для которых Вольтер строил дома, сдавая их за небольшие деньги, выплата которых прекращалась бы с его смертью. Он же давал им денег на обзаведение и устраивал через свои связи широкий сбыт для них продукции – главным образом часов. Часовщиками были по большей части переселенцы из Женевы, потомки французских эмигрантов, составлявшие в этом городе низший бесправный слой населения. Они сделали попытку добиться для себя прав женевских граждан, были побеждены и во множестве переселились в гостеприимно открытый для них Ферней.

Первоначальная дружба с женевским правительством, так охотно «приходившим обедать» в Делис, оказалась непрочной. Первым облачком явилось высказанное Вольтером убеждение, что казнь Сервета была просто убийством, а Кальвин – жестоким изувером. Театр, открытый всем желающим и неудержимо привлекавший женевскую молодежь, тоже причинял немало беспокойства властям кальвинистского города. Затем в начавшихся гражданских смутах маленькой республики, хотя Вольтер и пытался держать нейтралитет, приглашая на обеды представителей обеих ссорящихся партий, но «под рукою» давал советы оппозиции. Все это вызывало неудовольствие против Вольтера и заставило его окончательно променять Делис на Ферней, постепенно завоевавший все его симпатии.

Особенно гордился владелец Фернея тем, что в этом местечке с населением, смешанным из католиков и протестантов, не было и тени религиозной вражды. Наоборот, протестанты помогали католикам украшать их религиозные праздники и почтительно присутствовали на этих праздниках, а католики от души благодарили их за участие, вместо того чтобы гнать и преследовать, как в других местах. Это обстоятельство подтверждало в глазах Вольтера его мнение, что низшие классы будут более терпимы, как только высшие вместо того чтобы, в лице духовенства, разжигать религиозную вражду, будут подавать им пример терпимости. Выстроив в Фернее новую церковь вместо почти развалившейся старой, которую он там застал, Вольтер посвятил ее одному Богу, вера в Которого объединяет все вероисповедания. Показывая церковь посетителям Фернея, он обращал их внимание на то обстоятельство, что это едва ли не единственный во Франции храм, посвященный Богу, а не тому или другому святому.

Роль хозяйки дома, сперва в Делисе, а затем в Фернее, играла поселившаяся у Вольтера г-жа Дени – та самая племянница, которая была арестована с ним во Франкфурте. Вольтер сделал ее своей наследницей и не упускал случая в письмах к друзьям хвалить как саму ее, так и ее драматический талант. Но иначе отзываются о ней почти все знакомые Вольтера, которым случается упомянуть о племяннице знаменитого писателя в своих письмах или воспоминаниях. Ее изображают недалекой, тщеславной, эгоистичной женщиной. «Она была еще сносна, пока не возымела, в качестве племянницы Вольтера, претензий на философию и остроумие», – пишет о ней одна дама. Все три секретаря Вольтера, оставившие о нем воспоминания, сходятся в похвалах ему и в отвращении к его племяннице. В 1760 году он обзавелся приемной дочерью, взяв на воспитание шестнадцатилетнюю родственницу Корнеля, находившуюся в самом бедственном положении. Старик быстро привязывается к веселой ласковой девочке, и сам, несмотря на множество занятий, принимается учить ее, начиная с чистописания и грамматики. «У меня множество дел на руках, – пишет он Д'Аржанталю, – но самое трудное из них – ознакомить с грамматикой мадемуазель Корнель, которая не чувствует ни малейшего расположения к этой божественной науке».

Он обеспечил своей воспитаннице значительное состояние и через три года выдал ее замуж, оставив молодых жить у себя в Фернее. «Я сам приобрел себе пару детей, в которых отказала мне природа», – радуется он в письмах к друзьям. Потом пошли и внучата.

С каждым годом недавно пустынный Ферней все более и более оживлялся. Личность Вольтера привлекала в город многочисленных гостей. Когда из Парижа приезжали артисты: знаменитая актриса Клерон и еще более знаменитый Лекен – когда-то скромный ученик Вольтера, – в Фернее наступал шумный праздник. Давались спектакли, на которые публика собиралась со всей окрестности. После представления фернейский патриарх угощал зрителей ужином на сто, иногда даже на триста приборов; а после ужина начинались танцы. Кроме друзей-артистов, приезжали также друзья-писатели и единомышленники: Д'Аламбер, Мармонтель, Дамилявиль, г-жа де Сен-Жюльен, Тюрго, аббат Морелле и другие. Лагарп, тогда еще молодой и бедный, прожил в Фернее несколько лет вместе со своей женой.

Чтобы действовать на общественное мнение из такого отдаленного уголка, как Ферней, чтобы всегда знать с точностью, каково настроение Парижа, какие вопросы стоят там на очереди, необходимо было поддерживать самую деятельную переписку с парижскими друзьями. Главными корреспондентами Вольтера были Д'Аламбер, Д'Аржанталь, Дамилявиль… Последний был чрезвычайно полезен Вольтеру – да и не ему одному – также тем, что, служа в администрации, имел право по своей должности прикладывать печать генерального контролера ко всем письмам и пакетам, выходившим из его бюро, и широко пользовался этим правом в интересах своих друзей. Тайна писем в то время не соблюдалась во Франции, а почта чуть ли не ежедневно приносила в Ферней письма и рукописи, требовавшие тайны.

Вольтер вел из Фернея деятельную переписку также со многими коронованными особами и их родственниками. С Фридрихом II переписка возобновилась еще во время Семилетней войны, когда королю приходилось так плохо, что он подумывал о самоубийстве и даже выразил свои думы в стихотворении. Несмотря на ссору, как Вольтер, так и сам Фридрих продолжали очень интересоваться друг другом и собирать один о другом самые подробные сведения. Узнал Вольтер и о мрачных намерениях своего «Люка», как звал он теперь бывшего «Соломона севера», по имени жившей у него в Делисе злой обезьяны, в которой находил сходство с Фридрихом. В письме к маркграфине Байрейтской, любимой сестре прусского короля, Вольтер выразил беспокойство о судьбе своего бывшего друга. Та сообщила о письме брату, и Фридрих не замедлил сам написать Вольтеру, приложив к письму и знаменитое стихотворение. В своем ответе бывший учитель старается рассеять мрачные мысли короля; переписка снова завязывается и тянется с небольшими перерывами до самой смерти старшего из корреспондентов. Это еще не значит, что Вольтер забыл франкфуртскую историю. В первых письмах он, конечно, не упоминал о ней, но как только одержанные победы разогнали мрачные мысли его корреспондента, он начал время от времени попрекать его за вынесенные обиды. Тот, со своей стороны, не оправдывая подробностей поведения Фрейтага, твердо стоял на том, что Вольтеру только потому так легко сошли с рук его поступки с ним, Фридрихом, что он имел дело с человеком, влюбленным в его талант. Несмотря, однако, на эти взаимные упреки, их переписка снова постепенно приняла и до конца уже сохранила самый дружеский характер.

Много удовольствия Вольтеру и много пользы той массе лиц, заботы о которых он брал на себя, доставили также его русские отношения. Они начались – еще, правда, чисто официальные – при императрице Елизавете, поручившей Вольтеру, по совету Шувалова, написать историю Петра Великого. Прекратившись со смертью императрицы, они снова возобновляются при Екатерине, но имеют уже другой характер. Новая императрица – усердная читательница Вольтера, поклонница его таланта. Она пишет ему простые, любезные, иногда шутливые и остроумные письма. А он в полном восторге от ее ума, от «Наказа», от религиозной терпимости, которой нет еще во Франции и которую она водворит в своей обширной империи. Он осыпает ее похвалами, и Екатерина пишет ему, что «просит его очень серьезно не хвалить ее прежде, чем она этого заслужит». Но эти похвалы не лесть, во всяком случае, – не одна лесть с его стороны. Он также усердно хвалит русскую императрицу людям, настроенным очень враждебно против нее, например, герцогине де Шуазель, жене министра, который мог гораздо больше сделать ему добра или зла, чем сама Екатерина. «Я – ее рыцарь, – пишет Вольтер другой недоброжелательнице Екатерины, г-же Дю Деффан, – и готов защищать ее против целого света… Я уверен, что ее муж не сделал бы ни одного из тех великих дел, которые ежедневно совершает моя Екатерина». Он гордился ею, она его – его русская императрица, его Екатерина. Свое пристрастие к ней он распространяет и на русское дворянство и утверждает, что «открытия Ньютона стали катехизисом дворянства Москвы и Петербурга». Со своей стороны, Екатерина II очень охотно исполняет его желания, и притом в гораздо больших размерах, чем он рассчитывает. Она покупает несколько сот изготовленных в Фернее часов, чтобы поддержать приютившихся под покровительством Вольтера женевских переселенцев, и щедро участвует во всяких пожертвованиях в пользу то тех, то других несчастных, заботу о которых берет на себя Вольтер. После смерти великого писателя она покупает у г-жи Дени его библиотеку вместе с некоторыми рукописями и письмами. «Чувствительные души, – пишет она г-же Дени, – при виде этой библиотеки всегда будут вспоминать, что этот великий человек сумел внушить человечеству то всеобщее доброжелательство, которым дышат все его произведения…»

Вольтер зачислял также в «партию философов» королей датского, шведского и польского и находился в переписке со многими немецкими принцами и принцессами, из которых, после рано умершей маркграфини Байрейтской, всего больше дорожил дружбой герцогини Саксен-Готской.

В июле 1766 года побывал у Вольтера герцог Брауншвейгский, тот самый племянник Фридриха II, который более четверти века спустя командовал прусскими войска ми в коалиционной армии, шедшей на усмирение революции, и который своим оскорбительным манифестом так сильно содействовал патриотическому порыву, спасшему Францию. В 1766 году будущий вождь реакции был вольнодумцем. Незадолго до его визита Вольтер узнал о казни Ла Барра и весь поглощенный жалостью и негодованием успел внушить свои чувства гостю и воспользоваться этим для своих целей. Он условился с герцогом, что напишет ему ряд писем «О людях, обвинявшихся в том, что дурно отзывались о религии», а потом эти письма попадут невзначай в печать. Времена были опасные, но нельзя же преследовать человека за опубликованные без его ведома частные письма к особе королевского дома!..

В эти поздние годы своей жизни Вольтер работал, как сообщает его секретарь Ваньер, часов по восемнадцать в сутки. Спал он очень мало и, случалось, будил по ночам секретаря, чтобы продиктовать ему пришедшие в голову мысли. Зато большую часть дня он работал – читал или диктовал, – лежа в постели. При малейшей болезни – действительной или кажущейся – он по несколько дней и даже недель совсем не одевался и не выходил из комнаты, но работать не переставал. В работе он был очень нетерпелив. Раз начавши, изо всех сил спешил кончить и сейчас же печатать, если не было к тому особых препятствий. При усиленной работе он поддерживал свои силы громадным – чашек по 15—20 в день – количеством кофе, к которому привык с давних пор. Определенных часов для еды, как и для сна, у него не было: ел когда захочется и вообще очень мало. Здоровье его никогда не было цветущим. «Я родился убитым», – возражал он знакомым, которые говорили ему, что он убивает себя своим образом жизни. Но худой, как скелет, с необычайно блестящими до самой смерти глазами, он почти никогда не хворал настолько, чтобы прекращать занятия. «Желчь и постоянно раздраженные нервы были, есть и будут вечными причинами его болезней», – говорил доктор Троншен, лечивший Вольтера в первые годы его поселения близ Женевы. «Я не знаю никого, кто был бы умнее Троншена и говорил лучше его», – восхищался пациент своим доктором. Но доктор не платил ему тою же монетой. Спокойному, уравновешенному Троншену не нравилась эта бесконечно нервная и совсем неуравновешенная натура. «Его нравственное состояние было так неестественно, так искажено с самого детства, что в настоящее время все его существо представляет собою нечто искусственное и ни на что не похожее», – писал Троншен Жан-Жаку Руссо.

По признанию своих друзей, Вольтер действительно не походил ни на что, или, вернее, ни на кого, но они вкладывали в подобный отзыв совершенно противоположное чувство. «Как громадно расстояние между одним человеком и другими!» – восклицает Д'Аламбер, описывая Фридриху II тот взрыв хохота, которым приветствовал Париж сказку «Белый бык», написанную 80-летним Вольтером. В ней, действительно, так и бьет ключом самое веселое и добродушное остроумие. Сюжет имеет некоторое отношение к предмету постоянных занятий Вольтера – Библии, но сравнительно самое безобидное. В сказке фигурируют одни библейские животные: бык Навуходоносор, змей, кит, Валаамова ослица, а из людей – одна Эндарская волшебница, которая пасет всех этих зверей. Особенно хорош змей. Он обладает самой благородной и выразительной физиономией, в его осанке много достоинства, а по манерам – это придворный маркиз. Он чрезвычайно любезен с дамами и не может отказать им ни в чем решительно. Отсюда-то – уверяет змей – и пошла про него дурная слава. Вольтер вообще считал змей оклеветанными и не упускал случая замолвить за них мимоходом доброе слово.

В разговорах Вольтер был до самой смерти положительно виртуозом. Многие из современников утверждают, что остроумие, живость и меткость его речи превосходили все им написанное. Но в Фернее он не был щедр на разговоры. Только самым любимым или особенно интересным гостям уделял он по несколько часов после позднего обеда, остальным же показывался на самое короткое время, а часто и вовсе не показывался, ссылаясь на нездоровье. Тогда любопытные, явившиеся посмотреть на знаменитого человека, должны были довольствоваться обществом его племянницы или отца Адама, иезуита, приютившегося у Вольтера после изгнания из Франции членов этого ордена. Но не от всех посетителей легко было отделаться, и иные англичане оказывались очень упорными. «Скажите ему, что я умер», – распорядился хозяин Фернея относительно одного англичанина, желавшего непременно видеть его, хотя бы и больного. Слуга возвратился с известием, что англичанин не хочет уйти, не поклонившись его телу. «Тело тотчас же после смерти унес дьявол», – велел передать Вольтер назойливому посетителю.

Добродушный и дружелюбный в отношениях со всеми домашними, он, однако, нередко поддавался своему раздражению. Но, вспылив на кого-нибудь из прислуги, он часто в тот же день старался загладить резкие слова и в качестве извинения ссылался на свою болезнь.

В последние годы, кроме больных нервов, ему все чаще и чаще давала о себе знать давно начавшаяся болезнь мочевого пузыря. Несколько раз случались с ним также обмороки.

Года за три до смерти Вольтер опять заполучил себе дочь, вместо переселившейся в Париж племянницы Корнеля. Еще в шестидесятых годах он спас от разорения своих соседей, дворян де Красен, выкупив их заложенное имение, чуть было не попавшее в руки иезуитов. С тех пор де Красен и их близкие родственники де Варикуры были своими людьми в Фернее. В старинных, но бедных дворянских семьях было в обычае отдавать девушек в монастырь. Без приданого трудно было сделать равную по рождению партию. Молоденькой, умной и красивой девушке де Варикур предстояла такая судьба. Она покорилась семейному решению, но не скрывала, что не чувствует призвания. Вольтер избавил ее от монастыря, взяв к себе на тех же условиях, как когда-то Марию Корнель. Девушка нежно ухаживала за больным стариком, старалась предупредить всякое его желание. «Belle et bonne» [4]4
  «Красивая и добрая» (фр.)


[Закрыть] – прозвал он ее. В 1777 году он выдал ее замуж за маркиза де Виллет, своего любимца и горячего последователя, очень бурно проведшего первую молодость, но обещавшего остепениться. Молодые собирались в Париж, где де Виллет имел собственный дом.

Между, тем со вступлением на престол Людовика XVI времена настали более либеральные. Из Парижа писали, что Вольтеру нечего опасаться неприятностей со стороны правительства. Г-жа Дени, скучавшая в Фернее, настаивала на переселении в Париж. Вольтер долго колебался, но в начале 1778 года решился на непродолжительную поездку. Совсем расстаться со своим Фернеем и его обитателями он не рассчитывал. Отъезд был назначен на пятое февраля. Племянница и де Виллеты уехали раньше. Жители Фернея со слезами провожали старика, не надеясь на его возвращение. Они не ошиблись, а скоро им пришлось оплакивать и свое, им созданное, благосостояние.

Вольтер ехал со своим верным Ваньером, который был против поездки, опасаясь за здоровье старика. Последний был очень весел, шутил и смешил дорогой своего недовольного спутника. На парижской заставе на вопрос, нет ли с ними контрабанды, он заявил, что нет никакой, кроме его собственной особы.

Вольтер остановился в отеле де Виллет. Он был так бодр, или, вернее, возбужден, что, не отдохнувши и часу с дороги, отправился пешком к Д'Аржанталю. Здесь первое полученное им известие было о смерти Лекена. Вольтер заплакал. Потеря сравнительно молодого друга вызвала в нем тяжелое предчувствие.

Быстро разнесся по Парижу слух о приезде Вольтера, и многочисленные посетители наполнили салон Виллетов, который уже не пустел потом до самого конца. Вольтер всех принимал, знакомых и незнакомых, и находил для всякого какую-нибудь любезную, часто остроумную фразу, которая тотчас же разносилась по всему городу. Когда он выходил на улицу, его провожала толпа и не умолкали приветственные крики. Матери показывали его детям. Оказалось, что самым известным из его дел была защита Каласа. О ней знали даже безграмотные старухи. Вольтеру была приятна такая известность. Его писательская слава была давно незыблема, но враги продолжали чернить его как человека, а защита Каласа была делом именно человека с горячим сердцем, способным биться из-за чужого страдания.

Вся эта слава, бесчисленные посетители, шум и овации радовали Вольтера, возбуждение заглушало чувство усталости. Но доктор Троншен, хорошо изучивший его в Женеве, а теперь встретившийся с ним в Париже, советовал ему как можно скорее возвращаться в Ферней. «Старых деревьев, – говорил он, – не пересаживают, если не хотят, чтобы они засохли». И старое дерево не замедлило почувствовать последствия пересадки, у него начали пухнуть ноги, затем открылось кровохаркание. Доктор уложил его в постель и запретил говорить и принимать посетителей, но это запрещение часто нарушалось. Г-жа Дени, возненавидевшая Троншена за настоятельные советы возвратиться в Ферней, постаралась удалить его от больного. На этот раз, однако, Вольтер оправился и 30 марта побывал в Академии, где его приняли с большим почетом. Но величайшее торжество, настоящий апофеоз ждал его в театре, куда он отправился в тот же вечер. Давали «Ирен», последнюю, очень слабую, трагедию Вольтера, но вся публика смотрела только на него и ему аплодировала. На сцене венчали его бюст, а в ложе его самого лавровыми венками. «Меня задушат под цветами», – говорил Вольтер. Когда он уходил, вся публика, почтительно расступаясь перед ним, стремилась хотя бы только дотронуться до его одежды и затем всей массой провожала его до дому.