Текст книги "Тукай"

4

В середине XJX века, разбогатев на поставках шерсти суконным мануфактурам симбирских помещиков, некий Курамша Акчурин поставил в деревне Зиябаши свою суконную фабрику. Постепенно это предприятие вытеснило или поглотило крепостные мануфактуры и стало создавать свои «дочерние» фабрики. Одна из них выросла в деревне Гурьевка и впоследствии превзошла по размерам производства фабрику в Зиябаши.

После смерти Курамши его сыновья решили вести дело сообща. Главой фирмы стал Тимсрбулат – в народе его прозвали Тимай-баем, – отличавшийся оборотистостью, смекалкой и недюжинным умом. Недостатка в казенных заказах не было, спрос на их товар на российских рынках был велик, и фабрики работали с полной отдачей, а капитал Акчуриных рос день ото дня.

Предприятие мало-помалу переходило в руки сыновей Тимая. Обострилась конкурентная борьба с русскими фабрикантами. Начинают проявлять недовольство рабочие, большинство которых составляли татары, до сей поры безропотно гнувшие спину. В 1905 году на предприятиях Акчуриных разразилась довольно мощная стачка. Акчурины загорелись мыслью о создании акционерного общества. Другие Акчурилы – потомки братьев Курамши – в большинстве своем тоже были заняты суконным делом, а кроме них, в Саратовской губернии этим делом занимались Дибердеевы, Агишевы. В акционерном обществе, разумеется, главную скрипку играли выкормыши главного гнезда – Хасан и Якуб.

Интересующий нас Хасан Тимербулатович Акчурин, успешно продолжая доставшееся от отца дело, слыл к тому же грамотным человеком, сведущим в татарской и русской культуре. Время от времени он участвовал в общественных делах, меценатствовал. Когда Тукай приехал в Казань, Акчурин продолжал считаться директором-распорядителем акционерного общества, но фактически от руководства отошел – подвело здоровье, он безобразно растолстел и передал дела младшему брату Якубу. Времени у него теперь было много, а дел маловато. От скуки он просматривал русские газеты, внимательно читал татарские, следил за развернувшейся на их страницах борьбой мнений и спорами. Та же скука влекла его и к делам куда менее почтенным. Он любил стравливать собак и наслаждался их грызней, устраивал мальчишеские драки.

В один прекрасный день Хасану Акчурину пришла в голову новая идея: почему бы не пригласить к себе молодого поэта Габдуллу Тукаева. Что им руководило, сказать трудно: то ли желание позабавиться, то ли продемонстрировать власть денег, то ли избавиться от скуки. Хасан-бай направил письмо крупному купцу и землевладельцу Бадретдину Апанаеву, в котором просил довести до сведения Тукая, что он желает видеть его своим гостем, и переслал деньги на расходы. Апанаев, учитывая, что Тукай его недолюбливает и совсем недавно задел в одной из сатир, обратился не к самому поэту, а к его друзьям, в частности к Амирхану. Фатых посоветовал Тукаю поехать. Видя, что друг колеблется, стал уговаривать: надо, мол, повидать людей этого круга вблизи, самому составить о них представление, это никогда не повредит. Поэт наконец согласился.

Встретили его по первому классу. А как же иначе? Это не кто-нибудь – Акчурины. Знай наших! На станции Тукая ждал на двух тройках сам Хасан-бай с друзьями и родичами. Под звон бубенчиков, с ветерком довезли до огромного каменного особняка Хасана Акчурина, отвели большую светлую комнату.

Вечером в честь поэта был устроен прием. За большим длинным столом расположились братья и сестры Хасан-бая, приближенные из служащих фабрики, интеллигенция Гурьевки, все одеты по-европейски, в ушах и на пальцах у женщин поблескивают бриллианты. Один лишь Хасан Акчурин, сидевший во главе стола, был одет по-мусульмански.

– Габдулла-эфенди! – начал хозяин. – По примеру культурных наций мы желали бы сегодня поднять тост, налив бокалы любимым вином нашего дорогого гостя! – Он показал на поблескивающие всеми цветами радуги бутылки: – С чего начнем?

Многие из стоявших на столе напитков Тукай видел впервые. Совладав со смущением, он сказал:

– Откройте шампанское!

В тот вечер Тукай на все расспросы отвечал коротко и, сколько его ни просили произнести тост или прочитать стихи, под разными предлогами отказывался.

Поэт пробыл у Акчуриных около недели. О чем шел разговор, когда в его честь звали гостей, о чем беседовали они с глазу на глаз с фабрикантом, сказать трудно. Из воспоминаний Кадыри, бывшего тогда учителем в медресе Акчуриных, мы знаем лишь, что Тукай научился играть на бильярде и каждый день в свободное время они с учителем гоняли шары. Кадыри упоминает и о том, что Тукай ходил осматривать фабрику. Неизвестно, спрятали ли в тюках шерсти к его приходу работавших на фабрике детей школьного возраста, как прятали при посещениях фабричного инспектора. Если даже это и было сделано, сердце поэта не могло не содрогнуться при виде дышавших шерстяной пылью изможденных мужчин и женщин. А может, он заглянул и в жилые бараки, и страшная нищета, царившая в «фатерах» рабочих, отделенных друг от друга лишь занавесками, вонь и теснота ужаснули его.

Через неделю поэт вернулся в Казань.

«Услышав о приезде Тукая, я поднялся к нему, – вспоминал Камал.

– Ну как дела, хорошо съездил, хорошо угощали?

– Угощать-то угощали, хоть лопни. Но я тосковал по своей кровати. Эти люди нам не чета. Прислуги да горничные кормят тебя, как няньки, поят, как няньки, даже спать укладывают. Как хочется, не поспишь, не поешь. Коньяк да шампанское не для наших простонародных желудков.

Тукай жалел, что согласился поехать».

Это путешествие помогло поэту лишний раз убедиться в том, что хваленые представители либеральной буржуазии отнюдь не преисполнены заботы об интересах нации, что между демократами и либералами лежит пропасть.

В это же время из печати вышла книга ученого-богослова Мусы Бигиева «Доказательства милости Аллаха». В ней автор утверждал, что не только мусульмане, но и достойные люди других вероисповеданий могут заслужить божью милость и сподобиться райского блаженства.

Это утверждение вызвало насмешки на страницах татарской печати. Бигиева критиковали и «слева» и «справа». Хасан Акчурип неодобрительно назвал его «миссионером» и написал Тукаю письмо, в котором предлагал выступить против богослова с позиций ортодоксального ислама, не сомневаясь, что добьется своего. Как-никак поэт был у него в гостях – не может быть, чтобы он остался недоволен приемом, а долг платежом красен, тем более что Тукай уже опубликовал одну эпиграмму из Бигиева.

«Что же сделал поэт, маленький ростом, но великий сердцем? – пишет редактор журнала „Ялт-юлт“ А. Урмапчиев. – Получив письмо, он тут же написал ответ и прочел его мне. Ответ был до такой степепи едким, что богач, гордящийся своим золотом, несомненно, понял, насколько все его богатство ничтожно по сравнению с настоящей гордостью».

Тукай критиковал Бигиева, но, естественно, с иных позиций, высмеивал его попытки приспособить догмы религии к демократическому движению.

К идеологам либеральной буржуазии Тукай подходил по-разному: с одними полемизировал, над другими подтрунивал, над иными издевался. Объектом его сатиры становятся и политическая деятельность, и высказывания, и личные недостатки этих людей.

Габдерашита Ибрагимова, редактора газеты «Ульфет», который носился с идеей распространения в Японии мусульманской религии, Тукай приравнивал к «черным как деготь» консерваторам-кадимистам. В эпиграмме на Юсуфа Акчурина, идеолога буржуазной партии «Мусульманский союз», он насмехается над низкопоклонством последнего перед всем турецким, над его разъездами по Турции и арабским странам, где он «печется о благе нации». В фельетоне «Кто ужасается при каких словах» он пишет, что Акчура приходит в ужас, когда ему говорят: «В твою статью случайно попало татарское слово». Так Тукан срывает демагогический покров с националистов, готовых предать и родной л зык, и родную землю.

В фельетоне «Гадание по словарю» мы находим фамилии многих так называемых «узких националистов».

Спачад.ч я открыл словарь на Юсуфа Акчурина. Вышло: «Солдатский чин в Турции». А я-то думал, что он уже генерал.

Стал гадать на шаха: «Ядовитая, вредная трава, произрастающая в Иране». Не стал вдаваться в смысл этого выражения.

Занялся Мутыйги. Получилось: «Бессмысленное мудрствование, пустозвонство». Подумал: «Неужели дошло и до этого?»

Открываю на Фатыха Карими, «Представитель одной торговой фирмы». Вначале не хотел было верить, но, вспомнив, что он сейчас пишет не от себя, а по заказу издателей, решил удовольствоваться таким определением.

Риза-казый: «Тихий и незлобивый». Поверил, хотя вспомнил, что однажды он «сильно бушевал против Рашита-казыя».

Последний комментарий требует пояснений. Риза-казый Фахретдинов заслужил уважение демократов своими научными трудами. Несколько добрых слов сказал он и в адрес самого Тукая. Однако Тукай его не пощадил. Чтобы понять, в чем здесь дело, следует вспомнить установку либералов на «единство нации». Они объявляли недопустимой любую внутринациональную полемику и борьбу. Одним из тех, кто рьяно отстаивал этот принцип, был и Риза-казый. Он ставил превыше всего благовоспитанность, писал и говорил изящным языком, чтобы никого не обидеть. А это, по мнению Тукая, непростительная уступка реакции.

В другом фельетоне Тукая мы читаем: «Вся разница между учебными пособиями Ризы-казыя и книгами „Раунак эль-ислам“ и „Дуррат эль-насихин“ заключается в том, что последние написаны древними святыми, а первые – святошей двадцатого века».

Когда речь идет о борьбе Тукая с либералами, не надо забывать, что поэт, конечно, отличал их от кадимистов. Так, Тукай не раз высмеивал X. Максуди, называя его газету «гнилушкой», и в то же время он говорил: «Хотя сахар и мед не одно и то же, но они противостоят хрену и соли, равно как „Баян эль-хак“ – „Юлдузу“.

Тут стоит вспомнить статью одного из соратников Хусаина Ямашева, социал-демократа Галимзяна Сайфетдинова под названием «Открытое письмо редактору „Баян эль-хака“ Мухаммедзяну-ага», где автор дает уничтожающую характеристику реакционной газете «Баян эль-хак», которая подвергала травле либеральную «Вакыт», и замечает: «У меня нет особой дружбы и с „Вакыт“, поскольку она является узконационалистической газетой. И все же я не могу обвинить ее в беспринципности и в том, что она печатает реакционные статьи».

Как видно, Тукай ставил вопрос так же, как Сайфетдинов. Определение «узконационалистическая)) в отношении к газете „Вакыт“ часто встречается и в статьях и фельетонах Ф. Амирхана и Г. Тукая.

В 1908 году в стихотворении «Националисты» Тукай едко высмеял именно «узких националистов» как прислужников буржуазии. Они громогласно объявляют себя служителями народа, говорит поэт, но неспособны жертвовать собой ради его блага. И подобны тем, кто утешает больного в надежде вытянуть последние гроши из его тощего кармана.

Стихотворец из фельетона «Националист» (1909), однажды воспламенившись особо страстной любовью к нации, одним махом сочинил стихотворение и вечером отправился в ресторан. Увидев, как толстопузый татарин в вышитом жемчугом каляпуше и роскошном бешмете пьет коньяк из изящной рюмки – «Нация отпила из самшитового бокалакясы!» – наш поэт восторженно цитирует собственное сочинение, а затем направляется в зал для «черной» публики. Там, среди рабочих и мужиков, он закуривает национальную трехкопеечную папиросу и, выковыривая из национальных перемячей национальных тараканов, вновь цитирует, несколько перефразируя, строки своего стихотворения:

 
Кто долго погрязал, спасение обрел
От рук спасителя, что чай попить зашел.
 

Обмакнув перемячи в хрен, националист кладет их в рот, на глазах у него выступают слезы, и снова следуют стихотворные строчки:

 
О моих священных мыслях говорит моя слеза,
Так сиянье отличает от каменьев жемчуга.
 

Не в характере Тукая, начав борьбу, останавливаться на полпути. В фельетоне «Философские слова» он обвиняет в мягкотелости даже своего друга Амирхана: «Говорят, слово, что стрела, выпущенная из лука, – обратно не вернешь. А вот Амирхан-эфенди: взял назад свои слова о Ризе-казые».

Нажив многочисленных врагов в борьбе против кадимистов, поэт восстанавливает теперь против себя и лагерь либералов. Считавшие себя столпами нации, они смотрели на сгруппировавшихся вокруг газеты «Эль-ислах» и «Яшен» молодых писателей, в том числе и на Тукая, как на взбалмошных мальчишек, не имеющих понятия о приличиях, вернее, стремились создать у общественности подобное представление о них. Солидные люди не станут унижаться до ответа на неприличную «брань» каких-то недорослей, лучшая тактика – хранить молчание. Пусть думают, что стрелы Тукая для них не больней комариного укуса. Храня «олимпийское» спокойствие, столпы либерализма не погнушались, однако, спустить на Тукая, говоря словами Амирхана, «курносых щенков». Одним из них был Зариф Башири, исполнявший обязанности секретаря редакции журнала «Чукеч». Этот молодой человек учился в Казани в медресе «Мухаммедия», шакирдом посещал редакцию газеты «Эль-ислах», помогал ее распространению. Покинув медресе, он некоторое время учительствовал в родных краях, а в 1908 году уехал в Оренбург и стал работать в «Чукече». Журнал, основанный в 1906 году, в программной статье обещал защищать интересы рабочего люда, но слова своего не сдержал. Одновременно с газетой «Вакыт» журнал стал поносить учение о социализме, что означало: его редактор, уже известный читателю Тлмерша Соловьев, вполне разделял взгляды Ф. Карими и Р. Фахретдинова.

В первое время после приезда в Оренбург 3. Башири, по-видимому, делал какие-то попытки вести журнал в более демократическом направлении. Но достаточно было одного хмурого взгляда хозяина, чтобы от его намерений не осталось и следа. В письме к Амирхану он сообщал, что журнал выпускает один, почти все материалы пишет сам, и продолжал: «Но голова моя зажата под мышкой у баев, ибо ответственным редактором у нас – Соловьев. Приведу в качестве примера статью о медресе „Хусаиния“, которую он снял уже после набора… Но больше всех мне надоел Фатых Карими. Если ему кажется, что хоть как-то могут быть задеты баи, он становится настоящим черносотенцем». Эти слова не следует принимать за чистую монету: в письме чувствуется стремление угодить Амирхану, представить себя в выгодном свете.

Башири был вообще человеком неразборчивым. Что только не выходило из-под его пера! Кроме журнала «Чукеч», он буквально завалил своими рукописями редакции всех издававшихся в то время газет и журналов. Но среди великого множества его стихотворений, рассказов и статей лишь немногие достойны внимания. Тукай, разумеется, не мог спокойно наблюдать за спекуляциями Башири на интересе читателей к национальной поэзии и начал наносить ему болезненные уколы.

Большинство своих вещей Башири публикует за подписью Тутый (Попугай). Имея в виду Башири, Тукай в фельетоне «Люди – животные» пишет: «Тутый. Тварь эта водится в типографии „Каримов и Хусаинов“ под кассами шрифта, среди запаха олова. Для поддержания жизни питается главным образом травой, именуемой „Жвачка из чужих мыслей“.

Этого оказалось достаточным, чтобы Башири превратил «Чукеч» в орудие борьбы против «Эль-ислаха» и «Яшена». Он принялся охаивать все, что выходило из-под пера Амирхана и в особенности Тукая.

Хотя в «сатире» Башири преобладают выпады, оскорбляющие личность Тукая, временами он касается и его творчества. Автора «Нового Кисекбаша» он, например, называет «поэтом Сенного базара», мальчиком-частушечником.

Тукай не утруждает себя ответом, если дело касается его одного, в особенности его личных качеств, – лишь иногда откликается эпиграммами вроде этой:

 
От зловонья нос зажмешь, —
все равно спасенья нет!
Говоришь, откуда это?
«Чукеч» снова вышел в свет.
 

Башири, однако, не унимается. Он называет поэта «коровой, забредшей в сады литературы», осуждает его за то, что тот переводит Пушкина и Лермонтова. Тукай для него – «татарский Пушкин с обсопленными рукавами и засаленными полами».

На сей раз Тукай решается ответить. Он пишет:

 
Пушкин – море, море – Лермонтов. В небе вечности свекай
Негасимое созвездие: Пушкин, Лермонтов, Тукай!
Ты ж язык свой длинный вытянул, а до звезд достать невмочь,
Не старайся, не дотянешься – уходи, собака, прочь!
Убирайся, но прислушайся к слову, сказанному мной:
Лай весь век на звезды яркие – не погасишь ни одной.
 

Стихотворение это было, однако, обнаружено среди рукописей Тукая и опубликовано лишь после революции. Почему же поэт не дал его в печать? Разгадку подсказывает стихотворение «Перу, пожелавшему ответить подлому человеку»:

 
Не смешно ли из пушки горохом палить,
Если пушка горы способна пробить?
С сотворения мира так было всегда:
Подлецы изойдут, не оставя следа.
 

Опубликовать ответ значило оказать Башпри слишком много чести. И потому вместо набора стихи попали в ящик письменного стола. Лишь недавно сотруднику Казанского института языка и литературы Р. Гайнанову удалось доказать, кому адресовал Тукай свой «Ответ».

Но огорчения, которые доставляли Тукаю журнал «Чукеч» и органы черносотенной печати, надо думать, потускнели по сравнению с бранью С. Рамиева.

5

Мы знаем, что Габдулла в принципиальных вопросах не считался ни с чем. Критикуя своих товарищей, он не допускал мысли, что то могут принять его критику в штыки, напротив, он искренно полагал, что хоть про себя они должны благодарить его за это. Разумеется, случалось и так. Были у него друзья, которые, правда, не благодарили за критику, но и не становились его врагами. С Рамиевым же случилось иначе.

Тукай старался поддерживать с Сагитом Рампевым дружеские отношения, признавал его талант, хотя ему и не импонировала романтическая приподнятость его поэзии. Известно, что они частенько спорили о метрике и ритмике стиха. Тукай перенес эту полемику на страницы печати. В пародия «Рехнувшийся», поводом для которой послужило стихотворение Рамиева «Обманутый», Тукай представил лирического героя человеком, несущим в бреду всякую околесицу. Пародия, однако, еще не испортила ах отношений, хотя, надо полагать, она задела Рамиева за живое – тот был человеком чрезвычайно самолюбивым.

Черная кошка пробежала между ними после того, как Сагит поступил в редакцию «Баян эль-хака». Возможно, за этот шаг Тукай и обругал своего товарища крепким словом, но от критики в печати долгое время воздерживался.

«Военные действия» открыл Рамиев. Причина? «Яшен» и «Эль-ислах» по-прежнему беспощадно высмеивают газету «Баян эль-хак» и выходящую в качестве приложения к ней «Казан мухбире» («Казанский вестник»). Имя Рамиева не упоминалось, но он, будучи ответственным секретарем газеты, принял критику на свой счет.

И вот «Казан мухбире» в номере от 4 марта 1909 года публикует статью «Провокации журнала „Яшен“. Гром и молнии в адрес либералов и черносотенцев расцениваются в этой статье как доносы. Возможно, что статья была написана и не Рамиевым, но без его согласия она напечатана быть не могла.

14 марта Рамиев объявляет о том, что в газете открывается новый раздел: «Музей шуток и смеха». Сообщается, что отдел создан по инициативе самого редактора «Баян эль-хака» Мухаммеджана Сайдашева, который поручил вести его «сторожу музея Тимербулату-эфенди», то есть Сагиту Рамиеву. Тимербулат выражает согласие и тут же объявляет программу «музея»: борьба с сатирическими журналами. Осуществляя свою программу, «сторож музея» заводит на старом патефоне песнь, в которой приглашает «яшенцев» не печатать свои статьи, а прямо звать городового.

На этот раз Тукай не медлит с ответом:

 
Ой, баиньки, баиньки,
Мы у баев паиньки,
В сторожа нанялись
К Сайдашеву дяденьке.
 

Рамиев, потеряв самообладание, отбросил всякие околичности и перешел на рифмованную брань.

Не удержался и Тукай. В фельетоне «Люди – животные» он снова лягнул Рамиева: «Собака – С. Р. – неприхотливое животное, которое никогда не обижается на своих хозяев – разорившихся баев (Сайдашевых. – И.Н.), даже если они его бьют и держат голодным. Когда хозяева бросят обглоданную кость, животное не устает, помахивая хвостом, выражать им за это свою благодарность».

Полемика все больше выходила за рамки приличий. Рамиев ответил: «Свинья – Г. Т. – животное, любящее грязь. Сколько бы ни старались „собаки“ укусами выгнать его из грязи, оно норовит обойти стороной озера с чистой водой и продолжает валяться в грязи».

Читая эти фельетоны, испытываешь сейчас чувство недоумения и неловкости за их авторов. Так и хочется сказать: «Да прекратите же вы перебранку! Для чего превращать тысячи читателей в свидетелей вашей свары и давать врагам повод для злорадства? Ведь по взглядам своим вы куда ближе друг к другу, чем вам сейчас кажется, и враги у вас одни и те же».

Но так легко рассуждать теперь, спустя многие десятилетия. Раз начав, трудно остановиться. Оба болезненно самолюбивы, легкоуязвимы, и тут, как гласит поговорка, рука обгоняет руку, язык обгоняет язык.

Разлад с Сагитом Тукай переживал очень тяжело. Думается, что в стихотворной строке Тукая: «Полюбив одного человека, как душу свою, и затем обманувшись», речь идет именно о Рамиеве.

Таковы главные причины, по которым жизнь Тукая в 1909—1910 годах была мучительной и тревожной. Ко всему прочему сюда необходимо присовокупить и зависть так называемого литературного мещанства. После революции 1905 года за перо взялись многие. Среди них было немало посредственных, а то и просто бездарных людей. Они пыжились, вставали на цыпочки, а если это не помогало, норовили, свалив своего товарища, встать ему на спину. Страшнее всего в этой среде – нетерпимость к настоящему таланту. Тем, кто на две головы выше их, они всеми силами пытаются пригнуть голову или вовсе ее отсечь. И, лишь убедившись, что кость оказалась не по зубам, начинают прилагать к имени талантливого художника такие эпитеты, как «выдающийся» и «великий». Пришлось пройти Тукаю и через это.

Подумать только! Приехал из какого-то городишки и через два года стал претендовать на первенство в татарской поэзии. Одна за другой появляются его книги и расходятся с молниеносной быстротой. Не ходит на поклон к издателям, напротив, издатели стараются опередить друг друга, чтобы выпустить хоть какой-нибудь сборничек Тукая, да еще платят ему больше всех. Добро бы хоть вид у него был внушительный, а то и поглядеть не на что. И сочиняет отнюдь не одни шедевры, в основном переводит Пушкина и Лермонтова, во всяком случае, его стихи не сравнить с произведениями Дэрдменда. Тот пишет мало, зато каждое стихотворение – перл. Но о нем мало кто знает, а имя Тукая у всех на устах: деревенские мужики и те заучивают его стихи.

Так рассуждает литературное мещанство, пытаясь опорочить творчество Тукая в глазах общества. Тем, кому досталось от поэта, шли на все, лишь бы ему отомстить: клеветали, пытались поссорить с товарищами.

Презрением к завистникам и лицемерам, к подлости и беспринципности дышат многие стихи Тукая:

 
Обложили с четырех сторон меня лгуны,
И не видно мне ни солнца, ни луны.
 

В стихотворении «Враги» он пишет:

 
Много змей кругом, на счастье зарятся они,
Извиваясь, проклиная, мпе отсчитывают дни.
Мало, что охвачен мраком дом, где жизнь влачит поэт, —
Беспокоит их, что ясный надо мною веет свет.
Что ни враг, в пяту он жалит и не судит выше ног,
Все во мне разул плохое, доброты ж понять не смог.
 

Особенно часто, пытаясь доказать поэтическую несостоятельность Тукая, враги называли его переводчиком. За этим, с позволения сказать, обвинением кроется куда больше, чем может показаться на первый взгляд. Ему вменяют в вину, что он с любовью переводит именно русских поэтов. Спекулируя на национальных чувствах, враги Тукая пытались изобразить любовь Тукая к передовой русской культуре неуважением к сяоей нации, представить как измену национальным интересам, стремлением «продаться русским». Но Тукай и Амирхан умели различать светлое и темное, прогрессивное и реакционное в русском обществе.

В рецензии на повесть М. Гафури «Дети-сироты» Амирхап критикует автора за то, что тот «ставит на одну доску русскую нацию и бюрократию». Тукай высмеивал таких деятелей в России, как Пуришкевич, Трепов, Дорошевич, и открыто выражал симпатии великим сынам русского народа, не обращая внимания на попытки обвинить его в национальной измене, продолжал переводить произведения классиков, опираться на их опыт.

К травле поэта не замедлила присоединиться и охранка. Еще в 1908 году агент по кличке Персии направил своему начальнику донос, в котором докладывал: «Имею честь представить вам печатную брошюру со стихами, популярными среди учеников. Стихи эти враждебного содержания против правительства и вообще русских людей читаются учениками медресе открыто». Облыжно обвиняя Тукая в русофобстве, шпик имел в виду его сборник стихов, вышедший в 1907 году в издательстве «Шараф».

Постоянным притеснениям цензуры подвергался и сатирический журнал «Яшен». Не было помера, чтобы в охранку не поступали доносы благонамеренных «доброхотов». Преследования властей и финансовые затруднения привели к тому, что, сверкнув в последний раз в июне 1909 года, «Яшен» угас. Тукай лишился своего любимого детища.

После призывной комиссии Тукай предпочитал не показываться докторам. Но как-то раз, почувствовав себя совсем плохо, решил обратиться – впервые в жизни – к помощи медицины. Ему не повезло: медик, к которому, по несчастью, обратился поэт, очевидно, встречал людей по одежке. Не имея понятия о том, кто его пациент, врач не стал затруднять себя внимательным осмотром и поставил диагноз, предвещавший долгий и мучительный конец.

Этого оказалось достаточным, чтобы затравленный, оглушенный новой бедою поэт, вернувшись в гостиницу, заперся у себя в номере. «Слова доктора, – рассказывал он впоследствии одному из Друзей, – решили для меня все. Ночь напролет я был как дурной… Раз семьдесят хотел наложить на себя руки… Но не хватало сил. Исчезла надежда, испортилась кровь, во мне не осталось ее ни капли, чтобы согреть других, чтобы согреться самому, раз нет больше надежды на жизнь, все пропало. Тогда я решил встать на путь медленного самоубийства».

Это случилось, по всей вероятности, в конце марта 1910 года. Какое-то время поэт сознательно отказывался от регулярного сна, еды, словом, медленно убивал себя.

Но уже 15 апреля 1910 года в газете «Юлдуз» появилось стихотворение Тукая «Самоубийце», которое заканчивалось словами:

 
Лечь в могилу?.. До чего ж ты бестолков!
Кинув шапку, не спасешься от волков.
 

Поэт явно начал преодолевать кризис. А написанное в споре с самим собой стихотворение стало весьма актуальным, поскольку самоубийства приняли в те годы характер эпидемии.

Жизнь мало-помалу брала свое. В тот же день, когда было опубликовано стихотворение «Самоубийце», Тукай отправился в клуб «Шарык» читать лекцию о народном творчестве: раз объявление сделано и афиши расклеены, как тут откажешься? Обещана издателям новая книга, получен аванс, и надо его отработать.

Чувство ответственности перед людьми, перед своим народом поддерживает его в самые трудные дни.

Новый сатирический журнал «Ялт-юлт», который начал выпускать в Казани с марта 1910 года Ахмет Урман-циев, открывает перед поэтом новые возможности.

«Когда я утвердился в мысли о необходимости для нации сатирического журнала, – писал Урманчиев, – то первым человеком, с которым я посоветовался, был Тукай. Он отнесся к делу с большим вниманием и поддержал меня активней, чем я мог предполагать».

Во втором номере журнала Тукай опубликовал юмористическую миниатюру «Покойный „Яшен“. „Когда „Яшен“ испускал дух, – пишет автор, – я находился у его изголовья. Заботясь, чтоб он не ушел из жизни без божьего слова, пытался заставить его произнести молитву. Но услышал в ответ бессвязное бормотание: „Я. Шин… Мим…“ И вот теперь, когда родился „Ялт-юлт“, автор понял, что хотел сказать покойный: „Мин яшим, мин улмим“ (то есть: «Я живу, я не умру“).

Есть сатирический журнал, будет жить и Тукай. И все же написано им в апреле – мае 1910 года немного. Да и качество написанного оставляет желать лучшего. Душа еще полумертва, он не владеет рукой и пишет лишь оттого, что новый журнал требует пищи.

О внутренней борьбе, которая шла в душе Тукая, свидетельствуют два стихотворения – «Отчаяние» и «Вступающим в жизнь». Они напечатаны в мае 1910 года в газете «Юлдуз». В первом поэт взьиает:

 
Скорее плоть докинь, душа, и в небо улетал опять!
Глухой реакции пора вернулась в этот край опять.
Жизни цель – упорный труд высокий,
Лень, безделье – худшие пороки.
Пред народом долг свой исполняя,
Сей добро – вот жизни цель святая!
Путь добра – вот счастье и отрада,
И другого мне пути не надо.
 

Кажется, будто спорят два голоса в его душе. И этот второй голос звучит все громче и громче.

Поэт медленно расправляет плечи. Его сатирические стихи, эпиграммы, фельетоны в журнале «Ялт-юлт» становятся все острей, все актуальней и опять начинают сверкать разноцветьем поэтических красок.

В небольшом по размеру фельетоне «Философские слова» достается и издателям Каримовым, и писателям, засоряющим книжный рынок всякой дребеденью под крики о «пользе нации», и плагиаторам из журнала «Шуро», и X. Максуди, который, мало что смысля в языкознании, счел себя ученым-филологом.

В другом фельетоне Тукай критикует почитаемого им Маджита Гафури за сборник «Национальные стихотворения специально для девушек», справедливо усматривая в них национальную ограниченность и примитивный дидактизм.

Представляют интерес фельетоны Тукая, связанные с уходам великого писателя из Ясной Поляны и смертью Льва Толстого. Это событие потрясло татарскую общественность. В газетах публикуются статьи, по-разному истолковывающие поступок гениального писателя. В фельетонах «Мысли знаменитых татар о Толстом» и «Философия» Тукай высмеивает псевдоглубокомысленные высказывания завсегдатаев Сенного базара Мухамметзяна Сайдашева и Хади Максуди о Толстом. И одновременно считает нужным пустить острую стрелу в Рамиева.

В статье, опубликованной в астраханской газете «Идель» («Волга»), Рамиев так объяснял уход Толстого: «…Не находя прелести и целомудрия в этой жизни и не обнаруживая в народе любви для своего любвеобильного сердца, его светлость граф Лев Николаевич Толстой махнул рукой на эту жизнь, отвернулся от людей и покинул народ». Затем Рамиев поместил свои стихи, в которых объявлял, что «уходит от жизни и, стоя в стороне», намерен вслед за Толстым «посыпать ее пеплом проклятья».

Под «народом» Рамиев не подразумевал трудящихся, крестьян. Он имел в виду так называемое «общество».

Тукай, будучи убежден, что надо не бежать от общества, а преобразовывать его, не мог не высмеять ложно-романтическую позу Рамиева. Пародируя его статью, он пишет: «Сагит Рамиев: „Толстой – это я, я – Толстой. Я посыпаю мир пеплом проклятья. Вот почему я подобен Толстому, а Толстой подобен мне. Если нужны доказательства, вот стихотворение: «Ударил – открылось! Проклятье! Посыпался прах! Словом, я – Толстой, Толстой – это я… И он не умер, и я не умру“.